Редберн: его первое плавание

Герман Мелвилл

Первый крупный роман Германа Мелвилла («Моби Дик, или Белый Кит», «Маскарад, или Искуситель», «Марди и путешествие туда») впервые публикуется на русском языке. Сюжет книги довольно прост: американский юноша, «заболевший» морем, отправляется из Нью-Йорка на торговом корабле в английский город Ливерпуль. Воспоминания об увиденном и пережитом переплетаются с размышлениями автора об окружающих его моральных принципах, понятиях о человеческом долге, чести и милосердии.Для широкого круга читателей.

Глава XIV

Он собирается нанести светский визит капитану в его каюту

Если что и вспоминается мне как самая большая низость, так это сильно изменившееся отношение капитана ко мне.

Я думал, что он настоящий, весёлый джентльмен, полный радости, и хорошего настроения, и доброты к морякам, и такой, кто не делает различий между мной и грубыми матросами, среди которых я был оставлен. Действительно, я не сомневался, что он неким особым образом возьмёт меня под свою защиту и окажется в отношении меня добрым другом и благодетелем. Я как-то слышал, что некоторые морские капитаны — отцы своей команде, и, следовательно, они существуют; но такие отцы, подобно предписаниям Соломона, как правило, отцы строгие и жестокие, отцы, чувство долга которых превалирует над чувством любви, и они каждый день в какой-то степени играют роль Брута, который приказал отправить подальше своего сына, о чём я прочитал в книге Плутарха, нашей старой фамильной книге.

Да, я думал, что капитан Риг — ибо Риг была его фамилия — будет тактичным и внимательным ко мне и будет стремиться приободрить меня и поддержит меня в моем одиночестве. Я вообще даже не считал возможным, что он не пригласит меня вниз в каюту в одну прекрасную ночь, чтобы задать мне вопросы относительно моих родителей и жизненных перспектив и, кроме того, услышать от меня несколько анекдотов, касающихся моего двоюродного деда, прославленного сенатора, или даст мне мел и карандаш и научит меня сложностям навигации, или, возможно, предложит мне сыграть с ним в шахматы. Я даже решил, что он мог бы пригласить меня на ужин в солнечное воскресенье и помочь мне с питанием, как знающий, насколько поначалу неприятны солёная говядина и солёная свинина и твёрдая булочка с бака такому мальчику, как я, который всегда жил на берегу и в своём доме.

И я не мог сдержать относительно него особых эмоций, почти нежность и любовь, как последнюю видимую связь в цепи ассоциаций, которые связывали меня с моим домом. Ведь в то же самое время в порту я заметил его и г-на Джонса, друга моего брата, стоящих вместе и разговаривающих, а поэтому от капитана до моего брата был всего лишь один промежуточный шаг, и мой брат, и моя мать, и сёстры отстояли от него на один шаг.

И это напомнило мне, как раньше я часто проходил местами по палубе, где, как помнится, стоял г-н Джонс, когда мы в первый раз посетили судно, стоящее у причала, и как я попытался убедить себя, что это действительно так и было, что он стоял там, хотя теперь судно уже находилось далеко в широком Атлантическом океане, а он, возможно, спускался с Уолл-стрит или сидел в своей бухгалтерии, читая газету, в то время как я, бедняга, был занят совсем иным делом.

Так два или три дня прошли без капитана, не позвавшего меня ни разу и не пославшего мне на бак пожелания заскочить в его каюту, чтобы проявить своё уважение. Я начал думать, не я ли должен сделать первый шаг, и, действительно, не ожидает ли он этого от меня, так как я был всего лишь мальчиком, а он мужчиной, и что, возможно, была причина, почему он ещё не поговорил со мной, заключавшаяся в том, что для меня будет более почтительным обратиться к нему первым. Я думал, что он мог бы нарушить это правило, особенно если он был великодушным человеком с благородными чувствами. Таким образом, однажды вечером, незадолго до заката, во втором часу собачей вахты, когда больше не было работы, которую необходимо было выполнять, я решил увидеть его и обратиться к нему.

После употребления ведра воды и хорошего мытья, необходимого для удаления некоторых следов покраски курятника, я спустился на бак, чтобы одеться так аккуратно, как только смог. Я надел белую рубашку вместо своей красной, натянул пару суконных брюк вместо грубых и надел свои новые туфли, а затем тщательно почистил свою охотничью куртку. Я надел всё это, для того чтобы в целом иметь вполне благородный вид, по крайней мере для бака, хотя в гостиной я бы не смотрелся так же хорошо.

Когда матросы увидели меня в таком обличии, они не знали, что и подумать, и потребовали от меня сказать, оделся ли я для прибытия в порт, я сказал им нет, поскольку тогда мы не видели берега, а что я собираюсь нанести визит вежливости капитану. На что они все рассмеялись и раскричались, как будто я оказался простофилей, хотя нет ничего более простого, чем позвать на вечер приятеля. Тогда некоторые из них попробовали отговорить меня, сказав, что я зелен и неопытен, но Джексон, сидевший и глядевший на происходящее, выкрикнул с отвратительной усмешкой: «Пусть он идёт, пусть он идёт, мужики, он — хороший мальчик. Пусть он идёт, у капитана для него найдётся немного орехов и изюма». И так он продолжал бы в том же духе, если бы его не охватил один из сильных приступов кашля, и он едва не задохнулся.

Когда я покинул бак, то случайно посмотрел на свои руки и обнаружил, что вся их поверхность заляпана темно-жёлтыми пятнами из-за того, что тем утром помощник велел мне просмолить несколько полос холста для оснастки. Я понял, что в таком виде не стоит представать перед джентльменом, поэтому в отсутствие парней я надел пару шерстяных рукавиц, которые связала для меня моя мать, чтобы я носил их в плавании. Пока я надевал их, Джексон спросил меня, не стоит ли ему вызвать карету, а ещё кто-то предложил мне не забыть передать знак его уважение к шкиперу. Я оставил без внимания все их смешки и прошёл на палубу через камбуз, где старый повар окликнул меня, сказав, что я забыл свою трость.

Но я не обращал внимания на их наглость и пошёл прямо к двери каюты на квартердеке, когда меня встретил старший помощник. Я коснулся своей шляпы и прошёл было мимо, но тот уставился на меня, и раньше, чем я заметил, что глаза его вспыхнули, он внезапно поймал меня за воротник и громовым голосом потребовал сознаться, что это за такие уловки на борту судна, на котором он является помощником капитана. Я попросил его отпустить меня, а иначе пообещал пожаловаться моему другу капитану, которого я намеревался навестить этим вечером. В ответ на эти слова он так резко развернул меня кругом, что я решил, будто в моей голове Гольфстрим, а затем пихнул меня вперёд, проревев неизвестно что. Между тем все матросы встали вокруг брашпиля и, сильно возбуждённые, заглядывали в кормовую часть.

Видя, что я не смогу произвести эффект на мой объект этой ночью, я решил, что лучше всего его пока отсрочить, и, когда я вернулся к матросам, Джексон спросил меня, как я нашёл капитана и не возьму ли я с собой друга и не представлю ли я его в следующий раз.

Результат этого дела состоял в том, что прежде чем заснуть той ночью, я почувствовал себя весьма удовлетворённым, поскольку для матросов не было обычным делом общаться с капитаном в каюте, и у меня начало появляться подозрение, что я действовал, как дурак, но всё это явилось результатом моего незнания морских правил.

И здесь я также могу заявить, что никогда не видел внутреннюю часть каюты во время всего плавания, вплоть до возвращения нашего судна в Нью-Йорк, хотя раньше я часто заглядывал туда через небольшое оконное стекло, установленное в рубке на палубе, как раз перед рулём, где были подвешены часы для рулевого, чтобы тот ударял каждые полчаса в свой колокол в нактоузе, где находился компас. И для матросов, когда они стояли за штурвалом, было большим развлечением заглядывать через стекло и следить за происходящим в каюте, особенно когда стюард подавал на стол ужин или капитан бездельничал с графином вина за небольшим красным деревянным столиком либо играл в карточную игру, называемую пасьянс, по вечерам, из-за чего время от времени он бывал совсем наедине со своим достоинством; хотя, как будет скоро показано, у него обычно бывал один славный компаньон, в обществе которого ему было приятно.

В день, следующий после моей попытки заглянуть в каюту, я по случайности был занят вязкой узлов на квартердеке, когда внезапно появился капитан, прогуливаясь вверх и вниз и куря сигару. Он смотрел очень добродушно и любезно, и так как это происходило сразу после обеда, я решил, что это, что и говорить, будет просто тем самым шансом, которого я ждал.

Я ждал некоторое время, думая, что он сам заговорит со мной, но поскольку он этого не сделал, то подошёл к нему и начал разговор, сказав, что сегодня очень приятный день, и надеюсь, что он будет столь же хорош. Я никогда не видел, чтобы человек так рассердился, я решил, что он собирался сбить меня с ног, но после некоторого молчания он внезапно стащил кепку со своей головы и бросил её в мою сторону. Я не знаю, что побудило меня, но я побежал к подветренным шпигатам, где она упала, взял её и подал ему с поклоном, и тут же прибежал помощник и толчком отправил меня туда же, а после, загнав меня далеко за брашпиль, захотел узнать, сумасшедший я или нет, и если это так, то он сразу же закуёт меня в железо да так и оставит.

Но я уверил его, что нахожусь в здравом уме и отлично знаю, что я никак не грублю и никак не принижаю благородства его и капитана Рига. В ответ он горячо поклялся, что если я когда-нибудь повторю то, что сделал этим вечером, или когда-нибудь снова позволю себе нечто большее, чем просто снять шляпу перед капитаном, он свяжет меня снастями и будет держать меня там, пока я не выучусь хорошим манерам. «Ты очень зелен, — сказал он, — но ты у меня созреешь». Действительно этот старший помощник, казалось, оберегал достоинство капитана, и он в некотором роде оказался также лично удостоенным того, чтобы защищать это достоинство.

Я решил, что довольно странно делать выговор и впадать в грубость среди всеобщей любезности. Однако увидев, как обстоит дело, я решил зайти к капитану, если он окажется один, в будущем, особенно потому, что он повёл себя столь не соответствующим обычному воспитанному джентльмену образом. И я едва ли мог доверять ему, потому что он был тем же самым человеком, кто был столь общительным, и вежливым, и остроумным, которого когда-то г-н Джонс и я встретили в порту. Но моё удивление возросло, когда спустя несколько дней после этого события нас застиг шторм, и капитан помчался из каюты в своём ночном колпаке и более ни в чём, кроме своей рубашки, и, выскочив на корму, начал подпрыгивать, и проклинать, и клясться, и называть матросов, стоящих наверху, теми же словами, что называют всех уличных бездельников.

Помимо всего этого, я также заметил, что в то время, пока мы были в море, он носил только старую потёртую одежду, очень отличающуюся от блестящего костюма, в котором я видел его при нашей первой беседе и после, в нескольких шагах от отеля «Сити», где он всегда останавливался, когда бывал в Нью-Йорке. Теперь он носил только старомодные пальто табачного цвета, с высокими воротниками и короткой талией и линялые панталоны с короткими штанинами, очень обтянутыми на коленях, и жилеты, которые не закрывали его пояса, вследствие того что были очень короткими, в точности как у маленького мальчика. И все его шляпы были помятыми и побитыми, как будто их бросали в подвал, и его ботинки были донельзя залатаны. Воистину я начал думать, что он был всего лишь тёртый калач, в конце концов, особенно когда его бакенбарды потеряли свой блеск, и он ходил все дни напролёт небритым, и его волосы, почти чудесные, приобрели цвет перца и соли, который, возможно, он периодически был вынужден слегка закрашивать, пока находился в море. Он упал в моих глазах как своеобразный самозванец, в то время как на берегу оказался фальшивым джентльменом, поскольку никакой джентльмен не отнёсся бы к другому джентльмену так, как он отнёсся ко мне.

Да, капитан Риг, подумал я, вы не джентльмен, и вы это знаете!