Маскарад, или Искуситель

Герман Мелвилл

Это последний крупный роман американского классика Германа Мелвилла (романы «Моби Дик», «Редберн», «Марди» и др.), впервые за 160 лет переведённый на русский язык. Сюжет романа таков: Сатана ради забавы выступает под личинами мошенников и философов, в свою очередь выдающих себя за альтруистов и энтузиастов. По мнению литературоведов, прочитанный Булгаковым «Искуситель: его маскарад» (дословный перевод названия) определённо стал прототипом романа «Мастер и Маргарита».Для искушённых читателей.

Глава III,

в которой появляется множество знаков

В передней части корабля как раз в это время не менее привлекательным объектом стал неуклюжий калека негр в одеянии из двойной ткани и со старым, угольно-чёрным, похожим на решето тамбурином в руках, кто, вследствие какого-то увечья его ног, был воистину ростом с ньюфаундленда; его густые чёрные овечьи волосы и добродушное честное чёрное лицо тёрлись о верхнюю часть бёдер людей, поскольку он, ходя туда-сюда, наигрывал мелодию, соответствующую его настроению, и заставлял улыбнуться даже самого серьёзного человека. Было любопытно видеть, что его страшное уродство, бедность и бездомность, столь весело переносимые, порождали такую радость среди части людей в толпе, которую их собственные кошельки, очаги, сердца, всё их имущество и обладаемые ими здоровые конечности не смогли бы им дать.

— Как тебя зовут, дружище? — спросил скотопромышленник с лиловым лицом, кладя свою большую фиолетовую руку на густую шевелюру калеки, как будто это был кудрявый лоб чёрного бычка.

— Чёрная Гвинея называют меня, сэр.

— И кто твой хозяин, Гвинея?

— О, сэр, я — собака бес масса.

— Свободная собака, а? Ну, на твой счёт я сожалею об этом, Гвинея. Собаке тяжело, если хозяин не платит за её проезд.

— Так оно и есть, сэр, так оно и есть. Но вы видите, сэр, какой здесь ноги? Какой шентльмен хочет иметь такой ноги?

— Но где ты живёшь?

— Весь длинный берег, сэр; теперь — пекарня. Я собираюсь увидеть пекаря при высадка, но в основном я свободен в городе бога.

— В Сент-Луисе? Ах ты! Где же ты спишь там ночью?

— На этаже духовки славного пекаря, сэр.

— В духовке? Чьей? Умоляю, какой такой пекарь, хотел бы я знать, печёт такой чёрный хлеб в своей духовке как раз рядом со своими славными белыми батонами. Кто же этот столь благодетельный пекарь? Умоляю.

— Он быть. — С широкой ухмылкой он поднял свой тамбурин высоко над своей головой.

— Солнце — пекарь, а?

— Да, сэр, в городе хороший пекарь нагревает камни для ложе стар негр, когда он спит на улице на тротуаре ночью.

— Но это, должно быть, только летом, дружище. А как зимой, когда приходят холодные казаки с треском и звоном? А как зимой, дружище?

— Хромой бедный стар негр очень трясёт, я говорю вам, сэр. О, сэр, о! Не говорите о зима, — добавил он с ностальгической дрожью, втягиваясь в самую гущу толпы, как полузамёрзшая чёрная овца, проталкивающаяся к удобному месту в сердцевине скопления белых овец.

К настоящему времени он получил не очень много пенсов, и привыкшие наконец к его странной внешности менее вежливые пассажиры в этой части корабля начали окружать его, как любопытный объект; но тут внезапно негр, более чем ожививший их первоначальный интерес, счёл целесообразным — случайно или намеренно — с исключительным искушением обратиться к ещё большему, чем его хромые конечности, отвлекающему манёвру и милосердию, позволив себе встать в собачью стойку. Короче говоря, поскольку внешне он напоминал собаку, то теперь, как собака, он и начал смешно смотреться. Всё ещё бродя среди толпы, время от времени он делал паузу, отбрасывая свою голову и открывая рот, как слон для бросаемых ему яблок в зверинце; и потому при создавшемся перед ними пространстве люди уже имели возможность поиграть в странную игру с подачей пенса, где рот калеки являлся одновременно и целью, и кошельком и где калека приветствовал каждую мастерски пойманную медь резкими бравурными звуками своего тамбурина. Пытаться быть объектом раздачи милостыни и чувствовать обязанность выглядеть ликующе благодарным в момент испытания он принялся с ещё большим усердием, но, безотносительно к своим тайным эмоциям, он, глотая монеты, ещё и сохранял каждую медь от попадания в пищевод. И почти всегда он усмехался и только несколько раз вздрогнул, когда несколько монет, брошенных большой группой игривых дарителей, неудачно попали почти по его зубам, каковая неприятность не умалила выгоды, доказанной брошенными пенсами.

В то время как эта игра в милосердие оказалась в самом разгаре, прихрамывающий человек с кислым лицом, со сверлящим взглядом — возможно, некий освобождённый от должности таможенный чиновник, внезапно лишённый подходящих средств к существованию и имеющий цель отомстить за всё это правительству и всему человечеству, считающий себя несчастным в жизни, или ненавидящий, или подозревающий всех и вся, — этот мелкий неудачник после многих сочувствующих взглядов на негра начал брюзжать что-то о его уродстве, являющемся обманом, устроенным ради денег, что немедленно вызвало испарину у шаловливых добряков, играющих в подачу пенсов.

Но то, что эти подозрения исходили от того, кто самостоятельно на деревянной ноге вошёл на остановке, казалось, не проняло никого из присутствующих. Это принесло бы вред, и прежде всего все люди должны быть общительными или, по крайней мере, должны воздерживаться от критики отдельных личностей, — короче говоря, должно быть немного сочувствия к чужой беде, если она, как казалось, не случилась с остальной компанией.

Тем временем внешнее самообладание негра, прежде отмечаемое как более чем терпеливое добродушие, уступило место печальному выражению лица, исполненному самого болезненного бедствия. К этому моменту униженная ниже своего надлежащего естественного уровня морда ньюфаундленда предстала в пассивно безнадёжном обращении, как будто бы инстинкт подсказал ей, что право или несправедливость не могут быть чрезмерными, поскольку превосходящий всё интеллект не даст выхода какому-либо капризному настроению.

Но инстинкт, как известно, всё же изучает основную причину, которая сама говорит в комедии серьёзными словами Лисандра, из шалуна превратившегося в мудреца со своим заклинанием: «Желанье человека — причина, способная его поколебать».

Поэтому внезапное изменение в расположении, которое происходит с людьми, совсем не всегда оказывается капризом, а углублённым суждением, которое, как в случае с Лисандром или как в данный момент, воздействует на них на всех.

Да, они принялись довольно тщательно исследовать негра с превеликим любопытством, когда, ободрённый этими доказательствами эффекта от его слов, человек с деревянной ногой прихромал к негру и с видом университетского чиновника, чтобы доказать предполагаемый обман на месте, решил раздеть его и затем прогнать, но был остановлен шумом толпы, теперь уже принявшей участие в бедняге против того, кто как раз имел целью перед этим повести почти все умы по другому пути. Таким образом, человек с деревянной ногой был вынужден удалиться; тогда остальные оказались единственными оставшимися судьями внутри случившегося, не в состоянии сопротивляться возможности играть свою роль, — но не потому, что это человеческая слабость в получении удовольствия на заседании в осуждении одного человека в клетке, каким, конечно, этот несчастный негр теперь и являлся, а потому, что это странно обостряет человеческое восприятие, когда, вместо того чтобы стоять в стороне и выражать свою поддержку предполагаемому преступнику, строго обработанному каким-то судейским чиновником, толпа сама в этом же самом случае внезапно становится всеми судейскими чиновниками. Однажды, например, в Арканзасе, где человек, чья вина в убийстве, согласно закону, была доказана, но чьё осуждение люди считали несправедливым, был ими спасён для того, чтобы те имели возможность судить его самостоятельно, после чего они, как оказалось, нашли его ещё более виновным, чем это решил суд, и немедленно продолжили исполнение приговора, отчего виселица действительно предстала устрашающим зрелищем с человеком, которого повесили его же друзья.

Но не к таким крайностям или чему-либо подобному пришла существующая толпа; она с течением времени отнеслась к вопросу с негром довольно справедливо и осторожно, решив, среди прочего, выяснить, имеется ли у него какое-либо документальное свидетельство, любая простая бумага, доказывающая, что его состояние не было подделкой.

— Нет, нет, падший бедный стар негр нет ни один нужной бумаги, — возопил он.

— Но есть ли кто-нибудь, кто может сказать правдивое слово о тебе? — спросил тут человек, недавно пришедший с другой части корабля, молодой епископальный священник в длинном чёрном пальто с прямым фасоном; небольшого роста, но мужественный; с ясным лицом и голубыми глазами; невинный, нежный и несущий славный дух Святой Троицы.

— Ах да, ах да, шентльмен, — ответил он нетерпеливо, как будто его память, прежде внезапно замёрзшая от холодного милосердия, внезапно оттаяла и растеклась от первого же доброжелательного слова. — Ах да, ах да, на борту здесь ошень хороший, хороший шентльмен с сигарой и шентльмен в сером пальто и фраке, что знает всё обо мне; и у шентльмен есть большая книга тоже; и ушной доктор; и шентльмен на ранчо на западе; и шентльмен с медная табличка; и шентльмен в фиолетовой одежде; и шентльмен, как солдат; и ещё много хороших, добрых, честных шентльменов больше на борту, который знает меня и выступит за меня, Бог кранит их; Но как мы должны будем найти всех этих людей в этой большой толпе? — таков был вопрос свидетеля с зонтиком в руке, человека средних лет, местного коммерсанта, чьё естественное сочувствие, очевидно, было порождено по меньшей мере неестественной неприязнью к освобождённому от должности таможенному чиновнику.

— Где мы должны найти их? — с упрёком пополам повторил молодой епископальный священник. — Я пойду, найду одного для начала, — добавил он быстро, и с любезной поспешностью, облекающей слово действием, он пошёл дальше.

— Погоня за несбыточным! — прокаркал человек с деревянной ногой, теперь снова притащившись поближе. — Не верьте, что есть хотя бы одна из этих душ на борту. Когда-нибудь кто-либо из нищих имел столько прекрасных друзей? Он может идти достаточно быстро, когда пожелает, намного быстрее, чем я; но он может лгать ещё быстрее. Он — какой-то белый мошенник, переодетый и перекрашенный для приманки. Он и все его друзья фальшивы.

— Разве у вас нет милосердия, дружище? — здесь полумягким тоном, особенно контрастировавшим с его непокорной личностью, сказал методистский священник, приблизившись, — высокий, мускулистый, по-военному выглядящий человек родом из Теннесси, который во время Мексиканской войны был священником-добровольцем добровольного стрелкового полка.

— Милосердие — одна вещь, а правда — другая, — возразил человек с деревянной ногой. — Он мошенник, говорю я вам.

— Но почему бы, дружище, не проявить милосердие и не помочь бедному парню? — сказал по-военному методист, с трудом сохраняя спокойствие в отношении к тому, чья собственная грубость казалась ему столь малой, что он позволял её себе. — Он выглядит честным, не так ли?

— Взгляды — одна вещь, а факты — другая, — упрямо не сдавался противник, — и что если ваше милосердие таково, что оно применимо к мошеннику, каковым он и является?

— Не будьте совсем уж канадским чертополохом, — убеждал методист с каким-то меньшим терпением, чем прежде. — Милосердие, человек, милосердие.

— Туда, где всё принадлежит вашему милосердию! В небеса с ним! — снова оживился другой, уже по-дьявольски. — Здесь, на земле, истинное милосердие любит до безумия и фальшивое милосердие плетёт заговоры. Кто-то предаёт дурака с поцелуем, а милосердие дурака — это милосердие верить в любовь к нему, и милосердный мошенник на возвышении даёт милосердные показания на своего товарища в ящике.

— Конечно, дружище, — парировал благородный методист, с большим смущением сдерживая всё ещё горящее негодование оппонента. — Конечно же, осторожно говоря, вы забыли про себя. Примените это к себе, — продолжал он с внешним спокойствием, дрожа и сдерживая эмоции. — Предположим, что теперь я не должен оказывать милосердие с точки зрения ваших собственных слов; вы думаете, я бы перенял что-нибудь от такого мерзкого, безжалостного человека?

— Без сомнения, — с усмешкой, — вы — некий безжалостный человек, потерявший своё благочестие почти тем же способом, с каким жокей теряет свою честность.

— И как это, дружище? — Он всё ещё добросовестно сохранял ветхозаветного Адама в себе, как будто это был мастиф, которого он держал за шею.

— Тут есть некая инсинуация.

— Вы большой дурак, коли озадачены ею.

— Подонок! — крикнул другой. Его негодование теперь наконец почти вскипело. — Безбожный подонок! Если бы милосердие не сдерживало меня, то я мог бы обозвать вас именами, которых вы заслуживаете.

— Действительно могли бы? — с наглой усмешкой.

— Да, и преподам вам милосердие на месте, — закричал раздражённый методист, внезапно ловя этого невыносимого противника за потёртый воротник его пальто и сотрясая его, пока деревянные пальцы его ноги не загремели по палубе, как сосновые штырьки. — Ты считаешь меня непротивленцем? Подумай, ты, захудалый трус, перед тем, как оскорбить христианина безнаказанно. Поищи свою ошибку, — последовала другая искренняя встряска.

— Хорошо сказано, и ещё лучше сделано, воин церкви! — раздался чей-то голос.

— Белый шейный платок против всего мира! — закричал другой.

— Браво, браво! — запело хором множество голосов, с энтузиазмом выбравших позицию решительного победителя.

— Вы дурачитесь! — вскричал человек с деревянной ногой, корчась и освобождаясь самостоятельно и воспалённо поворачиваясь к толпе. — Вы — скопление дураков при этом капитане дураков на этом корабле дураков!

С такими восклицаниями, сопровождаемыми праздными угрозами в ответ на его увещевания, эта заслуженная жертва правосудия захромала дальше, как бы считая презрением терпеть дальнейшие реплики от этой толпы. Но его презрение было больше, чем возмущённое шипение, которое преследовало его и к которому храбрый методист, удовлетворённый выговором, который он только что сделал, использовав все весомые средства, отнёсся слишком великодушно, чтобы присоединиться. Всё, что он сказал, указывая на уходящего бунтаря, было следующим:

— Пусть он волочит ноги прочь на своей единственной ноге, символизирующей его одностороннюю точку зрения на человечество.

— Не верьте вашей раскрашенной приманке, — парировал тот с расстояния, указывая назад на темнокожего калеку, — и я отомщу по-своему.

— Но мы не собираемся верить ему! — крикнул голос позади.

— Тем лучше! — усмехнулся он, обернувшись назад. — Глядите, — добавил он, топчась на том же месте, где он стоял, — глядите, меня назвали канадским чертополохом. Очень хорошо. И захудалым — ещё лучше. И захудалый канадский чертополох вполне прилично встряхнул вас всех, лучше, чем кто бы то ни было. Смеете сказать, что несколько семян выпало и это не весна? И когда будет весна, разве она уменьшит число молодых чертополохов и разве их весной не становится больше? Не она ли питает и поддерживает их? Теперь, когда моими чертополохами ваши фермы весьма густо засеяны, то почему бы тогда вам не оставить их!

— Что это означает? — спросил местный торговец, пристально глядя.

— Ничего. Завывание раненого помешавшегося волка, — сказал методист. — Раздражительность, много раздражительности, которая есть хрупкое порождение его злого неверующего сердца: оно сделало его безумным. Я подозреваю, что он природный подонок. О, друзья! — Он воздел свои руки, как на кафедре проповедника. — О, возлюбленные, вот мы и предупреждены печальным зрелищем этого безумца. Давайте извлечём пользу из урока, чтобы у следующего человека, не верящего в провидение, не было того, против чего должен молиться человек, то есть против того, чтобы подозревать своего ближнего. Я был в сумасшедших домах, полных скорбного духа, и обратил там внимание на законченных безумцев: капризного безумного циника, бормотавшего в углу, в течение многих лет из-за своего безумия прикованного там, голова которого была поглощена грызением его собственной губы, ставшего стервятником по отношению к самому себе, в то время как из угла напротив виднелась судорожная гримаса идиота.

— Какой пример! — прошептал один.

— Мог бы удержать Тимона, — был ответ.

— О, о, хороший шентльмен, неужели вы не верите кривой бедный стар негр? — возопил возвратившийся теперь негр, который во время последней сцены с тревогой стоял в стороне.

— Верю ли я тебе? — вторил ему тот, кто шептал, внезапно изменившимся тоном, резко развернувшись. — Это ещё неизвестно.

— Я говорю тебе, каково это, Чёрное Дерево, — столь же изменившимся тоном сказал ему тот, кто ответил на сплетню, — что вон тот грубиян, — он указал на деревянную ногу на расстоянии, — является, без сомнения, довольно грубым парнем, и я не хотел бы походить на него, но это не причина, почему ты не можешь быть своего рода темнокожим Джереми Диддлером.

— Никакой вера кривому бедному стар негру, денди?

— Прежде чем вселить в себя нашу веру, — сказал третий, — мы будем ждать отчёта доброго джентльмена, который отправился на поиски одного из твоих друзей, кто должен будет рассказать о тебе.

— Очень вероятно, что в этом случае, — сказал четвёртый, — мы не будем ждать здесь до Рождества. Не должно задаваться вопросом, пока мы не увидим этого доброго джентльмена снова. После напрасного поиска через некоторое время он придёт к заключению, что был обманут им, и, таким образом, не возвратится к нам из-за чистого позора. Факт в том, что я сам начинаю испытывать мало угрызений совести относительно негра. Все странности этого негра зависят от него.

Негр завопил снова и, в отчаянии отшатнувшись от последней фразы, умоляюще поймал методиста за полу его пальто. Но возбуждённый проситель заметил перемену. В нерешительной и обеспокоенной атмосфере священник безмолвно следил за просителем, против которого, так или иначе, инстинктивное недоверие, поначалу слабое, теперь возрождалось, и, во всяком случае, с усилившейся серьёзностью.

— Никакой веры кривой бедный стар негр, — снова и снова вопил старый негр, отпуская полы пальто и умоляюще поворачиваясь повсюду вокруг себя.

— Да, мой бедняга… я… верю тебе, — тут же воскликнул уже упоминавшийся местный торговец, отчего негр, жалобно стоящий на жёстких пятках, понял, что решение принято в его пользу. — И вот здесь есть некое подтверждение моего доверия. — И затем, подложив свой зонтик под мышку и запустив свою руку в свой карман, он выловил кошелёк, и как раз случайно его визитная карточка, никем не замеченная, упала на палубу. — Здесь, здесь, мой бедняга, — продолжал он, жертвуя полдоллара.

Не более благодарное за монету, чем за доброту, лицо калеки пылало, как полированная медная кастрюля, и, качая одной протянутой рукой, он взял милостыню, в то время как, подсознательно придвинувшись, кожаным ремнём накрыл карточку.

Несмотря на общее чувство, благодеяние торговца не свершилось бы, возможно, без его нежелательного возвращения из толпы, и с того момента это благодеяние, казалось, так или иначе адресовало всем присутствующим своего рода упрёк.

И снова, и более неуступчиво, чем когда-либо, раздался выкрик против негра, и снова тот вопил в своём плаче и обращался к другим людям, опять повторяя, что друзья, которых он имел в виду, частично покинувшие список, свободно вступились бы за него, если бы кто-то пошёл и нашёл их.

— Почему ты не пойдёшь и не найдёшь их сам? — потребовал грубый лодочник.

— Как может я идти найти их сам? Друзья кривой бедный стар негр ногами должен прибыть к нему. О, што, што, а хороший человек с сигарой — хороший друг кривой негр?

В этот момент подошёл стюард и позвонил в звонок, призывая всех людей, которые не получили свои билеты, идти в контору капитана; это объявление быстро проредило толпу вокруг чёрного калеки, который вскоре сам, озадаченный несчастьем, исчез с глаз долой, — вероятно, по почти таким же делам, что имелись у остальных.