Маскарад, или Искуситель

Герман Мелвилл

Это последний крупный роман американского классика Германа Мелвилла (романы «Моби Дик», «Редберн», «Марди» и др.), впервые за 160 лет переведённый на русский язык. Сюжет романа таков: Сатана ради забавы выступает под личинами мошенников и философов, в свою очередь выдающих себя за альтруистов и энтузиастов. По мнению литературоведов, прочитанный Булгаковым «Искуситель: его маскарад» (дословный перевод названия) определённо стал прототипом романа «Мастер и Маргарита».Для искушённых читателей.

Глава VIII

Благотворительница

Если алкоголик в трезвом состоянии является самым унылым из смертных, то энтузиаст в рассудительном состоянии покажется совсем уж неживым. И это, без предубеждения, наилучший момент для его восприятия; отсюда если его восторг — это высота его безумия, то его отчаяние — всего лишь противоположность его здравомыслию. Что-то подобное на всеобщем обозрении и произошло с человеком в сером. Общество было его стимулом, одиночество было его летаргией. Одинокий, как морской бриз, дующий за тысячи лиг, он из-за безучастности, как ветеран, не нашёл сокровища, во всяком случае, слишком ободряющего. Короче говоря, предоставленный самому себе, неспособный никого очаровывать дальше своей скрытой лимфатической системой, он спокойно продолжал пребывать в своей собственной атмосфере — неподвижной, смешанной с грустным смирением и скромностью.

Словно безрезультатно кого-то ища, он нехотя подошёл к салону, где сидела одинокая леди, но после нескольких разочарованных взглядов на неё сам присел на диван, производя впечатление подавленного и истощённого скорбью человека.

На дальнем конце дивана сидела пухлая и приятная особа, чей вид, кажется, намекал, что если и есть у неё какое-либо слабое место, то им может быть всё что угодно, но только не её чудесное сердце. Её мрачное платье, абсолютно тёмное, свидетельствовало о том, что она вдова, просто-напросто сломленная своим трауром. В её руке находился маленький позолоченный Завет, который она только что читала. Наполовину закрыв его, она в мечтательности держала книгу, и палец её был зажат на восьмой главе из Первого послания к коринфянам, на той главе, к которой, возможно, недавно обратилось её внимание вскоре после того, как она стала свидетелем сцены с предостерегающим немым пассажиром и его мелком. Её взгляд больше не встречался со Священным Писанием, но вечером, когда западные холмы сияли на закате солнца, её вдумчивое лицо сохраняло свою нежность, пусть и позабыв об учении.

Тем временем, дабы привлечь её взгляд, выражение лица незнакомца стало таким же, как и прежде. Но на него не отзывались. Затем охват её несколько любопытствующего взгляда сузился. Она сосредоточилась. Кроме неприкрашенной доброты, никакого покушения на вежливость в её действиях не проявлялось. Глаза леди заискрились. Очевидно, она уже не оставалась беспристрастной. Вскоре, сделав поклон, низким, печальным, полным уважения тоном незнакомец заговорил:

— Сударыня, простите мою вольность, но что-то есть в этом лице, которое необычайно привлекает меня. Я могу спросить, действительно ли вы — божья сестра?

— Почему… действительно… вы…

Беспокоясь о её неловкости, он поспешил не беспокоить её, но не показал этого.

— Здесь есть хорошее уединение для собрата, — разглядывая яркую парчу леди на фоне салона. — Я обнаружил, что никто не общается по душам. Это, быть может, неправильно, — я… знаю… это так… но я не могу вынудить себя запросто сходиться с людьми в обществе. Я предпочитаю компанию, но тихую, братство или обитель в хорошем месте. Между прочим, сударыня, могу ли я вас спросить, веруете ли вы?

— Действительно, сэр… почему, сэр… действительно… я…

— Вы могли бы вдохнуть веру, например, в меня?

— Действительно, сэр… так много… я имею в виду, как бы поделикатней сказать, мы… э… не знакомы, абсолютно не знакомы, я почти сказала, — возразила леди, едва сохраняя непринуждённую любезность, отводя корпус немного в сторону в то же самое время, как её сердце, возможно, стремилось как раз в другом направлении. Шла естественная борьба между милосердием и благоразумием.

— Абсолютно не знакомы! — со вздохом. — Ах, кем вы можете быть, незнакомка? Напрасно я блуждаю: никто не хочет поверить мне.

— Вы заинтересовали меня, — сказала приятная леди со скромным удивлением. — Могу ли я чем-либо оказать вам поддержку?

— Мне не сможет оказать поддержку тот, у кого нет веры.

— Но я… я верю… по крайней мере, в той степени… я имею в виду, что…

— Нет, нет, в вас её нет… совсем нет. Прошу прощения, я вижу это. Никакой веры. Я — дурак, полный дурак, оттого что я ищу её!

— Вы несправедливы, сэр, — возразила приятная леди с усиленным интересом, — но, может быть, случилось так, что какие-то неблагоприятные события, произошедшие с вами, оказали влияние на вас. Не то чтобы я бросаюсь порицать. Верьте мне, мне, я… да, да… я могу сказать… что… что…

— То, что вы веруете? Докажите это. Позвольте мне принять от вас двадцать долларов.

— Двадцать долларов!

— Вот, я же сказал вам, мадам, что у вас нет веры.

Леди была весьма задета. Она сидела в своеобразном беспокойном мучении, не зная, куда повернуться. Она принималась произносить двадцать различных предложений и каждое заканчивала на первом слоге. В последний раз, в отчаянии, она сумела произнести:

— Скажите мне, сэр, зачем вам нужны двадцать долларов?

— Это не для меня… — глядя на её полутраур, — а для вдов и сирот. Я путешествую как агент вдово-сиротского приюта, недавно основанного среди семинолов.

— И почему же вы не сказали мне о своей цели прежде? — уже с немалым облегчением. — Бедные души — индейцы, тем более безжалостно эксплуатируемые индейцы. Здесь, здесь; как я могла сомневаться? Я так сожалею, что у меня нет больших денег.

— Не горюйте из-за этого, мадам, — поднимаясь и складывая банкноты. — Это незначительная сумма, я признаю, но… — вынимая свой карандаш и книгу, — хотя я и нахожусь здесь и регистрирую только количество, но существует другой регистр, где записана причина взноса. До свидания, вы веруете. Да, вы можете сказать мне то же, что сказал апостол в Послании к коринфянам: «Я рад, что верую во всех вас».