Плата за свободу

Геннадий Мурзин

«Плата за свободу» – это четвертая книга из авторского цикла «Уральский криминальный роман». И, конечно, вновь в основе произведения необычные, почти нереальные криминальные истории. Как и в предыдущем произведении «Без вести пропавший», в новой книге все происходящее, то есть описываемое, захватывает дух. Здесь и честь с бесчестием соседствует, и чистота помыслов уживается с подлостью или предательством, то есть жизнь как она есть, без ретуши и глянца.

Глава 2. Рыболовы

1

Фомин нервничал. Он стоял в тамбуре электрички и выглядывал на перрон.

— Опаздывает, черт. Что за привычка приходить за минуту до отхода. Вот-вот двери закроются.

Фомин решил первый день Нового года (разумеется, по старому стилю) провести на озере, за рыбалкой. Не один, а со своим самым близким другом. Договорились, что поедут первой электричкой. Во втором вагоне. Меньше шума и потеплее.

Выглянув в очередной раз на улицу, он увидел бегущего от подземного перехода Чайковского. Он крикнул:

— Прибавь газку, парень! Поезд ждать тебя не станет. Поезд — без мозгов и ему не дано знать, что бежит не кто-нибудь, а самый настоящий генерал.

Фомин самодовольно заулыбался. Чайковский заскочил в тамбур. И зашипела тотчас же тормозная система. Двери закрылись. Вагон со скрипом дернулся, и поезд, завывая, стал стремительно набирать скорость.

— Извини, Сашок, — сказал Чайковский, удобно устраиваясь у окна. — Не рассчитал малость. Отвык, знаешь ли… Все на колесах. Пешедралом-то редко. Да еще в кромешной темноте и по колдобинам.

Фомин, слушая друга, удивленно спросил:

— Пешком? Ты?! Почему не вызвал дежурку?

— Ерунду спрашиваешь, Сашок. Сам-то ведь тоже на своих двоих добирался. Вон, откуда. А я? С Антона Валека на Девятое Января, по Челюскинцев — и на вокзале. Почти рядом.

— Чудишь, парень.

— А ты?

— Я — другое дело.

— Как это?

— Я — всего лишь старший опер, а ты — фигура, — Фомин ухмыльнулся и шутливо, склонившись в его сторону, чтобы другие редкие в этот час пассажиры не услышали, добавил. — Как-никак генерал.

— Вот именно: как-никак! — Чайковский снял шапку-малахай из собачьей шкурки, положил рядом. — Уффф, вспотел! — он расстегнул две верхних пуговицы довольно ветхого, но все еще удерживающего тепло, овчинного полушубка и, указав взглядом на ноги, заметил. — Валенки с большим трудом откопал. Много-много лет не надевал, — он посмотрел в прогалину полузамерзшего окна. — Сортировку проехали. А, кстати, куда мы едем? Ты же мне так и не сказал.

— До станции Таватуй. Потом немного пешком и будем на озере.

Чайковский, хитро прищурив один левый глаз, заметил:

— Непочтителен ты к начальству.

— Не понял, Паша.

— Тащишь генерала, будто котёнка, невесть куда и никаких аргументов.

— Захотелось, знаешь ли, провести какое-то время «вдали от шума городского» и в обществе человека, который мне страшно дорог.

— Ну, это, допустим, я слышал. Но почему именно на озеро Таватуй?

— Сначала мой план был махнуть в Сылву…

— Куда-куда?! — Чайковский недоверчиво смотрел на него, стараясь разгадать, шутит тот или всерьез.

— Да-да, в Сылву. Далековато, конечно, но зато места там… Всякий рыбак, знающий себе цену, если предоставить ему право выбора, то без колебаний отдаст предпочтение Сылве: потрясающий природный ландшафт, целебный воздух и огромный чистейший пруд. И еще одна немаловажная деталь для истинного ценителя зимней рыбалки: отменный клёв. Успевай только менять наживку на крючке.

— Будет врать-то.

— Нет, честно! Знаешь, какие там лещи проворачиваются? Голова в лунку не проходит. Подведешь к лунке, а оттуда глаза таращатся — каждое с блюдце. Приходится рассекать и вынимать по частям.

— Мели, Емеля…

— Не веришь?!

— Естественно. Откуда тебе знать-то? Днюешь и ночуешь на службе. Слушая тебя, можно подумать, что ты заядлый рыбак и все выходные проводишь на пруду.

Фомин тяжело вздохнул.

— Ты прав, Паша, как всегда, прав. Не до рыбалки. Но все равно: я правду говорю. Более красивых и удобных мест для отдыха горожанина я не знаю. Это же настоящая уральская Швейцария…

— Может быть, когда-то…

— Все еще, Паша, Сылва — один из немногих оставшихся заповедных уголков на Урале. Как-нибудь я все-таки тебя туда заманю. Сам увидишь.

— Избавь меня, Сашок. Ты же знаешь: я не рыбак. И к рыбной ловле страсти никогда не испытывал. Сегодня согласился поехать, но исключительно ради тебя.

— Благодарю!

— На здоровье! — в том же шутливом тоне откликнулся Чайковский.

Дребезжащий мужской голос из громкоговорителя сообщил:

— Станция Исеть. Следующая остановка — Сагра.

Фомин, потирая руки, сказал:

— Ну, вот: скоро и мы прибудем на место.

Они замолчали, каждый думая о своем. Через пару минут генерал Чайковский поднял на Фомина глаза и спросил:

— Ты ничего не хочешь сказать мне?

— А что? Что я должен сказать, господин генерал? — вопросом на вопрос ответил Фомин, и глаза его засверкали озорным блеском.

— В пятницу, уже под конец дня меня вызывал шеф…

— Краснов, что ли?

— У меня другого нет, насколько тебе известно.

— У тебя проблемы? Из-за меня?

— Нет, конечно. Но мне показалось довольно-таки странным, что он со мной завел речь…

— Догадываюсь: обо мне! Что ему надо было от тебя?

— Как я понял, хотел посоветоваться, зная наши с тобой особые отношения, прежде чем принять решение. Он тебя не вызывал?

— Нет. А должен был? Ладно, не тяни кота за хвост, говори, в чем там дело. «Телега», что ли, опять? Господи, теперь-то с какой стороны?!

— Успокойся, на этот раз нет никакой «телеги».

— Что тогда?

— Он высказал намерение поручить тебе кое-что… По Нижнему Тагилу… Как я понял, этому делу он придает серьезное значение. Судя по его нервным репликам.

— А! — Фомин хлопнул себя по коленку. — Вот в чем дело! Вот откуда ветер дует!

— Так ты знаешь?

— Да. Вчера генерал Воробьев провел со мной обстоятельную беседу. Но он не сказал, что в успехе сего предприятия лично имеет интерес Краснов. Почему — непонятно.

— Ты согласился?

— Приказ не обсуждается, приказ исполняется. К тому же у меня к тагильчанам особо теплые чувства.

— Вот-вот! Не мое это дело, но хочу тебя попросить: не глупи ты там, не горячись. Не давай волю чувствам. Принимай решения на трезвую голову.

— Наставление будет исполнено, господин генерал! — шутливо ответил Фомин.

— Серьезно, Сашок. Ты там будешь за главного. Сдерживающего начала рядом не будет. За любое решение — отвечать тебе и только тебе.

— Я, и тебе это известно, никогда не бегал от ответственности.

— Не обижайся… Я же по-дружески.

— Паша, не волнуйся за меня: все будет, как надо.

— Рад бы, но слишком хорошо тебя знаю. Учитывай также и местную психологию. Сам знаешь, как тагильчане не любят, когда кто-то со стороны вмешивается в их внутренние дела. Мы, считают они, сами с усами.

— Может быть и с усами, но дали же Курдюкову ускользнуть. Надо быть полными идиотами…

— Не спеши с оценками, Сашок. Особенно, когда будешь в Нижнем Тагиле. Не говори все, что у тебя на уме.

— Согласись, что это же азы…

— То, что азы, — да. Однако надо тебе иметь в виду, что в данном случае, по меньшей мере, я усматриваю два варианта. Вариант первый: действительно, оплошали, прошляпили. Вариант второй: а что, если специально, после выхода из суда, Курдюкова «проглядели»; может, в этом и состоял весь замысел?

— Ты хочешь сказать, что в исчезновении замешан кто-то из нашего ведомства?

— Я, Сашок, ничего не знаю. Но, как вариант, со счетов не сбрасываю. И тебе советую иметь в виду.

Фомин задумчиво произнес:

— А ведь прав, черт тебя побери!

— Вот, видишь?! Опять спешишь с выводами. Только я высказал предположение, а ты…

— Нет, Паша, я ведь в том смысле усматриваю твою правоту, что если бы у нас не было предателей, то борьба с преступностью велась бы более успешно.

— Ты выражаешься казенным языком.

— А, черт с ним, с языком! Я, по сути, прав. Трудно работать, когда рядом возможный потенциальный предатель. Подозревать приходится. Иногда вполне честного человека.

— Ничего не поделаешь…

— Как это?! — Фомин не на шутку разгорячился. — Даже специальную службу внутренней безопасности создали. Понасадили кучу людей. И что?

— Не горячись, батенька, не горячись.

— Знаешь, зло распирает: одни сутками «пашут», другие протирают штаны, бумаженции подшивают; делают вид, что работают. И получают не меньше. Ты, Паша, когда-нибудь задавался вопросом, сколько у нас лишних людей?

— У нас нет лишних. У нас даже недокомплект.

— В уголовном розыске — да. Зато, посмотри, в многочисленных пресс-службах всегда полный комплект лейтенантов и капитанов. Все стулья заняты. Всегда заняты!

— Сейчас это модно.

— Модно, согласен, но невыгодно. Для государства невыгодно. Из таких вот деятелей можно было бы укомплектовать целое подразделение по борьбе с преступностью.

— Ты, как всегда, сгущаешь краски. Впрочем, пусть об этом голова болит у дятла.

— Кстати, о «дятлах». Я тут слышал шепоток насчет ухода прокурора Тушина на пенсию. Поговаривают, что о нем не лестного мнения полномочный представитель Президента. Как? Ты что-нибудь знаешь?

— Мои источники те же, что и у тебя. Во всяком случае, слухи часто имеют под собой некоторые основания.

— Хорошо бы!

— То есть?

— Тушин из прошлого. Хорошо, если действительно уйдет.

— Не спеши радоваться.

— Почему?

— Поговаривают также, что на его место прочат Казанцева

— Казанцева?! Но он же новичок в городской прокуратуре и никак себя не показал.

— Зато — губернатор за.

— Странно… Конечно, Кондрашов, первый заместитель Тушина, из коммунистической элиты, и вряд ли его стоит назначать. Однако там с огромным опытом другой зам — Туфлеев. Мужик все прошел: огонь, воду и медные трубы. Почему бы его не назначить? Странно.

Чайковский пошутил:

— Странно то, что нас с тобой почему-то не спрашивают, назначая.

— Ну, и хрен с ними! — в сердцах бросил Фомин. — Кесарю — кесарево, слесарю — слесарево. Какое мне дело до того, кто будет новым прокурором?

— Не скажи.

— У тебя препротивная манера, Паша, говорить намеками. Интриган несчастный! Ну, говори! Что еще у тебя в «заначке»?

— У тебя могут возникнуть проблемы, если прокурором области станет Казанцев.

— У меня?! Проблемы?! Какие?! Я его не знаю, он меня тоже.

— А ты забыл, что Казанцев выходец из Нижнего Тагила? Связи у него не порваны наверняка. Два года как оттуда.

— И что из этого следует?

— То, что через будущего прокурора области могут тебе крепко помешать в проведении доследственных оперативно-розыскных мероприятий. Будь готов.

— Буду.

— И еще. Между нами говоря, и под Красновым стул-то шатается. По тем же самым причинам.

— Да ты что?!

— Может, и удержится. Но кто его знает. Полномочный представитель Президента сильно на Краснова пофыркивает — это видно.

— Ну, к этому нам не привыкать, — усмехнулся Фомин. — За десять-то лет который начальник?

— Пятый, если с Фроловичева начинать счет, — ответил Чайковский.

— То-то же. Тушин же все это время сидел. И сидел крепко на месте. Алексеев будет рад. Много из него кровушки попил Тушин.

— А ты разве не слышал?

— О чем?

— Следователь Алексеев уходит на пенсию.

— Не в первый раз.

— Теперь — окончательно.

— Если это так, то очень жаль. Честное слово! Хороший мужик.

— Но когда-то, если мне не изменяет память, ты…

— Что было, то быльём поросло. Очень жаль… А я, признаюсь, в душе рассчитывал, что когда придет время, то следствие по моему делу поведет именно Алексеев. Сработались мы с ним.

— Может, спились? — шутливо подколол Чайковский.

— Что ты, Паша! Он же почти совсем не пьет. Ангел, а не человек. Строг, чуть-чуть даже зануда, ничего не скажешь, но башковитый — просто страсть. Плюс — юрист абсолютной честности. По правде говоря, таких крайне мало. Больше всё ловкачи, приспособленцы, угодники, ловят на лету каждое желание начальства, извини за выражение, без мыла в задницу лезут.

— Ну, что за выражения, дружище? А еще к интеллигентам себя причисляешь. Нехорошо, батенька, очень нехорошо.

— Я же заранее извинился, Паша.

— Похожее оправдание я уже однажды слышал. От кого — не помню. Кажется, от одного фигуранта по делу. Он также прежде, чем сделать гадость, очень извинялся. А один убийца убеждал, помню, меня в том, что в его планы не входило убивать жертву. Он не хотел убивать, искренне раскаивается и готов извиниться перед убитым. А сам, нехотя, нанес потерпевшему шестнадцать ножевых ранений. Причем в жизненно важные органы.

— То же мне… сравнил. С подонками. И кого?! Самого непорочного, самого обаятельного и привлекательного сыщика, или как сегодня принято называть, сыскаря.

2

«Спиридон» сел на заднее сидение шестисотого, откинувшись на спинку, прикрыл глаза.

— Куда, шеф? — повернувшись, спросил водитель.

— В клуб, — односложно ответил «Спиридон», не открывая глаз.

— Не понял.

«Спиридон», недовольно скривив губы, уточнил:

— В наш клуб тяжелой атлетики.

Водитель переключил скорость и машина, взвизгнув тормозами, со двора выехала на Карла Маркса, потом на Газетную и Ленина, повернула направо и, набрав скорость, полетела в сторону горсовета. Навстречу, ударяясь о лобовое стекло, летят крупные снежинки. В салоне тепло и уютно. Из автомагнитолы льется приглушенная музыка, и лишь она нарушает тишину.

Водитель уже свыкся, что его машину сотрудники инспекции по безопасности дорожного движения никогда не останавливают, поэтому, не глядя на спидометр, довел скорость до ста двадцати. Первое время, устроившись на работу, осторожничал. Но потом быстро догадался, что люди с жезлами его машину хорошо знают, поэтому опасаются тормозить и придираться. Хозяин у него еще тот. Он — авторитет. Ему в рот палец лучше не класть.

Водитель стал чувствовать себя на улицах города королём, не обращая внимания на другие транспортные средства, на всякую, как он выражался, шошу-ерошу.

Все также, не открывая глаз, хозяин неожиданно заметил:

— Освоился, гляжу, на дороге. Это, конечно, хорошо, но не переусердствуй. А то в гроб загонишь себя и меня. Во всем должно присутствовать чувство меры.

Водитель согласно кивнул, давая понять, что замечание шефа принято к сведению, а потом спросил:

— У вас проблемы?

— С чего ты взял?

— Плохое настроение, вижу. Может, супруга чего-нибудь? Они, бабы, умеют портить нам настроение.

— Ты, Васек, не за мной следи, а за дорогой, — и пропел. — Чтобы не пришлось любимой плакать, крепче за баранку держись, шофер!

Васек загоготал.

— Понял. Извините.

У «Спиридона», водитель прав, отвратительное настроение. Ему предстоит не слишком приятная и мало желанная процедура, но необходимая. Он бы с радостью от нее отказался. Но так решила братва. В интересах общего дела.

Еще вчера, обменявшись мнениями, братва (точнее — ее руководящее звено) пришла к мнению: имеется острая потребность в проведении профилактических мероприятий — самых обычных для подобных случаев. А иначе о дисциплине можно и забыть навсегда. О дисциплине сверху донизу. Без каких-либо исключений. Без скидок на прошлые заслуги и личные достоинства.

«Спиридон», поднимая этот вопрос, понимал всю деликатность ситуации, поскольку речь шла о человеке из ближнего круга, поэтому он не совсем был уверен в поддержке, в единодушной поддержке. В этой же ситуации единодушие — краеугольный камень. Иначе может возникнуть трещинка внутри, которая приведет к расколу. Хуже того, к грызне, междоусобице. Все это, в конечном счете, смерти подобно.

Подобного развития ситуации, по мнению «Спиридона», во что бы то ни стало необходимо избежать.

С ним согласились все. Последние сомнения рассеялись после того, как «Спиридон» напомнил их собственный уговор после ухода «Курдюка», возомнившего себя единственным вождем, попытавшегося других оттеснить от руля власти и все замкнуть на себе. Уговорились же, что впредь подобные попытки кого-либо будут пресекаться на корню, что все жизненно важные решения приниматься на условии консенсуса, на принципах цивилизованности, что время урок кануло в Лету, что уважительность, такт, деликатность — три составных и главных части взаимоотношений внутри НТПС. Тогда все согласились. Значит, надо исполнять. И любое поползновение в сторону вождизма следует давить в зародыше. Но поскольку любая инициатива наказуема, то и поручили проведение профилактики тому, кто заострил вопрос, — «Спиридону».

Правда, «Ангел» все-таки заметил:

— Ты, «Спиридон», там поосторожнее. Как-никак, но он свой, он в доску наш.

«Спиридон», усмехнувшись, заверил всех, что все меры предосторожности будут соблюдены, что бить будут сильно и больно, но неопасно для его здоровья, что профилактика будет длиться лишь до той поры, как он не попросит прощения и не даст слово в будущем не задирать хвост. И обронил, как бы ненароком, фразу:

— «Курдюк» тоже был в доску наш. И что?

«Ангел» возразил:

— Не сравнивай. Здесь мы имеем начальную и не столь еще опасную стадию. Там же, в ситуации с «Курдюком», налицо был с его стороны полный беспредел.

Машина свернула, наконец, во двор многоэтажки и остановилась возле крыльца старинного двухэтажного здания, в котором раньше размещался детский сад, а с 1994 года открыт элитный клуб тяжелой атлетики. Почему элитный? Да потому, что его двери открывались не перед каждым желающим, а лишь перед, как минимум, кандидатами в мастера спорта, ушедшими из большого спорта, а ныне работающими в частных охранных структурах.

Жильцы многоэтажки не имели претензий к новым хозяевам старого особняка. Потому что всё вокруг было тихо и пристойно. Машины незаметно появлялись и столь же незаметно исчезали. Люди тихо приходили и столь же тихо уходили. А что творилось за толстыми стенами особняка — никто не знал. Лишь предполагали, что там вчерашние спортсмены, звезды российской тяжелой атлетики поддерживают себя в форме. Обитатели двора не только не ворчали по адресу соседей, но и с радостью рассказывали, что те взяли на себя заботу о поддержании чистоты и порядка на всей дворовой территории, за свой счет содержали дворника, который (не в пример коммунальщикам) исполнял свою обязанность аккуратно, то есть подметал и убирал мусор два раза в сутки — ранним утром и поздним вечером. И, конечно, в порядке были и детские игровые площадки. За этим тоже следили они. Старожилы не могли понять того, куда подевались дворовые завсегдатаи, — хулиганствующие подростки, бродяжки и пьяницы. Все произошло как-то незаметно для их глаза, будто по мановению волшебной палочки.

В прошлом году кто-то прицепил табличку, на которой было написано: «Двор образцового содержания». Говорят, за победу в городском конкурсе.

— Васек, чья это машина? — спросил, кивнув в сторону впереди стоящего авто, «Спиридон». — Не Шилова?

— Да, шеф, его.

— Значит, уже здесь.

— Да, здесь, — подтвердил водитель.

— Говоришь так, будто все знаешь.

— Знаю, шеф.

— Откуда? Может, шофер лишь приехал.

— Что вы, шеф! Он сам водит машину. Не доверяет.

— Ах, да. Из головы выскочило.

— А еще знаю, что Шилов не любит иномарки. Он счастлив, что имеет «Волгу» последней модели. Рассказывают ребята, что это его мечта детства…

— А еще что рассказывают ребята?

— Много всякого.

— Например?

— Он млеет не только от того, что за рулем «Волги» сидит, но и от того, что она черного цвета и номера с двумя нолями. Короче, ловит кайф.

— Сбылась мечта идиота.

— Это вы о ком, шеф?

— Будешь много знать — скоро состаришься, Васёк.

Водитель ухмыльнулся. Он еще что-то хотел сказать, но удержался, увидев, что шеф, открыв левую дверцу, вышел.

Ступив на первую ступеньку высокого парадного крыльца, «Спиридон» обернулся.

— Пробуду здесь не долго, — сказал он и посмотрел на наручные часы. — В пятнадцать у меня совещание в гостинице «Высокогорье». Жди!

Водитель согласно кивнул, а «Спиридон», на ходу расстегивая куртку, скрылся за массивной двухстворчатой дубовой дверью.

3

Чайковский встал со своего раскладного стульчика и стал топтаться на одном месте.

— Ты куда меня приволок, а? Окоченеть же можно! Ветер хоть и не сильный, а пробирает до костей. Нельзя же так. Ну, что ты молчишь?! Уставился в лунку… Что ты там не видел?!

Фомин, наконец, поднял голову.

— Осторожничает. Шевелит, а брать не берет. Чебачок мелкий, скорее всего, балует.

Он встал, потянулся до хруста в костях. Потер озябшие на ветру руки.

— Эхма! Как хорошо-то! Огромная ледяная равнина, окруженная лесом, а в середине мы и только мы. И тишина, нарушаемая лишь твоим, парень, ворчанием.

— Неисправимый и дилетантствующий романтик, — буркнул в ответ Чайковский, подходя к нему и разглядывая его улов — несколько окунишек и чебачков. — Странная вещь: сидим рядом, ты тягаешь, а я нет.

— Во всем нужна сноровка, смекалка, тренировка, — пропел Фомин. — Ладно, об этом потом. А сейчас, следуя старой рыбацкой традиции, надлежит принять для сугреву, откушать то есть, после чего, сказывают старики, рыба косяком пойдет. Рыба, будто бы, игнорирует трезвенников-язвенников.

— Да? А у меня нет. Почему раньше не сказал?

— Зато у меня есть, парень, — Фомин хихикнул и стал рыться в рыбацком сундучке, вынимая оттуда свертки. — Тут и бутерброды с ветчиной, тут и стакашки.

У Чайковского округлились глаза.

— Спятил? На морозе ледяную водку?!

Фомин, изо всех сил изображая из себя заядлого знатока зимней рыбалки, только рассмеялся в ответ на столь глупый вопрос. Он постучал себя по левой части груди, где из-под полушубка что-то выпирало.

— Тут у меня все в порядке, старина.

Он расстегнул верхнюю пуговицу, достал бутылку, отвинтил пробку, быстро наполнил до краев стакашки. Один из них взял себе, другой протянул Чайковскому.

— Значит, так. На зимней рыбалке все надо делать быстро. Хоп — и нету. На одном дыхании. Понял? Ну, давай. За Новый год! Не тяни, — он поставил бутылку с остатками жидкости во внутренний карман, взял бутерброд с салом, откусил изрядную долю и стал аппетитно пережевывать. Заметив, что его напарник все еще не решается выпить, воскликнул. — Остывает же! Ну! Взяли!

Чайковский последовал его примеру.

— Тебе какой — с салом или ветчиной?

Чайковский, переводя дыхание, отрицательно замотал головой.

— Понял: с ветчиной. На, заешь.

— А, черт побери, и в самом деле хорошо-то как! — произнес Чайковский и крякнул. — Никогда бы не подумал, что водка может так легко проскочить.

— А я тебе что говорил? Прием для сугреву на зимней рыбалке — штука классная. Да ты закусывай, — Фомин вновь потянулся к внутреннему карману полушубка.

Это его красноречивое движение Чайковский понял однозначно.

— Может, хватит, а?

— Никак нет, господин генерал. За Новый год рванули, а за саму рыбалку нет. Нельзя останавливаться на полпути. Плохая примета. Не повезет. Клёва не будет, — он вновь до краёв наполнил стакашки. — За удачную рыбалку! За нас! За наших близких и друзей! За то, чтобы все у нас было хорошо.

— И за твоих детей и супругу! — добавил Чайковский и выпил первым.

Фомина уговаривать не пришлось. Он даже порозовел от того, что друг вспомнил самое дорогое и самое обожаемое в его жизни — жену и детей.

— Прости за сентиментальность, Паша, но я не представляю своей жизни без них.

— Тут тебе крупно повезло.

— Согласен, друг. Знаешь, коль речь зашла на эту тему, как у тебя на личном фронте? Извини, что вторгаюсь, но…

— Думаю, что все в порядке.

— Думаешь или в действительности?

— Не знаю… Сомнения раздирают.

— И что же служит поводом? Её стервозный характер?

— Нет, но… Тут вот какая штука. Сам знаешь, женился очень поздно. Впору внуков нянчить, а я… Татьяна — молода, красива, а я кто? Старый трухлявый пень — не больше.

— Она, что, так говорит?

— Какая женщина скажет открыто? Сам понимаю и вижу разницу в возрасте. Поэтому комплексую. Мне все время кажется, что я ее не удовлетворяю. Ну… В смысле, как мужчина.

— Не занимайся ерундистикой. Ты еще мужчина — о-го-го! Пятьдесят три для мужчины — не возраст. Еще и дети будут…

— Да…

— Что значит твое «да»? Уже?!

— Татьяна на четвертом месяце ходит, но это только между нами, понял?

— И ты, подлец этакий, молчал?! Такое скрывал от лучшего друга?! Ну, и мерзавец же ты после этого! Я тебе этого не прощу — ни на том, ни на этом свете, — он достал вновь бутылку с остатками водки, разлил по стакашкам. — За твоего ребенка! Пусть родится крепким и здоровым! Пусть живет долго-долго.

Они выпили.

— Я жутко, до одури боюсь признаться даже себе, но, действительно, почувствовал себя после того, как узнал, самым счастливым человеком на земле.

— Понимаю, еще как понимаю!

— У меня будет сын, понимаешь, сын! — воскликнул Чайковский.

— Сын? Я не ослышался?

— Да! Да! Да! Неделю назад Танюшу свозил на УЗИ. Врач твердо заявил: будет сын и развивается хорошо. Без каких-либо отклонений! Перед тем всю ночь не спал. Все спрашивал себя: а вдруг; а что, если… Опять же волнение из-за моего возраста. Не приведи Господи, скажется на потомстве, на его здоровье.

— Ну, что ты опять заладил о своем возрасте?! Забудь об этом. Я тебе больше скажу: многие исследователи пришли к выводу, что самые талантливые дети рождаются именно от мужчин, которым за пятьдесят, и от женщин, не достигших тридцати. Твоя семья соответствует именно этим параметрам.

Чайковский внимательно посмотрел ему в глаза.

— Ты серьезно? Не шутишь?

— Такими вещами не шутят.

Чайковский, радуясь, как ребенок, невольно воскликнул:

— Дай-то Бог!

— Все будет отлично. Вот увидишь, — повторил еще раз Фомин. — Забудь о страхах. Выкинь из головы.

— Хорошо бы, но…

— Паша, я много-много лет все собираюсь тебя спросить…

— О чем?

Фомин обернулся и не увидел на краю лунки своей удочки. Он одним прыжком подскочил и увидел, что виднеется над водой лишь рукоятка. Он лихорадочно потянул на себя и почувствовал, что кто-то явно упирается, кто-то есть на крючке. И не мелочь. Он стал выбирать леску и окончательно понял, что его ждет сюрприз. И вот появилась в лунке голова рыбы. Она широко раскрывает рот, хватая воздух и издавая булькающие звуки. Фомин осторожно подвел под нее шабалу и резким движением выбросил рыбину на лед.

Чайковский заворожено смотрел на бьющуюся рыбину.

— Надо же! Лещ, кажется, и такой огромный.

Фомин с притворным равнодушием махнул рукой.

— Ерунда! Мелочь… Не лещ, а всего лишь подлещик.

— А чем отличается лещ от подлещика?

Фомин снисходительно посмотрел на него и ответил:

— Тем же, чем отличается слон от слоненка.

— Но твой, как ты выражаешься, подлещик такой огромный. Ты только посмотри!

— Ерунда! — все также снисходительно повторил Фомин. — Полкило — не больше.

— А лещ?

— Ну, лещ, — Фомин явно рисовался, — начинается с килограмма и более. Самым удачливым попадаются в четыре, а то и в пять килограммов.

— Ужас!

— Вот, я однажды…

Чайковский понял, что его друг угодил в привычную колею и его понесло, поэтому прервал его.

— Хватит врать-то. Мне эти штучки твои знакомы. Будешь рассказывать небылицы.

— Ну, если не хочешь…

— Не хочу. Ты лучше задай тот вопрос, который хотел задать не раз.

— А… Это? Хорошо… Спрошу, но ты не обижайся, ладно? В крайнем случае, если тебе покажется неприятным, просто не отвечай.

— Не новичок. Выкручусь как-нибудь, — усмехнувшись, ответил Чайковский.

— Скажи, Паша, только честно, почему ты так поздно женился? Искал и не нашел свою королеву? Ту, единственную и неповторимую?

— Почему «не нашел»? Нашел и еще два с лишним десятка лет назад.

— Да ты что! Сегодня для меня день, полный открытий. Я знал! Я предчувствовал, что первый день не станет рядовым, обыденным.

— Нашел я свою королеву, — повторил с грустью в голосе Чайковский.

— Ну, какой же ты после этого друг, если от меня утаил, а?! Ну, до чего же ты, оказывается, скрытный!

— Скорее, не я скрытный, а ты не слишком наблюдательный. А еще кричишь на всех углах, какой ты ас сыска, какой поклонник мистера Холмса. Где твой хваленый дедуктивный метод?

— Не вали с больной головы на здоровую. Причем тут я и мой дедуктивный метод?

— Да притом, голубчик! Моя королева — это Зинуля…

— Зинуля?! Какая еще Зинуля?! Я знаю лишь одну Зинулю, Зинулю Орлову. О другой от тебя никогда не слышал. Хоть бы когда-то намекнул. Откуда взялась еще одна Зинуля? Ну, рассказывай!

Чайковский усмехнулся.

— Моя избранница — это Зинуля Орлова.

— Зинуля? Орлова?! Издеваешься?!

— Ничуть.

— Извини, друг, но ты бредишь. Видимо, это последствия сегодняшнего переохлаждения.

— Я серьезно, Сашок.

— Серьезно? Не может быть! За кого ты меня принимаешь? Столько лет вместе работали и чтобы я… не заметил? Нет, отказываюсь верить! Твой розыгрыш переходит все границы. Угомонись, парень.

— Сашок, это была любовь с первого взгляда. Увидел, втюрился — и на всю жизнь.

— Предположим. Но ты не мог скрыть — от меня и от нее. Ни полнамёка — за все годы. Это же стальные нервы надо иметь.

— Я молчал, Сашок. Мучился, но молчал.

— Но почему?

— Боялся…

— Ты? Боялся? Чего ты мог бояться? Зинуля — душевный человек. Ее, что ли, боялся?

— Именно!

— Ну, ты совсем скопытился. Честное слово!

— Я боялся поначалу того, что она даст мне от ворот поворот. Да, мы долгие годы были коллегами, отношения между нами были дружескими. Но я видел, что не являюсь ее принцем и не могу претендовать на большее, чем на отношения коллеги с коллегой.

— Но ты же даже попыток сблизиться не предпринимал. Как можно рассчитывать на что-то, если не сделал навстречу ни одного шага?

— Повторяю: боялся отказа. Это сначала. Потом она встретила своего избранника, вышла замуж, живет счастливо. И слава Богу! Не смог признаться сначала, зачем рвать душу потом, спустя годы, когда уже ничем не поможешь.

— Все равно не верю. Ведь за столько лет ни единого намека.

— Намеки были, Сашок, но ни ты, ни она не замечали. Переводили все в шутку. А я любил ее, безумно любил! Мне тогда казалось: позови она меня на край света — все бросил бы и ушел с ней. Ничто бы не смогло меня остановить на пути к счастью.

— И она до сих пор в полном неведении, да?

— Теперь и не надо ей знать. У неё семья, у меня тоже. Все, что было четверть века назад, уже неважно, не существенно и никому не интересно.

— Черт побери, если бы только знать, я бы…

— Ты бы, Сашок, ничего не сделал.

— Почему?

— Сердцу не прикажешь. Если бы она испытывала ко мне какие-то чувства, кроме, конечно, дружеских, то тогда другое дело.

— Откуда тебе знать, что она испытывала по отношению к тебе?!

— Это было видно.

— Если ты сумел так скрыть чувства, то почему ты считаешь, что она не поступила аналогичным образом? Вспомни, как долго она тянула с замужеством? Не исключено, что из-за тебя, паршивца.

— Не из-за меня. Рылась в претендентах на руку и сердце, благо их у нее было много. Хорошо хоть, что не ошиблась в выборе.

— Нет, психи, честное слово, психи! Причем оба. Вот это сюрприз так сюрприз для меня. Кто бы мог подумать, что мой друг так страдает из-за неразделенной любви. И к кому?! К человеку, который многие годы был рядом! Правильно говорят: чужая жизнь — потемки. Даже тогда, когда эта жизнь проходит на твоих глазах. Да…

— Сейчас многое забылось, рана затянулась. Так что будем жить.

— И ты так и не откроешься Зинуле?

— Теперь — никогда. И тебя прошу молчать. Как самого преданного друга прошу.

— Ладно-ладно… Если просишь… Но хоть бы слово сказал! Тогда…

— Ты не спрашивал, я же считал неудобным затевать этот разговор.

— И я тоже хорош. Ведь меня так часто подмывало спросить тебя, попытать на эту щепетильную тему. Нет, не отважился. Глупец! Считал неудобным лезть человеку в душу. Если бы…

— Давай на этом тему закроем. И навсегда, хорошо?

— Обидно же, как обидно! Два хороших человека были рядом со мной, и я не смог помочь найти друг друга.

— Значит, судьба.

— Может быть… Может быть… Хотя… Нет, решительно нет: с такой судьбой я не согласен. Не судьба это, а глупость людская!

4

Сегодня «Спиридон» демонстрирует чудеса самообладания. Вот даже сейчас он рассчитывает, что все обойдется и до крайности дело не дойдет.

— Хватит, «Шило», бесконечно талдычить об одном и том же. Почти час толчём воду в ступе. Я вижу, что мы друг друга не поймем.

— Конечно, не поймем, «Спиридон». За твоими красивыми словесами кроется одно: ты идешь по той же дорожке, что и «Курдюк» когда-то шел. Ко мне ты придираешься, потому что чувствуешь соперника…

— Ты?! Соперник?!

— Кто же, как не я?

— Не смеши!

— Плохо кончишь, «Спиридон». Откажись от лидерства. Добром прошу.

— Ты так и ничего не понял, — «Спиридон» встал со стула. — Пеняй на себя…

— Угрожаешь? Мне? А что, если об этом узнают другие?

— Они все знают.

— Как это «знают»?

— Очень просто.

— Нет, ты выражайся яснее.

— Ты знаешь хорошо наши порядки. Был уговор, да? Ты с ним согласился, да? Почему нарушаешь, «Шило», наш уговор? Ты же знаешь, что у нас за это бывает?

— Кончай стращать. Не из пугливых.

— Что ж, мне больше нечего сказать. Прошу без обид. Я делал все, чтобы поладить миром. Ты не захотел. Не пошел навстречу. Ты сделал свой выбор.

— Ты… ты угрожаешь?! — «Шило», в ярости сжимая кулаки, подскочил к «Спиридону». — Да я… По стенке тебя размажу, слизняк!

«Спиридон» легонько отстранился от него.

— Мне поручено сообщить, что братва единогласно решила в отношении тебя провести профилактические мероприятия. Чтобы впредь вел себя хорошо и на своих хвост не задирал. Сегодня — в щадящем режиме. Если не уймешься, то мероприятия в отношении тебя будут ужесточены.

«Шило» вновь сжал кулаки.

— Я тебя сейчас…

В тренировочный зал вошли двое парней в спортивных трико. «Спиридон» обратился к ним:

— Мужики, у человека чешутся кулаки. Избавьте его от этого недуга. Тем более, что вы жаловались, что надоело отрабатывать удары на «груше», что требуется живой материал, — он показал рукой в сторону побагровевшего «Шило», который лишь открывал рот, но сказать ничего не мог. — Вот вам и «материал» — достаточно живой и достаточно вёрткий. Вам он понравится.

«Спиридон» отошел в дальний угол зала, сел в кресло, взял с журнального столика какой-то журнал и стал листать, не обращая больше никакого внимания ни на «Шило», ни на парней-боксеров.

Парни приблизились к живой «груше». «Шило в ярости зарычал:

— Только посмейте! Кости переломаю! А-а-а, — это он так отреагировал на полученный первый удар в грудную клетку. Удар был настолько силен, что тот отлетел метра на три и распластался на полу.

Корчась от боли, «Шило» все-таки встал на ноги самостоятельно. И тут началась настоящая молотьба. «Шило» не давали во второй раз упасть, и он отлетал от одного боксера к другому, как резиновый мячик. «Шило» выл, стонал, скрежетал зубами от боли, но ничего не мог поделать: удары сыпались на него, как из рога изобилия. Чувствовалось, что парни отрабатывают на нем удары самым добросовестным образом.

Минут через пять «Спиридон» оторвался от журнала и спокойно сказал:

— Ребята, вы с ним поосторожнее: как-никак депутат Думы, завтра ему заседать. Нехорошо, если появится наш законодатель с разбитой мордой.

— Не беспокойтесь, шеф, — откликнулся один из боксеров. — Мы свое дело знаем. Мы по правилам ринга, то есть бережно.

— Ну-ну.

«Спиридон» вновь уткнулся в журнал. «Шило» взвыл. Но теперь уже не от боли, а от унижения. И тотчас же на него с прежней интенсивностью посыпались боксерские удары. Парни обливались потом, но продолжали азартно молотить. «Шило» уже не мог стоять на ногах. И теперь один поддерживал, а другой наносил удары. «Шило» истошно завопил, видимо, собрав все силы:

— «Спиридон», ради Христа избавь меня от этих бегемотов? Убьют же! Умоляю, сделай что-нибудь…

— Что-что? — «Спиридон» встал со своего места, боксеры прекратили молотьбу, «Шило» валялся у них в ногах. — Я не ослышался, нет? Кажется, кто-то просил пощады?

«Шило» с трудом поднял голову от пола.

— «Спиридон», кончай туфтить, — еле слышно прохрипел он. — Убьют же, если не остановишь. Пощади. Ну, пожалуйста… Извини меня… Виноват я… И не только перед тобой, а и перед другими братками.

«Спиридон» подошел, склонился над ним.

— Будешь впредь хорошо себя вести? Да?

— Буду… обещаю… — прохрипел он.

— Хорошо, — он обернулся к боксерам. — На первый раз хватит, парни. Надеюсь, отвели душу?

— Сполна, шеф. Но… — боксер замялся, не решаясь сказать.

— В чем дело?

— Мстить будет.

— Не думаю, парни. Если, конечно, он хочет жить. Он, надеюсь, не дурак. И зла таить на тех, кто исполнял коллективное решение, не станет. Хочу верить. А иначе…

«Спиридон» подошел к вешалке, надел куртку, шапку, рукавицы, отворил дверь, чтобы покинуть зал. И тут его застал еще один вопрос боксеров:

— А что с ним?

— Помогите прийти в норму после боксерского поединка. Ну, там сделайте все, что полагается в таких случаях. Мужик он жилистый и думаю, что к завтрашнему заседанию городской думы обретет прежний лоск.

5

Женька Зубов — дитя почитаемых в небольшом уральском городке Верхняя Тура родителей — рос баловнем. Отказа ему не было ни в чем. Чего бы не захотел этот белокурый мальчуган — желание исполнялось тотчас же. Маменькин сын, потому что Клавдия Алексеевна, педагог одной из школ, в своем единственном чаде души не чаяла. И баловала. Такая возможность у нее была: семья жила в достатке. Ее зарплата — не ахти, конечно. Но бюджет семьи держался не на ней.

Семен Ильич Зубов — мужчина под два метра роста, с копной смоляных вьющихся волос на голове и густыми, длинными бровями, широкими скулами и мясистым носом, несколько портящим его внешность, — на службе считался жестким и властным человеком. Его боялись. Дома же он, капитан первого ранга и главный военпред единственного в городке машиностроительного завода, был типичным подкаблучником, то есть под каблуком у Клавдии Алексеевны, которая из него веревки вила. А он и слова поперек сказать не смел. Вполне естественно, что главное и решающее слово в воспитании сына всегда оставалось за Клавдией Алексеевной.

В детстве Женька часто болел, то есть пошел не в отца, и выглядел хилым ребенком. Но считался чистым бесенком. В детском саду отбирал игрушки у старших, обижал более крепких, чем он сам, детей. Ему это нравилось. Воспитательница робко жаловалась Клавдии Алексеевне. Но та лишь гладила Женьку по головке и говорила: «Мальчик должен расти подвижным».

Затем школа. И та же история. Окружил себя парнями, которые по его приказу готовы были на все. Не за так, конечно. Избили, например, одноклассника, а в награду получили из рук Женьки по маленькой шоколадке.

В шестом классе Женька сбежал из дома и укатил в Москву, прихватив всю маменькину наличность. Беглеца задержали на Ярославском вокзале, поместили в детприёмник, сообщили родителям. Мать съездила и забрала любимое дитя.

Семен Ильич вознамерился выпороть сына флотским ремешком, но на пути его встала Клавдия Алексеевна. Отцовская затея потерпела крах. А сынок, видя это, только ухмылялся. И вскоре вновь ударился в бега. Потом еще и еще.

В шестнадцать, не успев закончить школу, за злостное хулиганство угодил в детскую исправительную колонию на два года. Пробыв там год с небольшим, вернулся под маменькино крыло. В школу не пошел. И на работу устраиваться также отказался.

В двадцать опять угодил за решетку. Но теперь уже по более серьезной статье — разбой организованной группой. В группе, конечно же, он не был лидером. Группа занималась тем, что промышляла на автостраде Екатеринбург-Серов, нападая на проезжающий транспорт. За ним и его подельниками числилось девять эпизодов.

Несмотря на это и на то, что за Женькой уже числилась одна судимость, он получил лишь пять лет, меньше других.

Отбывал срок в одной из колоний Нижнего Тагила. Освободился на полтора года раньше. Как явствует из документов, за примерное поведение и в связи с тем, что встал на путь исправления и больше не представляет опасности для общества.

Дружки по «зоне» присоветовали остаться в Нижнем Тагиле. Мол, здесь помогут. А он и не собирался возвращаться домой. Он даже матери не сообщил, что досрочно освобождается. Хотя та приезжала на свиданку всего месяц назад.

Выйдя за проходную колонии, он сел на трамвай номер один, идущий на Вагонку. Проехал три остановки. Вышел. Пошел по названному ему в «зоне» адресу. Это оказалось обычное общежитие, где его уже ждали. Несмотря на отсутствие паспорта, его сразу, не спрашивая ни о чем, устроили, выдали на руки полкуска. Он поднялся на четвертый этаж, нашел свою комнату-пристанище, швырнул тощий рюкзачок, спустился вниз, вышел на улицу, в первой же палатке купил «пузырь», кусок колбасы, нарезной батон, вернулся к себе и все это за раз «приголубил». Упал на кровать и заснул.

Проснувшись утром, обнаружил на столе записку, написанную чьей-то рукой: «В отношении своего будущего: через три дня тебя ждут на станции Старатель, в ночном клубе. Спросить «Кривого». И больше ничего.

Женька ухмыльнулся.

— «Общак» — это здоровски, — сказал он вслух и пошел умываться.

И вот он здесь, на станции Старатель. Он подошел к ограде и стал бить ногой в металлические прутья ворот.

— Эй! Кто там! Откройте!

Из будки вышел парень в камуфляжной форме и с резиновой дубинкой в руках.

— Чё пасть дерёшь? — спросил он и критически оглядел пришедшего. — Чё надо?

Это Женьку не смутило.

— Я — к «Кривому»… «Кривой» мне нужен.

— Кто такой этот «Кривой»?

— Не знаю. Мне сказали, я пришел.

Ни слова не говоря, парень ушел в будку, оставив дверь открытой. «Ага, — подумал Женька, — пошел докладывать по начальству». И, действительно, он услышал, как парень кому-то говорит:

— Хмырь тут один объявился. Тебя спрашивает. Говорит, что ему сказали, чтобы пришел сюда… Как-как выглядит… Обыкновенно… Видимо, только-только оттуда… Пропустить?.. Понято… Ясненько…

И тут ворота отодвинулись на немного, но достаточно, чтобы пройти человеку. Из будки выглянул все тот же парень.

— Иди!

Женька направился к центральному, судя по всему, входу в бар. Но его остановил все тот же голос.

— Не туда.

— А куда? — Женька остановился.

— Парадные двери не для таких, как ты. Слева, с торца бара, дверь есть. Вот тебе туда.

Там его встретил мужчина интеллигентного вида. В черном фраке, белоснежной рубашке с розовой бабочкой вместо галстука, с короткой стрижкой. На указательном пальце правой руки большой перстень с дорогим, судя по всему, камнем. Пробежав критическим взглядом довольно щуплую фигуру, мужик коротко бросил:

— Пошли!

Он шел впереди, за ним, с трудом поспевая, Женька. Они прошли один полутемный коридор, потом второй и вышли в зал, где в этот час не было никого. Но все столики сверкали белоснежными скатертями, из дальнего угла доносилась приглушенная музыка. Горели несколько бра. Они подошли к одному из столиков.

— Присаживайся! — бросил мужчина. Женька присел. — Жрать, поди, хочешь? — Женька утвердительно кивнул, потому что он действительно с утра еще ничего не ел. — Сейчас, — он ушел и вернулся через минуту, неся в руках поднос. Поставив на стол, он присел. — Ешь.

Женька, изучив принесенное, остался доволен. Там была огромная, наполненная до краев, тарелка борща, на поверхности которого плавала сметана, и от которого шел пар и вкусный дух; гигантский, по его меркам с ладонь, бифштекс с картофельным пюре; бокал с чаем, но, главное, что он с радостью приметил и оценил, — много-много хлеба. Через минуту тарелка с борщом была уже пуста. Женька взял тарелку в руки и, облизав ее до суха, отставил в сторону. Он придвинул тарелку с бифштексом, взял вилку, но есть не стал. Он, кивнув в сторону стойки бара, где выстроились батареи разных горячительных напитков, вкрадчиво сказал:

— Налил бы чего-нибудь…

Но тотчас же был осажен.

— Еще чего?! Уж больно ты прыток, как я погляжу.

Женька тяжело вздохнул.

— У-у-у, жмот, — без злобы произнес он и принялся вновь за еду.

Ему на это понадобилось не более десяти минут. Выпив чай и доедая последние куски хлеба с тарелки, чтобы не оставлять, откинулся на спинку стула и произнес:

— Кажется, наелся.

— Кажется? Ну, и прожорлив же ты, братец! Тебя проще убить, чем прокормить.

— Убить?! Ты что, в самом деле?! Зачем так говоришь? Я ничего не сделал, чтобы убивать.

— Ладно, говори, что тебе надо? Зачем пришел?

— Мне сказали, я пришел, — повторил вновь Женька.

— Работу любишь?

— Это смотря какую, — ответил Женька и рассмеялся.

— Работа тебя ждет не пыльная, но хлопотная.

— То, что не пыльная, — это хорошо. То, что хлопотная, — это плохо. Пока равновесие. Склонить в мою пользу чашу весов могут только «бабки»… Сколько?

— Что «сколько»?

— Сколько бабок положишь?

— Еще не знаешь, чем станешь заниматься, а уже про бабки запел.

— Бабки — первое дело. К тому же вашу «работу» знаю. Не гендиректором же этого заведения собираешься назначить?

— Это правда, не гендиректором. Во-первых, для тебя слишком рано, дорасти еще надо. Во-вторых, сия должность не является вакантной.

— Ну, вот! А для «пехоты» занятие известное: харю кому-либо расквасить или уличную торговку, отказывающуюся платить оброк, припугнуть. То есть, вся грязная работа — наша. Вы купоны стрижёте, мы в дерьме купаемся.

— Тебя что-то не устраивает? — прищурив глаза, мужик зло посмотрел на Женьку.

— Да, нет… Что ты, хозяин… Это я так…

— Я — не хозяин. Здесь другие хозяева. Но для тебя лично — да. Пока. Будешь работать под моим личным руководством. Так решили наверху, — он показал пальцем вверх. — В твоей трудовой книжке будет записано, что ты являешься сотрудником частного охранного предприятия «Сокол». Выдадим весь комплект камуфляжной формы, наручники, резиновую дубинку. Место работы — площадь перед вокзалом станции Нижний Тагил. Характер работы: сбор налога на право торговли. Сколько платить — торговцы знают. Если будут изменения, в связи с инфляцией, то ты им сообщишь.

— Сколько положишь?

— Кусок.

— В день?

— В месяц.

— Но это же мало!

— Да, немного, но зато надежно. Кроме того, в качестве вознаграждения будешь получать десять процентов с оборота.

— Что это значит?

— Десять процентов с суммы собранного налога. Так сказать, как потопаешь, так и полопаешь.

— Ну, это еще куда ни шло. Раз в месяц пройтись да собрать со всех — без проблем.

— Ты больно прыткий. Ты будешь там постоянно. Торговцы всегда должны ощущать твое присутствие, так сказать, наше незримое око. В твои обязанности будет входить поддержание порядка и разрешение конфликтов.

— Каким способом?

— Как придется. Но без криминала, понял?

— Не знаю, как, но буду стараться.

— Сделай одолжение.

— Что делать, если в зоне моей ответственности объявится чужак?

— Немедленно доложишь мне. Если, конечно, самому не удастся решить проблему.

— А на территории автовокзала… тоже?

— Сунешься туда — получишь по носу.

— Почему?

— Потому что ту территорию контролируют кавказцы.

— А внутри железнодорожного вокзала?

— Туда тоже не суй нос, потому что те торговцы платят подати транспортным «ментам». Так сказать, раздел сфер влияния. Тебе все ясно?

— Да.

— Тогда — несколько предостережений, так сказать, инструкция по технике безопасности. Во-первых, не вздумай нас дурить. За лихоимство наказываем строго. Наш суд и скорый, и правый. Знай! Во-вторых, никакой уголовщины…

— Что, и пару раз дубинкой уж нельзя вмазать?

— Дубинка — это средство психологического, а не физического воздействия. В-третьих, при сборе налога никаких записей.

— Но как же я всех упомню?

— Это твоя проблема. В-четвертых, никаких конфликтов с «ментами».

— А если станут доставать?

— Улаживай миром. С ними мы должны дружить. Лучше, если твои пути с «ментами» не будут пересекаться. На самый крайний случай — плати отступное. Правда, уплаченную тобой сумму я вычту из причитающегося тебе вознаграждения. Такие у нас правила. Учти: «завалишься» — ты нас не знаешь, мы тебя тоже.

— Тут не покайфуешь… А я-то подумал…

— Кстати. Жить будешь там, где сейчас. До тех пор, пока не обзаведешься своей хатой.

— Правила у вас какие-то странные… Непривычные для меня.

— Наши правила, дружочек, не странные, а цивилизованные. И чем дольше ты их будешь придерживаться, тем дольше продержишься на свободе.

— Буду стараться! Век свободы не видать!

— Мы надеемся.

— Кто это «мы»? — спросил Женька.

— Мы — это мы, — загадочно произнес «Кривой» и встал из-за стола, намекая, что аудиенция слишком затянулась.

Женька тоже встал и решил напоследок еще раз попытать счастья. Он кивнул в сторону стойки бара.

— Может, шеф, все-таки плеснешь чего-нибудь?

— Не дождешься. У меня тут не дом призрения. Плесну лишь тогда, когда заслужишь, — он указал рукой на стоящий у стенки баул. — Возьми. Там подручные средства и спецодежда сотрудника частного охранного предприятия. Завтра — за работу. Хватит сидеть на казенных харчах.