Плата за свободу

Геннадий Мурзин

«Плата за свободу» – это четвертая книга из авторского цикла «Уральский криминальный роман». И, конечно, вновь в основе произведения необычные, почти нереальные криминальные истории. Как и в предыдущем произведении «Без вести пропавший», в новой книге все происходящее, то есть описываемое, захватывает дух. Здесь и честь с бесчестием соседствует, и чистота помыслов уживается с подлостью или предательством, то есть жизнь как она есть, без ретуши и глянца.

Глава 4. Начальство

1

Фомин прямо-таки на входе в управление внутренних дел столкнулся с выходившим полковником Сидорчуком. Посторонился, чтобы пропустить начальство. Нет, не его, конечно, прямое начальство, а все же…

— А! Король сыска! — добродушно улыбаясь, воскликнул Сидорчук. — Ну, привет-привет! — он первым протянул свою пухлую руку Фомину. — Как служба? Дела идут?

Фомин натянуто улыбнулся.

— Именно так: дела идут, контора пишет, бухгалтер деньги выдает.

— Зашел бы… Поговорить… Как-никак, а одно дело делаем. Или не по чину? Я сам должен прийти, а?

— Разве имеется потребность?

— Считаешь, что нет? — все также широко улыбаясь, выказывая тем самым свое полное расположение, вопросом на вопрос ответил Сидорчук.

— К начальству ходят в двух случаях…

— Да? И в каких же, интересно знать?

— Во-первых, по вызову на «ковер», чтобы подчиненному очистить мозги.

— Это — да, — Сидорчук охотно кивнул, — это — понятно, это — нужная и крайне полезная процедура. А во-вторых?

— Во вторых, когда без начальства и его совета, ну, никак не обойтись.

— Батенька, какое же я тебе «начальство»? Сам посуди. Скорее и вернее, соратник, коллега по общей борьбе с преступностью.

Высокопарность Фомину явно не понравилась, поэтому по лицу пробежала тень неудовольствия. Не по душе пришлось и запанибратство, переход на «ты», хотя к этому не было и нет никаких оснований. Он заметил, что на входе скопилось много сотрудников, которые стояли неподалеку, не решаясь мешать беседе их шефа, самого полковника Сидорчука со столичной, как они меж собой выражались, штучкой. Фомин отступил в сторону, в глубь холла и выказал явное намерение на этом завершить случайное общение с начальником городского управления.

Сидорчук это заметил. И в его голосе засквозила обида.

— Не хочешь? Брезгуешь? Ну, конечно! Куда там! Мы же провинция! Щи лаптем хлебаем.

— Олег Ефремович, какие могут быть между нами обиды? Границы моих задач предельно узки и конкретны. Ваши же задачи многогранны и многолики. Поэтому и не всегда, как я считаю, уместно занимать ваше время пустыми разговорами. Возникнут проблемы — тотчас же буду у вас. А пока…

Полковник примирительно положил руку на плечо Фомина.

— Ну, ладно. Ну, хорошо. Я не настаиваю. И все же не грех как-нибудь вечерком посидеть рядком да поговорить ладком, а? Как считаешь?

— Непременно, Олег Ефремович, и посидим, и поговорим как-нибудь… при случае. Разрешите идти?

— Не смею задерживать, подполковник, не смею.

2

Фомин решил для начала заглянуть в дежурную часть. Скорее всего, по годами выработанной привычке, чем с какой-либо определенной целью. Он шел по довольно просторному холлу и нервно теребил полу пиджака. Он был крайне недоволен собой, потому что в тысячу первый раз убедился, что не может владеть собой. Ну, проще простого ведь с любым начальством — непосредственным или косвенным — вести себя должным образом, то есть не демонстрировать настолько явно свое истинное к нему, то есть к начальству, отношение. С людьми, особенно которые над тобой, надо уметь ладить, по крайней мере, уметь скрывать, что ты о нем думаешь. Сколько набил шишек? Сколько раз говорил себе, что начальство не любит, когда кто-то демонстрирует ему собственное превосходство, в особенности — нравственное. Этого они вообще не переносят. Топтали? Да и не раз. И все неймется. Чего такого случилось бы вот сейчас, если бы он с полковником Сидорчуком поговорил, как полагается. Он тебе любезность, ты ему две. Не переломился бы. Гордыня чертова! Вишь ты, какой гусь лапчатый выискался: и высокопарность-то ему не нравится, и запанибратство-то не по нутру, и выбранная тональность-то разговора собеседником раздражает. Стой, слушай да поддакивай. Это начальству, ой, как нравится. Так, нет же! Что на уме, то и на лице, и, главное, на языке. Ты же можешь нормально общаться с людьми? Можешь! Даже с уголовниками. Почему же с начальством-то так несдержан? Не любишь? Не люби, в конце концов, но стоит ли при каждом случае столь явно выражать свою нелюбовь? Галчонок, жена, значит, ведь постоянно талдычит одно и то же: не перечь по пустякам; слушай, кивай в знак согласия, еще лучше, если комплимент бросишь невзначай, а поступай по-своему, делай, как совесть велит, согласно своей гражданской позиции; начальство не тебе одному не нравится, а ведь другие-то умеют молчать; и все они не внакладе. Она, Галчонок, то есть, конечно, права, тысячу раз права. Подумав об этом, Фомин усмехнулся: легко говорить и давать мудрые советы другим. А сама? Кто полтора года назад дернул ее за язык, когда она на педсовете заявила, что в школе полновластно хозяйничают тупость и глупость? Никто. Наверняка ведь эта мысль приходила в голову и другим педагогам. Все молчали, а она, Галчонок, высказалась. Ну, и что? Все хорошие, все уживчивые, а она, только она нет. Директор, по ее же словам, принял ею сказанное на свой счет и теперь житья не дает, по поводу и без оного придирается к ней. Подпевалы тут, как тут: ты, говорят, Галина Александровна, в школе самая умная и разумная. Ясно, подкалывают, хотят, чтобы она сорвалась.

— Эх, — произнес он вслух, подойдя к дежурной части, — правду говорят: лишь у дурака что на уме, то и на языке.

Спохватившись, заозирался, но, к счастью, вокруг никого не было. А, услышав, стали бы по углам чесать языки: вот, мол, столичная-то штучка до того заработался, что ходит по коридорам и разговаривает сам с собой.

Фомин вошел в дежурную часть, где в это время было довольно-таки шумно. При его же появлении все разом замолчали, что могло свидетельствовать об одном: предметом столь живого обсуждения была его персона. Отметив про себя, он не подал вида. Наоборот, совершенно непринужденно, с радостью на лице сказал:

— Здравия желаю, господа офицеры! — кто-то поёжился от непривычного в их кругу приветствия и не слишком уверенно ответил, кто-то, уткнув сразу носы в столешницы, вообще промолчал.

Один лишь старший оперативный дежурный управления подполковник Серебряков, с которым Фомин сблизился еще во время прежней сюда командировки, улыбнулся, встал со стула, обменялся с ним рукопожатием.

— Здравствуй, Сергеич. Что-то ты раненько.

Фомин столь же бодро на это ответил:

— Кто рано встает, тому Бог подает.

Он прошел к противоположной стене, заметив там свободный стул, сел.

— И как ночь, Иван Емельянович?

— Как обычно, — ответил Серебряков, просматривая журнал регистрации сообщений, поступивших в управление.

— «Обычно» — это как?

— Это означает, что за ночь не произошло ничего сверхъестественного. В районе Вагонки, допустим, труп, обнаруженный в квартире, с признаками насильственной смерти. По мнению оперов, выезжавших на место, обычная бытовуха. В числе основных подозреваемых жена убитого, которая пока не найдена. По словам соседей, вечером супруги пировали, потом, как это у них часто бывало и раньше, шум, скандал, драка. В квартире обнаружен нож-хлеборез со следами крови: скорее всего, орудие преступления… Так… Одно, вот, разбойное нападение, пять случаев уличного хулиганства, три квартирных кражи предотвращено вневедомственной охраной, так как жилье было оборудовано охранной сигнализацией; покушавшиеся взяты, так сказать, на месте попытки совершения преступления. Один вызов — ложный: когда наши приехали в район железнодорожного вокзала, точнее — привокзальной площади, то конфликтующие стороны (ранее дважды судимый некий Зубов Евгений Семенович ударил по лицу реализаторшу торговой палатки некую Кайгородову) помирились и друг к другу претензий не имеют. Кайгородова даже заявила, что это она спровоцировала конфликт, поэтому заявление писать отказалась. Хулиганство из разряда мелких, поэтому ход делу не дан. Протокол все-таки наши люди составили. Для порядка.

— Да, ночь и на самом деле оказалась спокойной, — подтвердил и Фомин, однако приличный физиономист мог бы тут заметить появившуюся на лице подполковника некую растерянность и тревогу.

Все по-прежнему молчали. Пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, Фомин сказал:

— А я прямо на входе в холл столкнулся с вашим шефом.

Серебряков пояснил:

— В мэрию поехал. Демьяненко зачем-то вызвал.

— Так рано?

— А Иван Митрофанович у нас шубутной: сам рано встает и другим спать не дает.

— А я слышал, что в мэрии всеми делами заправляет его первый заместитель Сарваров.

— Кто их там знает, — неопределенно ответил Серебряков и вновь уткнулся в какую-то лежавшую перед ним бумагу, прозрачно намекая, что эта тема для него является запретной.

Фомин спросил:

— Никто Самарина не видел? — в ответ молчание. — Появится — пусть меня найдет.

Серебряков оторвался от бумаги.

— Будет сделано.

— А как ваши дела, подполковник?

Фомин повернулся в ту сторону, откуда последовал вопрос. Спрашивал майор Кротов, заместитель начальника управления по воспитательной работе.

— Превосходно, Сергей Иванович.

— Напали на след исчезнувшего Курдюкова?

— Нет. А что? Вас это интересует?

— Не то, чтобы очень, однако… У нас опытнейшие сыскари занимались, но никаких следов. Теперь, вот, вас направили, подполковник. Наверное, начальство возлагает большие надежды…

— Знаете, майор, об этом лучше всего спросить генерал-лейтенанта Краснова. Как когда-то пел Высоцкий: «Жираф большой — ему видней».

— И каковы же перспективы?

— Самые радушные, майор, — опять же неопределенно ответил Фомин. Он ответил, хотя ему так хотелось послать этого Кротова куда подальше. Не послал. А это уже явный прогресс. Он меняется и меняется в лучшую сторону. Он управляет своими чувствами. Удивительно, но факт. Подействовала давешняя самокритика. Подполковник Фомин и впредь намерен находить общие точки соприкосновения не только с этим майором, но и с самыми оголтелыми чинушами. Он еще докажет всем, что прекрасно может ладить с людьми — и с друзьями, и с недругами.

— У вас появились новые версии?

У Фомина дернулось левое веко: крепись, брат, крепись — атаманом будешь.

— Версии старые, как сам мир, — ответил Фомин и радостно прищелкнул пальцами. Видишь, мерзавец этакий, ведь можешь, можешь вести приличную беседу и не реагировать даже на такие провокационные вопросы. «А отвечаешь как?!» — ликуя, мысленно спрашивал он сам себя. Комар носа не подточит. Сплошное изящество.

— Не могли бы, подполковник, уточнить… Все-таки нам, людям из провинции, крайне интересно и поучительно.

Подкалываешь? Пытаешься раскрутить? Шиш тебе! Фомин — не дурак. Фомин может, когда захочет. Или, когда на него найдет-накатит. Как, например, сейчас.

— Ваш, майор, к скромной моей миссии интерес настораживает. И тем не менее, уважая собеседника, отвечу. ВЕРСИЯ НОМЕР ОДИН: после освобождения из-под стражи Курдюков мотанул за рубеж и залег там на дно… Майор, вы, надеюсь, меня понимаете и знаете, что значит «залечь на дно»? — Кротов не уловил сарказма и поэтому кивнул, давая знать собеседнику, что он разбирается в профессиональных терминах. — Так вот… Лежит он, миленький, например, в Турции или Греции. Солнечные ванны принимает, а я, ваш покорный слуга, здесь холодную уральскую землю носом понапрасну рою.

— Логично.

— Что «логично», майор? Логично то, что «Курдюк» нежится на песках Анталии? Или логично то, что я носом холодную уральскую землю понапрасну рою?

— Логично пока все, подполковник.

— Благодарю… А вот и ВЕРСИЯ НОМЕР ДВА: Курдюкова после выхода на свободу убрали свои. Как они любят выражаться, «замочили» и — концы в воду.

— В воду?! — переспросил Кротов. — Фигурально говоря или буквально?

— Как хотите, так и понимайте, майор, — боковым зрением Фомин заметил, что Серебряков едва сдерживается, чтобы не расхохотаться. Судя по всему, он единственный из всех присутствующих понял, что один собеседник попросту измывается над другим, но тот, другой об этом и не подозревает.

— Ну, это вряд ли…

— А почему нет? В истории криминалистики… Вы, майор, с ней знакомы?

— В общих чертах.

— Жаль. Если бы не «в общих чертах», как вы изволили выразиться, а поглубже знали сию науку, то без труда обнаружили бы там, к примеру, такой сюжетец. Мафия решила зачистить свои ряды от лиц, выработавших свой ресурс. Но исполнители столкнулись с проблемой. Нет, не с проблемой, каким способом «мочить». Тут у них нет недостатка ни в средствах, ни в способах. Проблема перед ними встала во весь рост другая, а именно: куда девать трупы? Выход был найден: они в дубовые бочки помещали труп очередной жертвы, засыпали доверху цементом, закрывали крышкой и опускали на дно глубокого и мало посещаемого лесного озера. В этом случае долгонько же придется ждать, когда всплывет труп. Цемент, как известно, с годами не только не разрушается, в том числе и в воде, а, наоборот, становится все прочнее и прочнее. А нет трупа — нет и самого преступления, не так ли, Сергей Иванович?

— Вы ужасы какие-то рассказываете… У них, там, может быть, но наши люди все делают значительно проще.

— Я бы этого не сказал, Сергей Иванович. Наши люди и на «диком Западе» любому мафиози могут дать сто очков вперед. Прелюбопытная история произошла недавно в Нью-Йорке. Ночной патруль, как обычно, объезжает закрепленный за ним микрорайон. Полицейские обращают внимание, как в окнах первого этажа одного из особняков мечутся тени. Обратите внимание: обычное патрулирование, обычные полицейские, обычное мелькание в окнах теней и всего-то. А реакция? Незамедлительная и самая решительная. Эх, — Фомин потянулся, заложив руки за голову, — нам бы такую работу. Короче так: им это показалось подозрительным. Они врываются в дом, и их глазам предстает такая картина: одни расчленяют других. Причем, живьем, причем, на кусочки. Филейная часть отдельно, потроха отдельно, лодыжки отдельно. Все это аккуратно и плотно укладывают в оцинкованные бочки, пересыпая самой обыкновенной поваренной солью. Из расчета: на одного человека — два пуда соли. Каждую такую бочку закатывают крышкой. Как мы закатываем консервные банки. Бочки ставят на хранение в подвале дома, где всегда ровная температура, где «консервы» могут простоять много-много лет. Представляете?

— Они там все могут.

Фомин хмыкнул.

— Самое любопытное, Сергей Иванович, то, кто эти «они». И те, которые расчленяли, и те, кого расчленяли члены одного и того же организованного преступного сообщества, короче — ОПС, причем сплошь состояли из представителей одной национальности — русских. Так что американские полицейские, повидавшие за десятки лет борьбы с преступностью всякого, но с подобным зрелищем столкнулись впервые. Они были в таком шоке, что не меньше года проходили курс психологической реабилитации. Но даже длительное лечение многим не помогло: их пришлось по состоянию здоровья вывести на пенсию.

— Действительно, с ума сойти можно.

— Майор, вы где служите?

— Известно, где: в управлении внутренних дел.

— А мне показалось, что в обществе защиты животных, — кто-то прыснул, подавляя смех, но под ледяным взглядом Кротова, обращенным на него, смолк. — Не у вас ли в Нижнем Тагиле иногда совершается такое, что в самом страшном сне не может присниться американскому полицейскому. Это они там слабонервные. Мы же ко всему привыкли, нас вряд ли чем-то можно удивить, — Фомин встал и направился к выходу. — Ну, я пойду, господа офицеры. А то слишком разболтался. Но я не виноват. Это все майор Кротов. Если что не так, то все претензии к нему.

Фомин вышел, аккуратно, не хлопая, как иные прочие, прикрыл за собой дверь. Он шел к себе (его комнатуха находилась в другом крыле здания). Он шел по коридору, а в голове вертелись разные мысли. «Ну, как? — спросил он сам себя и сам себе же ответил, удовлетворенно хмыкнув. — Кажется, прилично… Как и подобает интеллигентному человеку. Одних позабавил, других озадачил — и, главное, всем хорошо: нет обиженных. Впрочем, — он с сомнением почесал в затылке, — в завершающей стадии, мерзавец, все-таки не удержался и унизил Кротова. Неосознанно, конечно, неумышленно, однако от этого нанесенная обида человеку не становится слаще. Думать надо, прежде чем говорить. А на что еще-то мозги? Зачем, спрашивается, упомянул общество защиты животных, а? Ну, зачем?! Как ни крути, а оскорбление. Во-первых, его как личность, не приспособленную к реалиям, которые его окружают на работе. Во-вторых, унизил его место службы, уподобив управление самодеятельному благотворительному обществу. В третьих, если Кротов совсем тупой, а это, кажется, именно так, то он может воспринять мои слова и как намек на то, что в его управлении служат люди, похожие на животных… Нет, все-таки не устоял и подгадил, бросил-таки в бочку меда ложечку дёгтя. Да, я его положительно не переношу. Почему? Что он такого мне сделал? Ровным же счетом ничего. Да, я его отчего-то не люблю, но это же не факт, оправдывающий оскорбление. Да, он из разряда пиявок, присосавшихся к полиции и пьющих кровь его коллег из оперативных служб. Много таких пиявок вокруг, даже слишком много. Что они делают? Чем занимаются? Какая от них польза?.. Тоже мне, — он состроил на лице гримасу, — во-спи-та-те-ли! Не детский сад, чтобы вполне взрослым и уже устоявшимся личностям напоминать, что материться на службе — это нехорошо; что харкать и сморкаться в коридорах и на лестничных площадках — это неприлично, для этого есть туалетные комнаты или, на самый крайний случай, носовые платки; что мздоимство — это, по меньшей мере, аморально, а, по большому счету, преступно. Хе! Таких не воспитывать надо, а гнать поганой метлой. Лучше бы зачислили в штат пару, другую психотерапевтов, а еще лучше православного батюшку, скованного обетом молчания, с которым бы можно было поделиться самым сокровенным. Ну, если не батюшку, то хотя бы открыли комнату, в которой висели бы лики святых, горели свечи и была бы тишина, где бы человек мог хоть на несколько минут уединиться, забыться, отрешиться от мирского, глядя на Христа, вспомнить о душе, заглянуть внутрь ее, поразмыслить о сделанном, отрешиться от дурных помыслов. И никакой тебе болтологии. Это не только нравственно полезно, но и с экономической точки зрения выгодно… Кстати, — Фомин замедлил шаг, остановился, — чего это Кротов слишком назойлив был, настойчиво интересуясь моими делами? Зачем? По природной наивности или хитроумности? Не нравится мне подобный интерес. Неспроста. Возможна, правда, и случайность. Ну, глуп человек: знает же, что ему правду не скажут, а все равно спрашивает. Бывает. Однако за всякой случайностью может скрываться и закономерность… Или я уж слишком мнителен, подозревать готов всех и каждого? Хе! — Фомин ухмыльнулся. — А что говорит бригаденфюрер Мюллер в книге „Семнадцать мгновений весны“? Доверять, говорит он, никому нельзя… А мне? Мне можно!.. Не люблю я этого Кротова и все! Хоть режь. А кого, милостивый государь, ты вообще любишь? Ну… Галчонка, в первую очередь. Потом сынулю, само собой… Да… Еще? Павлушку, паршивца этакого: он больше, чем друг. Так… Еще? Алёшку Курбатова, несомненно, хотя он и не догадывается. Почему его? Ну, этому есть объяснение. Алёшка — моя копия… Похож, очень похож! Нет, только не внешне: я вон, какой медведь уродился, а он тонок, звонок и прозрачен. К тому же он умен не по годам, чего обо мне не скажешь. Из парнишки искренность так и прет, так и прет. Люблю еще сопливого недавнего юнца, а ныне уже капитана милиции за то, что он, как и я, абсолютно убежден: в органах и честному человеку найдется своя ниша, и ни что, даже ближайшее окружение, не блещущее чистотой нравов, ему не помешает остаться тем, кто он есть. Стержень есть у него, прочный, несмотря на внешнюю хлипкость, несгибаемый стержень. Въедливый, собака, настырный до ужаса: вцепится — ни за что не отпустит… Как и я… Еще? Президента. Да-да, именно Президента! Нет, не нынешнего, а его предшественника. За что его люблю? За искренность и непосредственность, за человеческие качества, которые не свойственны нашим политикам: за живой взгляд, за которым во всех случаях явно выступали боль и нежность, радость и грусть, жесткость и доброта. Он не умел и не хотел скрывать всего этого, за что всегда платил дорогую цену. Его предавали, даже те, кто ему был обязан всем, а он — никогда! Он любил и ненавидел одинаково неистово. Он уникальным в России манером пришел на вершину власти, а ушел еще более замечательно красиво: добровольно! Многовековая история государства российского на всем своем протяжении ничего подобного не зафиксировала. И что бы там о нем сегодня ни говорили, но для меня он был, есть и уже навсегда останется кумиром. Так, — Фомин, задумавшись, почесал в затылке, — а еще кого? По большому счету, больше никого. М-да… не густо, очень не густо… Да, а что же Кротов? Собственно, ничего. Не по нраву? Ну, и черт с тобой. Люби не люби, как говорится, да почаще взглядывай. Покопаюсь-ка я в его подноготной. Нет, не потому, что не ложится мужик на душу. Покопаюсь на всякий случай. Авось, и что-либо отыщу. А если нет? Ну, на нет и суда нет».

Фомин поднял глаза и увидел, что стоит напротив двери отведенного ему кабинета. Открыв ключом, вошел. Повесил курточку-штормовку, пригладил ладонью все еще густой чуб, где в последнее время начали проглядывать серебристые нити, подошел к столу, взял лежавшую ручку и по старой привычке потянулся к перекидному календарю, чтобы на листочке сделать «зарубку на память». Но в последний момент передумал: никаких записей!

3

Самарин появился в кабинете, когда Фомин заканчивал сочинять какую-то бумагу: то ли запрос, то ли рапорт.

— Здравия желаю, Александр Сергеевич.

Фомин, подняв глаза, усмехнулся.

— Согласись, а, звучит неплохо.

— Что «звучит»? — спросил Самарин, полагая, что тот имеет в виду написанную им фразу.

— А твои слова, — и он со вкусом повторил. — Здравия желаю… Понимаешь? Ты первый сегодня, кто пожелал мне здравия, то есть здоровья. Чуешь?

Капитан Самарин на это ничего не сказал, хотя в душе-то был с ним полностью согласен, а только спросил:

— Вызывали?

— Нет, не вызывал.

— Выходит, парни из дежурки разыграли…

— И не разыграли.

— Вас так сложно иногда бывает понять, Александр Сергеевич. Во всем, что вы говорите, имеется двойной смысл.

— Это плохо или хорошо?

— По-разному.

— Но я же тебя действительно не вызывал.

— Тогда что?

— Просил: если увидят, сказать, чтобы зашел ко мне.

— Какая разница?

— Огромная, старший лейтенант: вызывает — начальство, просит же — коллега.

— А… Ну, если в этом смысле, то… конечно…

— Я хотел с тобой поговорить, так сказать, по душам.

— «По душам»? — встревожено переспросил Самарин. — Что-то случилось? Я напортачил? Стружку, значит, будете снимать?

Фомин недовольно поморщился.

— Опять?

— Извините, Александр Сергеевич.

— И присаживайся. Сколько раз тебе говорить? Вошел — ищи свободный стул и не жди особых приглашений, — Самарин присел. — Тут вот какая штуковина, — начал Фомин и остановился, зачем-то оглядевшись, совершенно некстати спросил. — Ты уже пообедал?

— Нет еще. А что?

— Приглашаю со мной отобедать.

— Куда? — спросил Самарин и застыдился, вспомнив, что на правах тагильчанина он должен был бы предложить. Он попытался исправить бестактность. — Неподалеку кафе «Уральское»…

— Неподалеку, говоришь? Нет, это не годится. Нам бы куда подальше. В конце улицы, мне говорили, есть кафе «Светлячок». И сервисное обслуживание там вполне современное.

— Это правда, но я туда не хожу.

— Почему?

— Для начала — далеко: не меньше двух километров. Ну, а главное препятствие: цены там, Александр Сергеевич, о-го-го — закачаешься.

— Кто приглашает, тот и платит.

— Ну… я тоже ведь не…

— Все! — Фомин встал и вышел из-за стола. — Дискуссия окончена.

— Тогда, — Самарин встал и пошел к двери, — я в дежурку, арендую свободное транспортное средство.

Фомин его остановил.

— Не надо.

— Но ведь минут двадцать ходу.

— Ничего. Пешком пройдемся. И аппетит нагуляем, и, заодно, свободно поговорим… вне этих стен.

Самарин настороженно еще раз обвел взглядом стены кабинета.

— Вы думаете, что могут?..

— Не знаю. Однако береженого и Бог бережет.

Когда они проходили мимо дежурки, в дверях показался подполковник Серебряков.

— Александр Сергеевич, что сказать, если будут спрашивать?

— Решили пообедать… Как все белые люди… В приличном кафе. Будем, максимум, через полтора часа.

Серебряков пошутил:

— Богатенькими стали? Банк взяли?

Фомин отделался также шуткой.

— На этот раз банк не брали. Мы в «Русское лото» выиграли.

— Ну, это одно и то же, из одной сферы — из сферы радужных надежд, — рассмеялся Серебряков и скрылся за дверью.

4

У мэра Нижнего Тагила только что закончилось совещание. Речь шла о проведении субботника по приведению города в божеский вид. Как выразился Демьяненко, за зиму засрали город, а теперь эти засранки необходимо убрать с улиц.

Начальник управления внутренних дел Сидорчук уже вышел из зала, когда его окликнули. Сказали, что его ждет у себя Демьяненко.

— Олег Ефремович, извини, что задержал, — начал мэр, лишь только увидев входящего Сидорчука. — Спешишь?

— Да… Но для вас… Всегда рад…

Демьяненко показал рукой на стоящее возле журнального столика одно из глубоких кресел.

— Присаживайся, — Демьяненко встал со своего обычного места и присел также за журнальный столик, в другое кресло, стоявшее напротив первого.

Сидорчук облегченно вздохнул, так как понял: беседа, судя по всему, будет неформальной и, следовательно, на этот раз выволочки не предвидится.

Мэр продолжил, глядя в глаза полковника.

— Я, знаешь ли, по поводу деятельности на подведомственной мне территории опергруппы УгРо из Екатеринбурга.

Сидорчук уточнил:

— Опергруппа лишь наполовину состоит из варягов. Вторая половина — это наши парни.

Демьяненко пропустил мимо ушей принципиальное, на взгляд Сидорчука, уточнение и продолжил:

— Мне не нравится, что кто-то там уже три месяца что-то «копает», а я все еще не в курсе, в неведении. Может, ты прояснишь, полковник, ситуацию, а? Неловко, знаешь ли. Кое-кто прямо спрашивает: мэр я или не мэр? Я, конечно, понимаю, что за глаза меня называют не иначе, как тряпкой, бесхребетником, безвольным хозяином; что всем за моей спиной фактически заправляет мой первый зам. Пусть даже и есть доля правды, однако ж…

Сидорчук решительно запротестовал. Он осмелился на столько, что прервал хозяина.

— Не наговаривайте на себя! Ваш первый зам без вас — так, пустое место. Не стану кривить душой: деловая хватка у зама крепкая. Зато у вас, Иван Митрофанович, опыт, знание людей, гигантский авторитет. Скажите: разве зря горожане во второй раз вас избрали главой города, а? Да с вами… Да под вашим-то руководством — чего не работать!

— Не преувеличивай. Я свой потенциал хорошо знаю.

— Я говорю правду: с вами народ! А народ не ошибается. Его не так-то просто охмурить разными посулами или краснобайством. Народ чутьем понимает, где свой человек, а который чужак. В подведомственном мне управлении поголовно ваши сторонники.

— А, кстати, Олег Ефремович, руководит операми не тот ли самый, что с год назад, а, может, и побольше, у нас уже работал? Кажется, с прокурором Алексеевым.

— Он самый… Подполковник Фомин. Только тогда над ним был начальник, а теперь…

— Говорили: по его милости у моего первого зама какие-то проблемы были.

— Так точно, — коротко ответил Сидорчук, явно не стремясь вдаваться в подробности, поскольку и у этих стен могут быть «уши».

— Говорят: хорошая он сволочь. Это правда?

— Иван Митрофанович, это уж слишком…

— Считаешь, нет? Ты другого мнения?

— Ну… Может, он и не совсем сволочь…

— Как это «не совсем»?

— Я совершенно с вами согласен, Иван Митрофанович: с ним каши не сваришь. Зануда, каких мало, буквоед. Весь из себя такой правильный, такой правильный, что тошнит. Короче, себе на уме. И все молчком, молчком. Или шуточками отделывается. С ним тяжело. Я закинул было «удочку» в сторону генерала: нельзя ли, говорю, как-нибудь Фомина передвинуть, заменить на другого сыскаря; их немало в главном управлении. Краснов и слушать не стал: с подобными предложениями, говорит, ко мне — ни ногой. Так что с генералом не поспоришь. Решение генерала не обсуждается, а исполняется. К тому же, — Сидорчук понизил голос, — по имеющейся у меня информации, Фомин на дружеской ноге с генералом…

— Красновым?! — от неожиданности воскликнул мэр

— К счастью, не с Красновым, а с генералом Чайковским. Да, не начальник главного управления, а всего лишь один из его замов, но, скрывать не стану: шишка тоже большая.

Демьяненко спросил:

— Как я понял, и ты тоже не в курсе его дел?

— Кого? Генерала Чайковского?

— Нет же, нет, — мэр явно стал нервничать, правда, причину такого его поведения Сидорчук никак не мог понять. — Я про этого… подполковника.

— А… Практически, да.

— Ну, ты даешь! Начальник управления — и не знает, чем занимаются, хотя бы, его подчиненные.

— Во-первых, Иван Митрофанович, тут я ничего поделать не могу: буквально вчера звонил генерал Краснов и потребовал оставить в покое подполковника. Выше головы, как ни старайся, не прыгнешь. Да и время сейчас не то. При демократии не много разбежишься. Она, эта демократия, как путы на моих ногах. Во-вторых, у нас есть неписаное правило: молчит сыскарь, значит, так и надо; значит, есть нечто, о чем он не может говорить даже своему непосредственному начальнику; настанет пора — сам доложит.

— Ну, тогда, извини, брат. Откуда мне знать про ваши вот такие странные порядки?

— Я могу идти?

— Иди-иди, голубчик. Но… Если что, то, будь уж настолько великодушен, поставь меня в известность первым. И так с этим Курдюковым прогремели на всю Россию. Скотина, — Демьяненко зло сплюнул на пол, — прикинулся овечкой тут. Мы с ним как с путным: якшались, за ручку здоровались, похваливали, когда он спонсировал городские мероприятия. Кто мог знать, что под овечьей шкурой скрывается волк?

Сидорчук вновь рискнул возразить мэру.

— Суда еще не было. Может, наговоры, может, конкуренты сводят счеты, может, он и не таким плохим был, как это хотят представить.

— Был? Почему был? Ты считаешь, что его уже нет в живых?

— А черт его знает.

— Он большими капиталами ворочал? Как считаешь?

— Скорее всего, так. Откуда бы он взял деньги на такой большой залог, зная, что его изначально потеряет?

— Почему?

— Скрывшись от следствия, вся сумма внесенного залога обращается в доход государства. Плакали, как говорится, денежки. Хотя… Деньги не такие уж и большие… Судья, определившая размер залога, явно поскромничала.

— Слушай, а что ты думаешь насчет претензий по адресу судьи?..

— А конкретно?

— Журналисты намекают, что имела место быть взятка, что освобождать Курдюкова под залог никак не следовало.

— Чисто теоретически, не исключается и такая возможность, Иван Митрофанович, но, как у нас говорят, не пойман — не вор. А сплетничать… Так на это нынешние писаки горазды.

5

Они неспешно шли по улице. Дул сильный, но теплый ветер прямо в лицо, поднимая в воздух пыль, пустые полиэтиленовые пакеты, которые, будто кем-то специально запущенные воздушные змеи, то взмывали высоко-высоко, то медленно, выписывая на фоне безоблачного неба замысловатые зигзаги, приближались к земле. Почки на придорожных тополях взбугрились, значит, набухли и вот-вот могут появиться первые нежно-зеленые листочки. Сквозь городской шум с трудом пробивалось веселое пощелкивание скворца. Он радостно извещал миру, что в его семье все в порядке, что его сытая и всем довольная подруга в гнезде, что еще чуть-чуть и будет в семье пополнение, и наполнится скворечник неустанным писком прожорливого и ненасытного потомства.

Капитан Самарин искоса поглядывал на рядом размеренно шагавшего подполковника. Тот молчал, хотя прошли они уже метров двести.

Самарин решил напомнить:

— Вы хотели о чем-то поговорить…

— Я… в некотором смущении. Иду, вот, и все думаю: стоит или нет затевать этот разговор.

— Что вас останавливает, Александр Сергеевич? Не доверяете? Мне?!

— Ты только не обижайся… Ты же сам сыщик… И прекрасно понимаешь, что главное наше с тобой качество — это умение держать язык за зубами. Ведь так? — Самарин в знак согласия кивнул. — Мы — не прокуроры, которым по долгу службы полагается быть говорливыми, хотя именно они и зачастую проигрывают в краснобайстве адвокатам.

— Согласен. С месяц назад был на одном судебном процессе, в качестве свидетеля по делу привлекли. Да, я вам об этом докладывал, помните? — Фомин кивнул, провожая взглядом, как он метко выразился однажды, гроб с музыкой, то есть местный трамвай. — Сторона, поддерживающая обвинение, говорила длинно, путано, неубедительно, непонятно даже судьям.

Фомин, дождавшись паузы, продолжил излагать свою мысль, сидящую в голове, будто заноза:

— Тем более это важно сейчас, когда люди за информацию платят огромные деньги… Такие деньги, что нам с тобой и за год не заработать. Так что…

— Я это понимаю. Однако не всё, к счастью, покупается, — Самарин многозначительно посмотрел в глаза Фомина, добавив, — и не каждый продается.

То ли последние слова коллеги убедили, то ли у него просто не было иного выхода, но Фомин сказал:

— В общем, исключительно между нами…

— Могли бы и не напоминать.

Самарин обиженно отвернулся. Но Фомин сделал вид, что этого не заметил.

— Скажи-ка, ты хорошо знаешь Кротова?

— Кого-кого? Кротова?!

Фомин, повернув голову в сторону собеседника, внимательно посмотрел в лицо.

— А что ты так удивился? Как будто, невесть о ком спросил.

— Он же заместитель начальника отдела по воспитательной работе… майор…

— И что из того? Генерал-полковник Чурбанов… Слышал о нем?

— Да. Он был в нашем городе. Тогда я только-только поступил в нашу школу милиции. Такой у нас шмон наводили — просто ужас какой-то. Говорили, что Чурбанов может посетить школу.

— Был?

— Нет. Он в Тагиле-то пробыл тогда всего несколько часов… Байки разные ходят до сих пор. Вот одна из них: приезжал, говорят, за тем, чтобы место для сидения себе подобрать — покомфортнее.

Фомин напомнил:

— Ты не ответил на вопрос.

— Если по правде, то его мало кто в управлении хорошо знает.

— Почему?

— Закрытый уж очень: о себе — ни единого слова.

Фомин рассмеялся.

— Но я не меньше его скрытничаю.

— Вы — не то… Вы — другое дело…

— Как тебя понимать?

— Кротов — особенно ни с кем не общается. Не контактный, то есть. Наверное, дорожит своей репутацией, мечтая о карьере.

— Но и у него должны быть люди, с которыми он близок.

— Вряд ли кто-нибудь из управления. А, скажите, почему вы им заинтересовались?

— Спроси что-нибудь полегче.

— Как это?

— Если бы знал, то и действовал, наверное, иначе.

— Да, не хотите говорить, — Самарин с сомнением покачал головой.

— Честное слово, Алексей, не знаю. Заинтересовал — и все. Интуиция, знаешь ли.

— Вы?! Верите в интуицию?

— Да. Хотя и стыдно признаваться в подобном анахронизме в начале третьего тысячелетия… Я верю в интуицию, точнее — хочу верить. Тем более, что она пока меня еще ни разу не подвела. Не знаю, как будет сейчас. Надо быть круглым идиотом, чтобы абсолютно верить даже в то, что ты доказал не раз на практике. Ученые, конечно, говорили: практика — критерий истины. Но тем не менее… Поэтому я осторожничаю. Не прощу себе, если, поверив интуиции, оскорблю своим подозрением абсолютно честного человека.

— Александр Сергеевич, а почему бы не обратиться в службу собственной безопасности? Попросили бы пощупать. Ну, чтобы развеять сомнения, если уж они появились.

— Я не верю, что их «прощупывание» останется тайной за семью печатями.

— Тогда — к прокурору и ФСБ: первый — выдаст соответствующую санкцию, а вторые — присмотрятся, прислушаются.

Фомин отрицательно замотал головой.

— Эх, Алексей, Алексей… Ни за что!

— Почему?

— Туда ходят не с пустыми руками. Засмеют же, если приду и стану им рассказывать про интуицию, поскольку, кроме нее, у меня ничего и нет.

— И как же быть?

— Мы сыщики с тобой или нет?

— Кто-то в этом сомневается?

— Надо, Алексей, добыть хорошую зацепку. Лучше — две. И повесомее, поострее, чтобы с крючка трудно было сорваться. Тогда — нам поверят, и, может, разрешат оперативную слежку.

— Заколдованный круг получается, а? Слежку вести нельзя, поскольку нет санкции прокурора. А санкцию эту не дадут, поскольку нет весомых оснований. Должен же быть какой-то выход!

— Выход есть, но безумно рискованный. И ты об этом должен знать, как говорится, еще на берегу. Чтобы вовремя мог остановиться и отказаться от подобной затеи. Впрочем, нет! Тебе лучше не встревать в это дело. Придется мне самому повнимательнее приглядеться к Кротову. Авось, и повезет, если неким высшим силам будет угодно, — послышался его глубокий вздох. — Да, жаль, что ты ничего о нем не знаешь.

Самарин согласился.

— Разумеется, жаль, но не все еще потеряно. Задача ясна: попробую через своих знакомых кое-что разузнать о нем. Я — местный, мне все равно легче, чем вам.

— Да? Если я тебя правильно понял, ты хочешь добровольно помочь?

— Вы правильно меня поняли, Александр Сергеевич: вдвоем рисковать гораздо легче.

— Только будь предельно осторожен. Заметит Кротов твой интерес к его персоне, разразится большущий скандал. И, естественно, накостыляют. Впрочем, и это не самое главное: провалим доброе дело — вот беда так беда. Представляю, что будут говорить. Науськал, скажут, я тебя, воспользовался твоей доверчивостью.

— Я ребенок, да? Не волнуйтесь: все будет тип-топ.

— «Тип-топ» — это как? — усмехнувшись, спросил Фомин.

— А так, — совершенно серьезно ответил Самарин. — Все буде путём. Я ведь тоже не на первый снег писаю.

— Ну, если так, то будем считать, что мы договорились.

— Будем, — и тут Самарин остановился, стал топтаться на одном месте. Явно же: человек что-то вспомнил. — Погодите-ка, господин подполковник, погодите… Я, кажется, могу оказаться не совсем уж бесполезным человеком. Причем, прямо сейчас.

— Да?

— Нет-нет, я совершенно серьезно.

— Да? — все также недоверчиво спросил Фомин, с любопытством глядя на Самарина.

— Как же я мог-то, а!? Еще сыщиком называюсь. Про такое забыть!

— Ты что-то вспомнил, да? Существенное, да? — Фомин, спрашивая, тряс его за плечи. — Говори же, говори, парень!

— Есть зацепка, есть!

— Ты о чем?

— Нет, ну как я мог про такое забыть, голова садовая?

Самарин продолжал корить себя, не замечая, насколько напряжен сейчас Фомин, которому опять же его хваленая интуиция подсказала, что у его коллеги что-то крайне серьезное. Он, пылая нетерпением, хотел об этом слушать.

— Господин подполковник, — понимая важность момента, Самарин перешел на официальный тон, — несколько месяцев назад (по-моему, это было в конце прошлого года) сидели мы в дежурке, лясы точили… так… обо всем. Ну, и зашел разговор о Кротове. Не помню, кто, но отчетливо помню, что разговор зашел о его приобретении. Говорили, что майор обзавелся машиной, «Тойотой». Будто бы, подержанной. Будто бы, недорогой. Сам я его на этой машине не видел, но раз люди говорят, то стоит проверить. Проверить на том основании, что, во-первых, в самом ли деле подержанная? Пусть окажется и б/у, пусть! Ведь и на подержанную нужны такие бабки, которых даже у заместителя начальника управления, даже у майора не может быть. Нет, не по зубам ему такая покупка… Да, я помню, как он же, Кротов, плакался, что не может себе позволить купить новую машину. Десять лет, мол, ездит на «копейке» — на латаной-перелатаной. И ее-то он приобрел с рук. А тут… иномарка.

— В твоих логических рассуждениях, если они подтвердятся, есть смысл. Хотя, знаешь ли, может все оказаться и пустышкой.

— Почему?

— Ну, например, может оказаться, что жена нынче стала хорошо зарабатывать.

— Чепуха!

— Ты так считаешь?

— Да! Она у него врач районной поликлиники. А у врачей, для начала, также мизерная зарплата, да и ее-то выдают с большими задержками.

— Смотря какой врач, — осторожно заметил Фомин, стараясь, чтобы тот самостоятельно продолжал свои умопостроения. — Допустим, она зубопротезист, а они имеют — дай, Бог, каждому.

— Но его жена не зубопротезист.

— Откуда тебе знать? Ты же давно ли говорил, что не располагаешь о Кротове никакой информацией.

— Она не зубопротезист, — упрямо повторил Самарин. — Я точно знаю! Она участковый врач-терапевт.

Фомин повеселел, так как его интуиция опять не подвела: парень-то кое-что знает.

— Ну, это уже другой, как говорится, коленкор, — Фомин, хлопнув Алексея по плечу, шутливо заметил. — Да ты, оказывается, кладезь информации, ходячая, можно сказать, энциклопедия. А говорил…

Самарин скромно опустил глаза:

— Разве это информация… Пустяки.

— Не скажи, парень. Безусловно, это пока еще не совсем зацепка, но уже кое-что — факт, но требующий доказательств. Если доходы семьи Кротовых существенно меньше, чем расходы, то это нам на руку: аргумент, хоть как-то оправдывающий наше за ним наблюдение. Все легче.

Они остановились напротив входа в кафе «Светлячок», вошли. Минут через двадцать вновь показались на улице.

— Кто займется установлением истины?

Спрашивая, Самарин очень надеялся, что Фомин это деликатное занятие поручит не кому-нибудь, например, кому-то из приехавших с ним, а ему, лично. И не ошибся.

— Ты! А-то кто же еще-то, а? Ну, разумеется, если не передумал мне помогать.

— Слушаюсь, господин подполковник! Разрешите идти?

— Иди-иди, если тебе так уж не терпится. Хотя мог бы погодить и до завтра.

— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Но, повторяю, будь предельно осторожен. Нам никак нельзя «засветиться» раньше срока.

— За меня не беспокойтесь, Александр Сергеевич.

— Почему, позволь узнать, я не должен беспокоиться?

— Потому что все сделаю «тип-топ».

Фомин усмехнулся.

— Что означает: путём?

— Так точно!

Фомин направился прямо, в сторону управления, а Самарин повернул направо и вскоре скрылся за углом соседней пятиэтажки. Он подумал: «Не ошибся в парне-то, когда включил в свою группу. Он и в прошлый раз хорошо поработал. И сейчас, вроде, тоже ничего. Сыщик будет со временем, что надо. Ну, и славно! Ну, и пусть! Должны же мы оставить после себя и достойную смену, а не только всякую малограмотную и тупую, но жутко хаповитую, мразь».

6

Шилов, входя в свой кабинет, спиной почувствовал, что кто-то неслышно за ним идет. Он обернулся.

— А, это ты. Входи.

Он сразу направился в сторону холодильника, открыл его дверцу.

— Что будешь пить? Нарзан? Молоко? Или кое-что посущественнее?

— С вашего позволения, Евгений Дмитриевич, рюмку хорошего коньяка.

Шилов, не скрывая сарказма, спросил:

— «Камю» сойдет? Или, ваша милость, подобное, вишь ты, не принимает?

— С удовольствием, — невозмутимо ответил тот, хотя обратил внимание на сарказм хозяина кабинета, но предпочел никак не реагировать, как, впрочем, и всегда. — И шоколад на закуску.

— Какой?

— Лучше — швейцарский, если, конечно, таковой, господин депутат, у вас в наличии имеется.

— Обижаешь, вишь ты! У меня, ты знай, есть все! Как в Греции…

Они уселись за приставной столик, напротив друг друга. Шилов разложил шоколад, поставил две рюмки. Заметив вопрошающий взгляд, сказал. — Я тоже, пожалуй, отдам предпочтение коньяку. Бывает… Душа просит чего-то этакого.

Они выпили, не чокаясь и не произнося тостов. Шилов вновь наполнил рюмки. Молодой гость неожиданно запротестовал.

— Я — пас. Я сегодня дежурю по номеру.

— Это так серьезно?

— Да, уж… — многозначительно ответил тот.

— В чем же эта «серьёзность»?

— В ловле «блох».

— Ты, что, издеваешься?!

— Ничуть, Евгений Дмитриевич. Я говорю совершенно серьезно.

— Объясни, что еще за блохи у вас завелись?

— Они не завелись, а были, есть и будут всегда.

— Ты кончай мне голову морочить! У вас, что, всегда такая антисанитария?

— Наши «блохи» не имеют никакого отношения к антисанитарии.

— Они, что, у вас импортные, заморские и разводятся, вишь ты, от избытка чистоты?

— Как бы это… ну, попроще бы вам объяснить.

— Сделай одолжение.

— Сначала делается макет очередного номера газеты…

— Ну, что такое макет — я знаю. Это, как бы, подобие газетных полос, да?

— Почти что так, Евгений Дмитриевич. Вы делаете успехи.

— Не дурнее тебя-то, вишь ты.

— Так вот: идет потом размещение, согласно макету, на полосах материалов, уже «набитых» в компьютере. Когда все материалы будут размещены там, где им положено быть, тогда рисуются отбивочные линейки, шмуцы…

Шилов хохотнул, услышав последнее слово.

— Это я тоже знаю. Шмуцы — это специально оформленный абзац. Ну, там завитушечка какая-нибудь или другим шрифтом, более крупным нарисована первая буква.

— Вы — ваще!

Шилову понравилась похвала. Он взял, опрокинул рюмку в рот и стал заедать шоколадом.

— Давай дальше, вишь ты. Скоро про блох-то будешь говорить?

— Итак, верстка полос закончена, все расставлено по своим местам. После этого делается первая пробная распечатка полос, и они поступают к корректорам, которые вычитывают, устраняют…

— Это я тоже знаю. Давай дальше.

— После выявленных корректорами ошибок они устраняются. И так дважды. Полосы, вроде, чистые. Однако прежде чем готовить печатные формы в типографии, которые, к сожалению, делаются все еще по старинке, и давать на это «добро», дежурный по номеру получает новую, уже чистую распечатку полос и еще раз, уже в окончательно вычитывает, то есть, как мы выражаемся, ищет «блох»… Ну, там пропущенную в слове букву, а иногда и целое слово: корректора пропустили или оператор за компьютером, внося правку, не туда вставил слово. Бывает даже целое предложение потерянным. Все это и есть то, что мы именуем жаргонным словом «блохи». У вас ведь в думе тоже есть свои жаргонизмы. Например, вы часто употребляете такое слово, как «отсидка». Его я слышал и от других депутатов. На вашем языке означает: отсидеть все заседание думы от начала и до конца. Не так ли?

— Да. А… Ну, понял! «Ловить блох» — это на вашем журналистском языке означает: искать и находить ошибки, пропущенные корректорами. Но почему «блохи»?

— Этого даже я не знаю, Евгений Степанович. Издавна повелось. Наверное, потому стали так говорить, что ошибки скачут с места на место, как самые настоящие блохи. Часто бывает так, что оператор, устраняя одну ошибку, одновременно делает других несколько. Но эти, другие ошибки оказываются совершенно в другом месте. У нас есть и другие забавные словечки.

— Например?

— «Козлы»…

— Ну, этого словечка, вишь ты, кто не знает: на каждом шагу можно услышать.

— У нас оно употребляется не в том смысле, в каком используют уголовники…

Шилов после последнего слова почему-то поморщился и не стал дальше слушать.

— Хватит. Нет у меня времени. Зачем пришел-то?

— Как это? Вы сами сказали, чтобы зашел.

— Ты прав… Извини, совсем тут «зашился»… Ну, первое: насчет подарка в виде иномарки, о чем ты меня просил, я закидывал удочку на заседании исполкома НТПС. Как я понял, особенно никто не возражает. К Рождеству Христову жди.

— Ну, спасибо! Я так рад, Евгений Степанович, так рад, что и слов нет.

— Не сильно радуйся, Олежек. До Рождества еще далеко, так что могу и передумать.

— Нет уж! Вы же обещали, а слово — олово.

— Вот именно, что слово — олово. А олово имеет свойство легко плавиться.

— Но вы же сдержите обещание, да?

— Я буду стараться, но и ты…

— А что я? Я готов всегда вам служить, служить верой и правдой.

— Ловлю на слове, Олежек.

— Что, опять что-то срочное?

— Не столько срочное, вишь ты, сколько очень ответственное.

— Слушаю вас.

— Еще бы не слушать, — Шилов расплылся в самодовольной ухмылке, — с руки ведь кормишься. И щедро кормишься. Разве не так?

Журналист, естественно, промолчал, однако подумал: «Кого и доить, если не таких, как ты?»