Извивы судьбы. Современный любовный роман

Геннадий Мурзин

Книга «Извивы судьбы» – современный любовный роман, события в котором происходят на излете двадцатого и на заре двадцать первого веков; это были бурные годы. Круглый сирота становится офицером и по воле судьбы впервые оказывается в столице. Там знакомится с коренной москвичкой. Молодые люди друг другу пришлись по душе. Но… Через пару дней расстались. Встретятся ли? Романист Геннадий Мурзин сделал все, чтобы сюжет развивался по всем законам жанра, в котором эмоций хоть отбавляй.

Глава 3

Культпоход

Осинцев сидит за старинным письменным столом, уткнувшись носом в роман Толстого «Анна Каренина». Вчера купил, заскочив в огромный книжный магазин на Новом Арбате.

Рядом — тетрадный лист и простенький копеечный карандаш. Привык еще с суворовского: читая, тотчас же записывать особенно понравившиеся мысли литературных героев или самого писателя, мысли, которые трогательны ему, для него близки и понятны, родственны его душевному настроению или мироощущению. Так удобно, — считает он. Прохудилась память, выветрилось из нее, глянул в записи и восстановил.

Соловьев же, утопая в мягком и глубоком кресле, закинув, как он сам выражается, «ходули» одна на другую, наслаждаясь комфортом, смотрит в небесной голубизны потолок. Видно, что погружен в воспоминания. О чем? Не трудно догадаться — о встрече у памятника Пушкину. И главный вопрос, на который пытается ответить: это случайность или рок судьбы? Соловьев не верит в мистику: все участники встречи, по его мнению, искали друг друга, шли навстречу друг другу и нашли все то, что искали. Еще одно реальное подтверждение любимой и затертой до дыр его отцом поговорки: кто ищет, тот всегда найдет.

Соловьев, косясь на склоненного над столом Осинцева, думает: тому сильно повезло, что у него появился столь расторопный товарищ, как он, Соловьев. Если бы не он, Соловьев, то Осинцев ни за какие пироги не подошел бы первым к девчонкам и не стал бы на улице знакомиться; Соловьев убежден, что виной всему — непомерная гордыня Осинцева. Подумав так, тотчас же завистливо вспомнил, как на «педагогических балах» на Осинцеве студентки гроздьями висли. Что находили? Чего в нем такого притягательного? Вот он, Соловьев, другое дело: у него нос так нос, как у греческих богов, острый и длинный, к тому же с симпатичной горбинкой, как опять-таки он сам выражается, настоящий «рубильник»… Не то, что у Осинцева. Да, Осинцев, мускулист и широк в плечах, но зато на лицо — по-мужицки простоват: черты отталкивающе грубы, топорны. Проще говоря (Соловьев хмыкает), интеллигентности ни на грош. Конечно, девчонки любят грубую мужицкую силу, но природная интеллигентность, как у него, Соловьева, — тоже не последнее дело. Осинцева бы в хорошую семью, считает Соловьев, — мог бы получиться великолепный парень, ну, просто загляденье.

Осинцев, придвинув поближе к себе старинную настольную лампу с абажуром из зеленого стекла (горничная сказала, что именно в этом номере когда-то останавливался Ромен Роллан, следовательно, сидел за этим же столом и мог пользоваться этой же лампой), читая, шевелит губами: привычка с детства. В суворовском ребята подшучивали над ним, глядя, как он молча шлепает довольно пухлыми губами, или как они выражались, брылами. Осинцев остановился, крутнул головой, хмыкнул и записал на листе фразу, привлекшую его внимание: «Степан Аркадьевич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или галстука, и брал те, которые носят».

Соловьев заметил. Слегка привстав, заглянул через плечо Осинцева и проскользил по фразе, прежде записанной, в самом начале тетрадного листа: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Легко прочитав (почерк у товарища, отметил он, четкий и аккуратный, как и у него, Соловьева), прыснул.

— Чужими мыслями питаешься?

Не отрываясь от книги, которая вновь у него перед глазами, Осинцев пикирует:

— Что делать, если своих недостает?

— Ну-ну, — Соловьев крутит в руке пустой спичечный коробок, оставленный прежними постояльцами номера. — Не читал, что ли?

— Что «не читал»? — переспрашивает Осинцев, слушая товарища в пол-уха.

— Роман этот… В одиннадцатом проходил…

Осинцев хмыкает.

— Ты прав: именно «проходил»… Я в суворовском тоже «проходил»… А стоило изучать… Читал, но как-то так — через пятое на десятое. Дурачком был.

Соловьев смеется.

— Значит, с той поры поумнел?

— Похоже на то, — Осинцев кивнул и тоже усмехнулся. — Читаю и заново открываю Толстого.

Соловьев крутит головой.

— У меня — не получается. После третьего абзаца, а они у Толстого предлинные — в две-три книжных странички, засыпаю.

Осинцев согласно кивает.

— Непростые тексты… Мозговых усилий требуют…

Соловьев спрашивает:

— Не страшно?..

— Не понял?

— Дослушай, — Соловьев, подкалывая, смеется, — и тогда поймешь.

— Ну, слушаю.

— Чего понукаешь? — Соловьев продолжает смеяться. — Я — не лошадь.

Осинцев всерьез относится к словам Соловьева.

— Извини… Дурная привычка. Пытаюсь избавиться, но иногда все равно прорывается.

— Я — пошутил, Лёх. Что ты, в самом деле? Шуток не понимаешь?

Осинцев кивнул.

— Не понимаю… Особенно, когда замечание, по сути, в самую точку. Да, — Осинцев поворачивается в сторону товарища, — ты оставишь меня в покое или нет? Не видишь, занят?

— Вижу… Но скукотища смертная.

— Возьми книгу да почитай.

— Я — не ты: книжные магазины обегаю стороной.

— Возьми, — Осинцев кивком указывает на край стола, где лежит еще одна книга в бумажном переплете, — мою.

— О чем книга?

— Я еще не читал, однако слышал… О работе разведчиков в прифронтовой полосе. Богомолов написал…

— Такого писателя не знаю.

— Я тоже не знаю… Прочитай и узнаешь.

— Про войну, да?

— Да. Называется «В августе сорок четвертого». Книга вызвала шум. Вроде бы, в книге нестандартные мысли писателя. Короче, критикуют. В Свердловске гонялся за романом, но безуспешно, а в Москве купил свободно.

— Зачем читать, если критикуют?

— Чтобы иметь не навязанное, свое мнение. На пустую книгу так яростно не нападают: смысла никакого нет, чтобы кусаться.

— Умный такой… Не страшно, Лёх?

— Чего «страшно»?

— Что станешь шибко уж умным?

— Нет, Никит. Быть «шибко уж умным» не столь опасно, сколько оказаться совершенным тупицей.

— Книжно выражаешься… Результат чтения, да?

— Возможно.

— Не надо, Лёх, умничать.

— Это еще почему?

Соловьев, заложив ладони за голову, потянулся и сладко зевнул.

— Армия не жалует умников.

— Новость, — Осинцев удивленно покачал головой.

— Какая это «новость», Лёх?

— Никит, с чего ты взял?..

— Вся армия знает…. С зарождения.

— Ну, знаешь ли…

— Не притворяйся удивленным, Лёх, не надо. В армии все умничанья сводятся к двум фразам. Первая фраза — «так точно», вторая фраза — «никак нет». Причем, вторую «умную» мысль желательно произносить вслух как можно реже, особенно, в разговоре с командиром твоим.

— Чушь! — недовольно воскликнул Осинцев, оторвавшись от чтения книги. — А генерал Карбышев? Ну, тот, который ученый, погибший в концлагере? А Суворов? А Жуков, в конце концов?

— Что Жуков, ну, что?!

— Ничего… Кроме того, что Маршал Победы…

— Хам из хамов твой Жуков. Солдафон. Измывался, говорят, над подчиненными. Хотел бы я посмотреть на смельчака, отважившегося при нем вылезти с собственным мнением.

— Откуда, Никит, у тебя все это, а?

— Читал воспоминания современников Жукова.

Осинцев покачал головой.

— Видимо, мы с тобой разные книжки читаем… Я читал о том, как его любили солдаты. Потому что заботился о них и, по возможности, берег их жизни.

— Ну, да, берег! Клал тысячами, не задумываясь.

— Те, которые «клали, не задумываясь», сражения проигрывали. Жуков же всегда выходил победителем.

— Но какой ценой?!

— Войн без жертв не бывает. Даже Сталин, на что лют был, слушал и слышал аргументы Жукова. Жуков имел всегда собственное мнение и не боялся отстаивать. Чтили Жукова не только соратники, например, маршал Василевский, а и западные военноначальники, тот же Эйзенхауэр, допустим, или Монтгомери.

Соловьев готов к отступлению.

— Хорош, Лёх: не хочу спорить…

— Не хочешь, потому что нет аргументов.

— Не поэтому, — Соловьев отступает, не желая при этом терять лицо. — Настроение — не то…

Осинцев рассмеялся и дружески посоветовал:

— Почитай Богомолова и настроение сразу появится. Ты только попробуй.

— Нет, Лёх: усну я сразу. А спать что-то не хочется. Да, — Соловьев звонко шлепнул себя по лбу, — а ты, случаем, не забыл?

— Что я мог забыть, Никит?

— Ну, как же, Лёх! Ты должен знать святое армейское правило: война войной, а обед — по расписанию… Мы же без ужина сегодня остались. Запутешествовались по Москве.

— Не забыл… Но мне что-то не хочется.

— Толстым, его духовностью напитался? Или любовью сыт?

— Не мели, Никит, попусту. Ну, скажи, какая тут может быть любовь?!

— Обычная любовь… Любовь с первого взгляда.

— Ну… несколько часов знакомы… всего-то.

Соловьев почувствовал в голосе товарища фальшивую ноту. Он громко рассмеялся.

— Кому пудришь мозги? Мне? Своему другу?

Осинцев хмыкнул.

— Не рано ли записал в друзья?

— В самый раз… Хотя… Время покажет… Пока, прошу, не перебивай: могу забыть, что хочу сказать.

— Валяй, если так.

— Прямо скажу: врешь нагло и не краснеешь.

— Не говори ерунды.

— Не видел, думаешь, как пялился всю дорогу, глаз не сводил?

— Хм… Ну… — Осинцев смущен тем, что его, кажется, раскусили. — Я, да, пялился, а ты лапал вовсю. Чувствуешь разницу?

— Нет, не чувствую, — Соловьев рассмеялся. Днем — девчонки-хохотушки заливались, а теперь, вечером, он, Соловьев замещает их. — У каждого своя стратегия обольщения: ты глазками трудишься, я — руками, — Соловьев встал, подошел и повернул голову приятеля в свою сторону. — Нет, ты мне скажи честно: понравилась Верочка? Говори, глядя мне в глаза! Ну?!

Осинцев все-таки отвел взгляд в сторону и покраснел.

— Ну… Да… Понравилась… Очень… Сильно… Но это…

Соловьев прервал громким хохотом.

— Только что говорил книжно, красиво, а тут сразу занукал и зазаикался. Что с тобой? Зацепила блондиночка, крепенько так зацепила, что ли? Колись, Лёх, ну, колись быстренько!

— Я сказал: пон-ра-ви-лась! Что еще хочешь услышать, а?

— Правду, одну только правду и ничего, кроме правды: втюрился, мол, и люблю до безумия.

— Не рановато ли, Никит, а?

— Лучше рано, чем никогда.

— Сам-то, — Осинцев фыркнул, — всю дорогу щебетал на ушко своей брюнеточке. А она просто таяла и плыла от твоего щебета.

Соловьев щелкнул пальцами.

— Скажи, хороша?

— Не в моем вкусе. Слишком раскрепощенная… Мне такой показалась.

— Не красива? Это хочешь сказать?

— Красива, очень красива. Но… У брюнеток характер жестковат: мужиков обычно держат в ежовых рукавицах. Впрочем, тебе — то и надо, чтобы крепко в руках был и особо не вихлялся.

— Ага! Блондинки — мягче и ласковее, хочешь сказать?

— Именно так.

— Не обольщайся, Лёх, особо насчет блондинок. Так затянут на шее аркан, что взвоешь… Послушай меня…

— Слушаю.

— Блондинки — тоже не подарок… Это верно: стелют они мягонько, да спать бывает потом жестковато. Учти, Лёх.

— Учту, Никит, — с долей иронии ответил Осинцев и отложил в сторону роман. — Почитать ты, видимо, так и не дашь.

Соловьев опять потянулся и снова столь же сладко зевнул.

— Кушать, Лёх, хочется.

— В чем проблема? Внизу — ресторан, на этаже, в левом крыле — буфет. Работает, между прочим, до полуночи. Иди.

— Я знаю… Одному что-то не хочется… Если бы в компании, — Соловьев мечтательно прикрыл глаза.

— С брюнеточкой, что ли?

— Было бы великолепно, но, понимаю, несбыточно, поэтому… Соглашусь и на более скромную компанию.

— Не меня ли имеешь в виду?

— Лех, серьезно: давай сходим? Твое присутствие улучшает мое пищеварение. Услужи, Лёх?

Осинцев встал.

— Уломал… Пошагали, Никит…

В буфете — малолюдно. За столиками всего-то — мужчина и женщина. По всей видимости, иностранцы. Осинцев заметил, как мужчина уплетает телятину. Кусок большой и, судя по всему, сочный. У Осинцева разыгрался аппетит, и потекли слюнки. Женщина пришла, если он не ошибается, не потому, что голодна, а потому, что положено вечером ужинать, поэтому медленно и лениво ковыряется вилкой в салатнике, отбирая лишь самые вкусные компоненты. Когда проходили, женщина запустила в него оценочный взгляд-молнию, отвернувшись, принялась за прежнее, за медлительно-упоительное занятие.

Осинцев взял салат из свежей капусты с зеленым горошком и красным перцем, четыре отварных и ароматных сосиски, порцию кофе в крохотной чашечке и два кусочка подового хлеба.

Соловьев собезьянничал, повторив его заказ. Они выбрали столик у окна, из которого Москва смотрелась, как на ладони. Они сели друг против друга. И принялись за салат. Но тут неожиданно Соловьев вскочил и ушел к буфетной стойке. Вернулся с графинчиком и коньячными рюмочками в руках. Поставил. Налил понемногу.

— Но… Я бы не хотел…

— Молчи, Лёх. Ни слова. Угощаю! Или побрезгуешь?

— Болтун, — проворчал Осинцев и поднял свою рюмку, рассматривая содержимое на свет. — Какой? — спросил он, глазами показывая на графинчик. — Не грузинский?

— Что ты! Что ты! Я даже молдавский «Белый аист» игнорирую. Из отечественных — предпочитаю только армянский, а из импорта — французский. Так что пьем — «Наполеон».

— Ты спятил?! — Осинцев в ужасе округлил глаза.

— А в чем, собственно, дело?

— Какие деньги! Тем более, в буфете, с наценкой. Ужас какой-то… Или у тебя двойные командировочные, или…

— Не бери в голову, Лёх. Один раз живем… Извини за банальность. Давай, Лёх, хлопнем за наших москвичек. Не возражаешь?

— Они того стоят, — усмехнувшись, ответил Осинцев.

— Так вот… «Рыцарь печального образа» пьет за свою Дульцинею Тобосскую!

Осинцев осушил рюмку. Заметив, что Соловьев отпил лишь на треть и поставил рюмку на стол, Осинцев осуждающе напомнил:

— Нарушаешь офицерскую традицию.

— Не понял…

— Первую рюмку положено до дна, тем более, когда за свою даму сердца.

— А! — воскликнул Соловьев. — С удовольствием!

Коньяк выпит. Сосиски умяты (с русской-то горчицей и полено уйдет за милую душу). Офицеры — вяло-расслабленные — возвращаются в номер. Когда проходили мимо стойки дежурной по этажу, их тормознула пожилая женщина.

— Сынки, тут был офицер-порученец… Вам оставил… Настоятельно приказывал передать лично в руки.

Взяв два конверта, вертя их перед собой, Соловьев спросил:

— Странное дело… От кого?.. Не дамы ли сердца подают весточку?

Осинцев отрицательно мотнул головой.

— Не может быть… Верочка не знает, где я остановился.

— А Иришка моя знает!

— Все равно… Офицер не станет разносить по номерам любовные записочки. Скорее всего, что-то от организаторов нашего сбора.

Осинцев — прав. Вскрыв в номере конверты, офицеры увидели коротенькие записки с информацией и билеты в Большой, на «Пиковую даму» в постановке Григоровича.

Соловьев, увидев два билета, причем, в партер, просиял.

— Какие они молодцы!

— Организаторы, что ли?

— А то кто же! Предусмотрительные. Понимают, что молодым офицерам негоже идти в Большой без дам и… Извольте два билета каждому. Хорош сюрпризец! Замечательный подарок!

Осинцев, взглянув на дату, помрачнел.

— На завтра… Обидно… Не смогу пригласить Верочку мою…

— Это еще почему?

— Свидание-то назначено лишь на послезавтра. Как она узнает, что планы изменились?

— Чудак ты, Лёха!

— И никакой я не чудак.

— А телефон на что? — Соловьев кивнул на аппарат, стоящий на тумбочке.

— Не знаю ее номера… Не спросил… Посчитал, что будет выглядеть…

— Ну, блин! Ты, Лёх, серьезно или разыгрываешь меня?

— Серьезнее некуда… Обидно… Билет пропадет…

— Во-первых, Лёх, такой билет не может пропасть; у театра с руками оторвут. Во-вторых, — он дотянулся до телефонного аппарата и стал набирать номер, — сейчас все утрясу. Господи, что бы ты без меня делал…

— Ты куда звонишь? В справочную службу?

— Нет… Я звоню Иришке… Ирин, привет!.. Не узнаешь?.. Понятно: поклонников — куча. Можно и заблудиться… да-да-да… Звонят, не уставая… Что?.. Догадываешься?.. Ну, слава Богу!.. Да… Никита… Твоя личная гвардия… Извини, что звоню поздно… Обстоятельства так складываются… Нет, ты ошибаешься: никто не собирается смываться… Даже наоборот… А вот так… Ты рада, что я позвонил? Если нет, то я… А-а-а… Приятно до чёртиков… Да… Разумеется… Сидим и скукой маемся… А ты верь!.. Но-но! Я тебе не «кто-нибудь», ясно?.. Я тебе кто?.. Офицер Советской армии… Между прочим, лучший офицер… Это штатские крысы болтологией занимаются, а мы — нет… Да, и что?.. Мы — элита, честь армии, ее гордость… И что с того?.. Было бы чем хвастаться… Сам себя не похвалишь, кто вспомнит?.. Что за купец, не расхваливающий свой товар?.. Вот именно… Одна?.. С мамой?.. Привет и поклон… Как это «от кого»?.. От будущего зятя, конечно… А мы, уральцы, такие: куем железо, покуда оно горячо… Нельзя, чтобы остыло… Закон физики: ковкость утрачивается… Да… Ну, ладно, Ириш… Я ведь что звоню… Ясно, по делу… Ты подумала, что просто потрепаться захотелось?.. И снова ошибочка… Да… Ириш, приглашаю в Большой… Никто не треплется… Ну, что ты, в самом деле, унижаешь честь и достоинство советского офицера?.. Я серьезно приглашаю… Завтра… без четверти восемь встречаемся у Большого… При полном параде, ясно?.. Хочу, чтобы моя дама сердца сверкала, выглядела лучше всех… Я уверен: так и будет… Ты затмишь всех… Много комплиментов — не мало… Балет «Пиковая дама»… Кажется, премьера… Постановка Григоровича… Нет, не на балконе… Я бы застрелился от унижения… В партере… Восьмой ряд… А ты думала… Благодаря мне — увидишь… Ну, какие, Ириш, розыгрыши?.. Все очень серьезно: передо мной лежат два билета… Кстати, Ириш… Представляешь, рядом стоит Алёшка и нюнит, как малое дитя… Этот дуралей даже телефончик из своей блондиночки не выцарапал… Сидит и горючими слезами обливается: ах, кричит, как мне теперь предупредить блондиночку… То есть пригласить… Горюет, старый дуралей… Поделом… То ли дело я?.. Ты права: наглость — второе счастье… Ириш, может, Алёшке поможешь, а?.. Ясно, чем: телефончик блондиночки срочно требуется… Ага… Пишу… Так… двести девяносто шесть… так… шестьдесят… так… девяносто девять… Ну, удружила… Ну, выручила, Лёху… Так выручила, что ни в сказке сказать, ни пером описать… Можно сказать, жизнь вторую дала… Ты что?.. Я ему «поцелую»!.. Век будет помнить. Что мое, то мое… А ты как думала?.. Я такой… Покруче Отелло… Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. Да… решительный и отважный… А что?.. Других в Кремль не приглашают… Короче… Говорил бы с тобой, лапонька, до утра, да Лёшка в ухо зудит… Не терпится позвонить своей блондиночке… До встречи у Большого! До завтра!

Соловьев, положив трубку, вышел из-за стола, придвинул Осинцеву бумажку с телефонным номером. И проворчал о том же, усаживаясь в кресле:

— Ну, подумай, что бы ты без меня делал?

Осинцев тут же стал набирать номер. Но в ответ — частые гудки. Значит, номер занят. Продолжает, не уставая, набирать номер. И, наконец-таки, там сняли трубку. Он услышал голос той, которую больше всего и хотел слышать сейчас, — голос Верочки. От радости даже перехватило дыхание. Оправился. Взял себя в руки. Пригласил в Большой, предупредил, что встречаются за пятнадцать минут до балетного спектакля. Осинцеву показалось, что Верочка обрадовалась его звонку, и приглашение с радостью приняла. Верочка попробовала выведать, откуда у него ее номер телефона. Осинцев держится стойко и тайну не выдает. Пусть, считает он, будет небольшая интрига.

Наивный Алёшка! Да его девушка только что разговаривала с подружкой и та ей все уже рассказала.

* * *

…Около одиннадцати спектакль закончился. Осинцев, держа легонько Верочку за локоток, вывел ее из Большого.

Вышел из театра, досадуя. На что? А на то, что и не поговорил. Верочка, это правда, была все время рядом (а как ослепительно выглядела!), однако… Возле вертелась эта парочка — Ирина и Никита. Никита пытался острить, но, как показалось Алексею, пошловато. Впрочем, Ирина хохотала. Значит, ей нравился юмор Никиты.

На площади возле Большого парочки расстались. Наконец-то! Ирина поспешила к станции метро. Сказала, что живет не рядом, где-то на Преображенке. Никита (слава Богу) напросился в провожатые и последовал за Ириной.

Алексей и Вера остались одни. Вера, взглянув на крохотные наручные часики, (сказала, что часы — подарок отца на ее восемнадцатилетие), спросила:

— Что дальше?

Алексей честно признался:

— Не знаю.

— Вот тебе и кавалер! — сказала она и усмехнулась.

— Ты, вроде бы, говорила вчера, что живешь поблизости от «Украины»… Если так, то… Позволь проводить…

Вера, озорничая, спросила:

— А если бы «не так», что тогда? Отказался бы проводить девушку?

Осинцев смущенно опустил глаза.

— Извини, я неудачно выразился.

— Все-таки, — Вера продолжает настаивать, — пошел бы провожать или нет?

— Пошел бы… Долг советского офицера обязывает…

— И сейчас? Тоже лишь «долг»? — Вера явно озорничает, цепляясь к словам.

— Не… Не только… И даже не столько… Мне самому очень хочется… А! — он от отчаяния мотнул головой. — Предлагаю пешую прогулку и — все. Перед сном — полезно. И… вечер, гляди, как хорош!

Вере доставляло особое удовольствие смущать провинциала — такого мужественного и настолько нерешительного и слабого перед ней.

По лицу Веры пробежала легкая ухмылка.

— Сразу, — заметила она, — видно, что не москвич.

— Почему?

— Не ориентируешься.

— А… Далек путь?

— Уж не близок, — лицо Алексея просияло. Вера, заметив и, конечно, догадавшись о причинах, все-таки спросила. — Чему радуешься?

— Еще бы!.. Это даже к лучшему… Поболтаем.

— Тогда, — Вера подхватила офицера под руку, — идем, Алексей.

Они пошли. Они шли и разговаривали без умолку. О чем? Да обо всем, что молодым приходило в голову. Алексея подмывало порасспросить Веру, например, о семье, однако, стесняясь, не желая показаться слишком любопытным, что, по его понятиям, недостойно мужчины, старался вопросов не задавать. Сама же Вера аккуратно тему семьи оставляла в стороне и не касалась. И если бы не крохотные швейцарские часики, которые у нее сейчас на руке, не знал бы он, что у нее есть отец. Что-то, пожалуй, скрывает. Впрочем, это Алексею могло всего лишь показаться.

Зато Вера дала волю своему любопытству. Она — женщина и этим всё сказано. Прошли-то всего несколько кварталов, а она уже знала об Алексее все (он отвечал с радостью и подробно): то, что в Афганистане, выполняя интернациональный воинский долг, погиб его отец; то, что потом, когда учился в суворовском, внезапно занемогла и вскоре умерла его мать, единственный родной человек, и он остался в этом мире один-одинёшенек; о том, что были подружки, но его отношения далеко никогда не заходили, потому что он сам не позволял; то, что он любит читать и перечитывать литературную классику, а вот в серьезной музыке плохо разбирается, Моцарта от Гайдна вряд ли отличит; то, что кое-каким спортом баловался, но любительски, не ради рекордов и медалей, а всего-то во имя общего физического развития.

— А что сейчас читаешь? — спросила Вера. Она-то с первой встречи с ним на «ты», он же, после театра только перешел на «ты» и получилось у него, Вера обратила внимание, все очень естественно, непроизвольно, так, что, пожалуй, он и сам не заметил.

— Толстого.

— А что именно?

— «Анну Каренину». А на очереди — «В августе сорок четвертого»… Богомолова… В Свердловске много разговоров об этом писателе. Читала?

— Нет. И, к стыду своему, даже не слышала.

— А я… Облазил все магазины в своем городе, но не нашел. Подогрели интерес критики…

— Ругают?

— Еще как! На части рвут… Позавчера забежал в книжный на Калининском проспекте, спросил продавщицу и она тут же выложила мне. Обрадовался такому дефициту. Купил.

— Надо будет почитать…

— А, хочешь, я тебе подарю книгу?

— Нет-нет, спасибо. Сама куплю.

Алексей вздохнул.

— Жаль… Я бы с радостью…

— Сам сказал, что дефицит…

— Ну и что? Для тебя — готов расстаться.

— Боже мой, зачем такие жертвы?

— Издеваешься?

— Ничуть. Я — серьезно. Я знаю, каково расставаться с тем, что так долго искал и, наконец, нашел-таки.

— Ну, если только так…

— Вопрос на засыпку, Алексей. Хочу проверить, внимательно ли читаешь и какова у тебя память?

— Спрашивай, Верочка.

— С чего начинается роман «Анна Каренина»?

— Сюжет первой главы? Ну, это каждый школьник знает.

— Нет-нет, я о другом: процитируй самое первое предложение? Сможешь?

— Пожалуйста.

— Ну-ка…

— Лев Николаевич, — Алексей начал отвечать, как на уроке, перед строгим преподавателем, — написал: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Вера рассмеялась.

— За знание текста произведения — пятёрка. А сейчас проверю грамматику. Ответь мне: есть ли в процитированном тобой предложении какие-либо знаки препинания?

Алексей, задумавшись на пару секунд, вспоминая, ответил:

— Есть. Запятая перед словом «каждая».

— Так. Понятно. Теперь скажи: как пишется слово «по-своему»?

Вера с парнем, конечно, играет, но он-то к переэкзаменовке относится очень серьезно: вон, на высоком лбу даже испарина выступила. Боится опозориться.

— В слове есть тире между «по» и «своему».

— Не совсем так, конечно, ну, да, ладно: будем считать, что ответ правильный.

— Нет уж, Верочка! Без снисхождений, пожалуйста!

— Если настаиваешь… В слове — не тире, а дефис.

— Какая разница! Пишутся-то одинаково!

— Ошибаешься, Алексей: у тире с обеих сторон всегда должен быть пробел, дефис же с частями слова пишется без пробелов.

— Понял. Запомню… А я не придавал значения.

— Итак, экзамен закончен. Итоговая оценка, за знание литературного произведения и за грамотность — отлично. А ты, Алексей, молодчина: внимательно читаешь.

— Да, память у меня цепкая, — похвастался Алексей и добавил. — Но, на всякий случай, некоторые вещи еще и записываю в тетрадку: когда записываю, то крепче и дольше держится в голове да и можно, если что, освежить память.

Вера начинает смотреть на парня другими глазами. Она покачала головой.

— А ты — умница…

Алексей от похвалы смутился, покраснел и отвел глаза.

— Преувеличиваешь, Верочка.

— А скромность — украшает.

Алексей глубоко вздохнул.

— Я слышал другое: скромность, говорят, прерогатива ограниченных людей; не имея ума, говорят, они кичатся скромностью.

Вера серьезно заметила:

— Не говори…

— Увы, но это, скорее всего, так и есть.

— Нет и еще раз нет, — возразила девушка, а потом спросила. — Как ты относишься к Степану Аркадьевичу Облонскому?

— Обыкновенно: бабник — вот и все. Интересно не это…

— А что?

— То, как в доме отнеслись к его очередной «шалости». Жена — понятно. А другие? У Толстого: хотя Степан Аркадьевич кругом и виноват перед женой, но в доме все были на его стороне, даже самый близкий человек жены, нянюшка.

— Почему, как считаешь? Ведь и сейчас так: если муж сбегал налево, то это обществом воспринимается именно за шалость; если нечто подобное позволит себе жена, то это уже не иначе, как распутство. Почему одному позволительно все, а другому ничего?

— Я, Верочка, если хочешь знать, не одобряю никого: когда изменяет один из супругов, то это подлость; когда изменяют оба, то это уже чистейшей воды гадость.

Вера спросила:

— И ты жене не простишь, если она увлечется кем-либо?

— Ни за что! — с горячностью воскликнул Алексей и даже от отвращения (видимо, представил себе такую картину) брезгливо поморщился.

— А сам? — Вера копает глубоко, хотя это у них всего-то вторая встреча.

— Я? Жене? Изменить?! Никогда!

— Тут я с тобой, пожалуй, не соглашусь… Не все так просто, Алексей… Бывает, что обстоятельства сильнее нас.

— Все равно! Ничто не может служить оправданием измены, ничто!

— Излишне категоричен… Представь, что увлекся другой женщиной…

Алексей впервые позволил себе прервать Веру.

— И «представлять» не хочу!

Вера мягко заметила:

— Прости за повтор: категоричность, знаешь ли, не всегда…

— Есть в жизни то, где никакие компромиссы неуместны и непозволительны.

— Ну, хорошо… Ты гипотетически представь… Как у того же Облонского?.. Куча детей, постаревшая и, естественно, подурневшая жена, а он все еще — молодец молодцом. Перед глазами вертится молоденькая и смазливенькая мордашечка, строящая глазки и крутящая перед носом хвостом. Трудно, согласись, устоять.

— Ничего трудного… Жена есть жена… Первый и единственный человек, таким, сколько бы не прошло лет, какие бы морщины не покрыли ее лицо, и останется для меня навсегда.

Вера продолжает гнуть свое.

— И все-таки: ты не устоял и поддался животному инстинкту…

— Ну… Это будет все!

— А именно?

— Поступлю честно: приду, соберу вещи и уйду. Уважать же себя перестану навсегда — это — в любом случае.

— А если жена простит твою «шалость»?

— Все равно! Жена, даже простив (это ведь всего лишь слова), факт измены не забудет, и с укором будет смотреть в мою сторону. Что угодно, но вечный укор — я не выдержу.

Спустились поздние в это время сумерки. Зажглись фонари, а в небе засияли всей своей чистотой звезды. Очень слабый ветерок, гуляющий в кронах деревьев, мимо которых шли молодые, грустно перешептывался с листвой.

На углу, справа — телефонная будка. Увидев ее, Вера вспомнила про обязанность.

— Извини. На одну минуту, — она побежала к телефону-автомату, порылась в крохотной наплечной сумочке (скорее всего, из крокодиловой кожи), не найдя, обратилась к Алексею, оставшемуся стоять на месте:

— Монеточку не найдешь?

Алесей нашел в кармане несколько пятнадцатикопеечных монет (еще год назад звонок стоил две копейки, а нынче — подавай пятнадцать), подошел к телефону-автомату и протянул монеты. Тут же вернулся на исходную позицию, чтобы не смущать девушку во время телефонного разговора.

Вера вернулась быстро.

— Позвонила домой… Чтобы не волновались… Сказала, что гуляем, идем пешком, что я — не одна, в сопровождении блестящего офицера, а посему нет причин для волнения за мою безопасность.

— Серьезно так думаешь?

— Еще как…

— Любишь, да, родителей? — спросил и спохватился, что вопросом вторгается в святая святых девушки.

— Больше жизни!

— Я, — Алексей отвернулся и голос его дрогнул, — тоже… Любил… Офицером стал… В последнем письме отца, будто предчувствовал, что конец близок, было завещание: если, писал, что-либо с ним случится, то я должен продолжить его дело служения Родине… Поэтому и в суворовское пошел.

— Бедненький, — произнесла Вера и плечом прижалась к нему.

Алексей неожиданно для Веры обиделся.

— Не надо меня жалеть! Судьбу не выбирают: с ней рождаются и умирают.

— Нравится, как умело используешь словарный запас.

Похвала легла парню на душу. Однако, чтобы это не было слишком откровенным, заметил, притворно насупив длинные и густые брови:

— А сама все время цепляешься.

— В шутку же… Ну, захотелось поёрничать. Я же понимала у театра, что, смущаясь, волнуешься, отсюда и нечеткость мыслей…. Хотелось, чтобы еще больше засмущался.

— Получаешь удовольствие? Нравится других ставить в неловкое положение?

Вера кивнула.

— Нравится, когда такой блестящий мужчина, как ты, передо мной смущается, краснеет, заикается и беспрестанно опускает вниз свои голубенькие большие глазки.

Комплименты девушки Алексей решил разбавить (уж больно, как он считает, густо) самокритикой.

— Углан…

— Не скажи.

— Деревенщина…

— Глупости.

— Неотесанный…

— Неправда.

Алексею приятно на этот раз было слышать возражения на каждое слово. И он пускает самый весомый аргумент.

— Вот, Никита — другое дело.

— Пустомеля — твой Никита, — в сердцах вырвалось из Веры.

— А девчонки, завидев, млеют.

Вера снова и столь же решительно возразила:

— Не все!

— И тебе… он… не нравится? — спросил он, внимательно глядя девушке в глаза. Увидев, что та отрицательно мотает головой, сказал. — Только не ври, пожалуйста! Стройный, высокий, красивый, воспитанный (на лице прямо написано) в интеллигентной семье не может не нравиться девчонкам.

— Да, пригож… И что с того? Пустышка и ничего более. Лоск-то внешний. Уж он-то не страдает от скромности, потому что скудоумен.

Тут Алексей встал на сторону приятеля.

— Ты — не права. Парень — не дурак. А туповатым и недалеким всего лишь хочет казаться. Так, говорит, проще завоевывать девчонок, которые, по его мнению, шарахаются от умников.

— В любом случае, ты лучше его.

— И чем же?

— Тоньше, глубже, разностороннее.

Алексей галантно раскланялся.

— Благодарю… за предпочтение.

Они стояли на перекрестке, перед светофором, когда Алексей увидел слева, на той стороне улицы лотошницу, собиравшуюся, видимо, домой.

— Постой, пожалуйста, здесь, — сказал он девушке. — Я — мигом.

Он побежал через дорогу.

— Сколько? — запыхавшись, спросил он.

Лотошница не поняла и поэтому ответила вопросом на вопрос:

— Сколько стоят цветы?.. Вам — три, пять, семь?

— Все!

— Но тут много.

— Четвертной за все — хватит?

Уставшая за день женщина быстро закивала.

— Да-да… Более, чем.

Алексей положил перед лотошницей купюру, сам взял из ведра, наполненного водой, полураспустившиеся тюльпаны и побежал к Вере.

— Прими! — он протянул девушке охапку.

Вера взяла и прижала к груди.

— Спасибо… Господи, как их много!.. Ты миллионер, да?.. Как ты узнал, что ярко-красные тюльпаны — моя слабость?

— Ну… — Алексей замялся. Он не знал, как, не теряя лица, объяснить. Конечно, это была случайность, но признаваться ему в этом не хотелось. — Сердце подсказало, — счастливо сказал он и смущенно отвернулся. Ему трудно было смотреть на Веру. Потому что ее глаза в эту минуту были какие-то другие, теплее обычного.

После паузы Вера сказала:

— Люблю в мужчинах порывы.

Алексей ревниво подумал: «И сколько же их у тебя было?»

Они шли дальше и весело болтали, не замечая, что прохожих сильно поубавилось, что поток машин изрядно поредел.

Вот и мост через Москва-реку, упирающийся в Кутузовский проспект. Вот и временное обиталище Алексея — гостиница «Украина», на ступенях парадного входа которой в этот поздний час толчется народ.

— Фарцовщики! — пренебрежительно бросила Вера и отвернулась. — Кстати, ты можешь идти отдыхать. Тут уж я одна как-нибудь доберусь. Всего один квартал.

— Гонишь? — спросил Алексей.

— Нет, что ты!

— Тогда — до подъезда.

— Люблю, когда мужчина принимает решения.

Вот они свернули направо, прошли под аркой, во дворе повернули налево и остановились напротив третьего подъезда.

— Я — дома, — Вера подняла глаза вверх. — На кухне — свет. Ждут. Не спят. Смотри, как в открытом окне третьего этажа слегка колышется штора. Мама, прячась за ней, наблюдает за нами. Она всегда так делает. И уверяет, что не ради любопытства.

Алексей спросил:

— И часто тебя провожают мужчины?

— Часто, — ответила Вера и засмеялась. — Неужто ревнуешь? Уже?..

— Такую… Такую замечательную… Можно сказать, настоящую принцессу и не ревновать?!

Вера озорно встряхнула головой и над ней светло-золотистыми длинными волнистыми прядями вверх поднялись и опустились на плечи волосы.

— Ревность — ужасна, — заметила девушка, искоса поглядывая на Алексея. Видимо, ей была интересна его реакция.

— Нет ревности — нет и любви.

Вера, озорно поблескивая в ночи глазами, опять засмеялась.

— Уже и любовь?

— Почему, Верочка, нет?

Вера неожиданно заторопилась.

— Я — пойду, ладно? Завтра тебе позвоню.

— А телефон знаешь?

Девушка кивнула.

— Иришка сказала.

Она хотела было пойти к входной двери подъезда, но Алексей, взяв за руку, остановил.

— Верочка… Я хочу сказать, что… — он притянул Веру к себе, но она быстро отстранилась.

— Уж не поцеловать ли хочешь? — спросила Вера, еще дальше отстраняясь от него.

— Нет-нет, что ты, Верочка! Успокойся! Я хочу сказать… Понимаешь?..

— Извини, пока ничего не понимаю.

— Вчера… На Пушкинской… Сразу, как увидел… Влюбился, короче!

— В кого? Не в Иришку ли? — Вера все прекрасно понимает, но, чтобы скрыть собственное волнение, специально озорничает.

— В тебя! — в отчаянии выкрикнул, будто ему семнадцать лет, Алексей. — И сейчас… И сегодня… Окончательно убедился, что люблю… По-настоящему люблю.

— Эй, ямщик! Не гони лошадей! Нам некуда больше спешить, — пропела Вера своим замечательным контральто и побежала в подъезд.

Алексей растерянно крутил головой. Ему надо было сказать еще что-то, очень-очень важное, но он не знал, что именно. Голова — гудит и совершенно пуста.

Вера уже открыла дверь подъезда. Еще несколько секунд она скроется с его глаз.

— Верочка! — крикнул он вдогонку. — А я?.. Хоть чуть-чуть нравлюсь тебе?.. А?..

— Дурачок! — ответила она и, смеясь, скрылась внутри.

С минуту Алексей стоял, переминаясь с ноги на ногу. Стоял и смотрел на распахнутое окно третьего этажа. Штора по-прежнему волновалась: то ли от свежего ветерка, проникающего на кухню, то ли еще по какой причине.