Извивы судьбы. Современный любовный роман

Геннадий Мурзин

Книга «Извивы судьбы» – современный любовный роман, события в котором происходят на излете двадцатого и на заре двадцать первого веков; это были бурные годы. Круглый сирота становится офицером и по воле судьбы впервые оказывается в столице. Там знакомится с коренной москвичкой. Молодые люди друг другу пришлись по душе. Но… Через пару дней расстались. Встретятся ли? Романист Геннадий Мурзин сделал все, чтобы сюжет развивался по всем законам жанра, в котором эмоций хоть отбавляй.

Глава 1

Молодечество

Он был близок к окончанию восьмого класса, когда на семью свалилось несчастье: погиб отец. Погиб, выполняя интернациональный долг. Его эскадрилья базировалась на военном аэродроме под Кандагаром. По нему ударили «духи» из переносного зенитного комплекса американского производства. Ударили на взлете и с близкого расстояния. Так что от самолета и экипажа остались мелкие обгоревшие обломки, перемешанные с песчаной пылью.

Конечно, прибыл на родину «груз-200». Что там, в запаянном наглухо цинковом гробу? Ни он, ни мать не увидели. Назначили смехотворную пенсию за потерю кормильца. Так сказать, в утешение.

Через месяц после похорон пришло письмо от отца: где-то уж слишком долго блудило. Если судить по дате на конверте, отец отправил письмо за день до своей гибели. Письмо, как и все предыдущие, дышало неиссякаемым оптимизмом: писал, что свой «интернациональный долг» он когда-нибудь да выполнит полностью, вернется живым-здоровым. В самом низу была приписка, адресованная сыну: «Если все-таки (не дай Бог, конечно!) что-то случится, прошу тебя, Алёшенька, об одном: иди в суворовское. Сделай, как прошу, ясно? Хочу видеть тебя офицером… Как я… Как твой дед и прадед».

И последние слова отца: «Побереги, пожалуйста, маму».

Он сберег это письмо. И выполнил предсмертную волю отца: после восьмилетки, собрав все необходимые документы, почти тайком от матери (она противилась, она не хотела сыну той же судьбы, что настигла отца), сдал в канцелярию Свердловского суворовского училища. Вскоре его пригласили на собеседование. Пригласили вместе с матерью. Мать расплакалась. На вопрос заместителя начальника суворовского училища, согласна ли отдать сына на ученье, тяжело вздохнув, сказала:

— Не хочу… Но и противиться не могу… Алёшенька мой не будет мужчиной, если ослушается отца.

Парнишку зачислили без проволочек. Ну, какие там проволочки, если восьмилетку закончил с хорошими отметками, если медицинскую комиссию прошел на «ура»? Ну, ясно: повлиял факт гибели его отца в Афганистане. Мать подулась на него и перестала. Смирилась. Поняла, что сын иначе поступить не мог.

Ровно через год — опять беда: не уберег маму. Уж больно незаметно подкралась болезнь и взяла мать в острые когти. Мать уходила мучительно. Сын узнал, в чем дело: как-то лечащий врач отвел в сторонку суворовца с суровым лицом, чтобы не услышали посторонние, и сообщил: мать — безнадежна, у нее — рак желудка, оперировать уже не имеет смысла.

Он убежал и в больничном саду, под старым тополем, приткнувшись к щербатому стволу, расплакался. Расплакался навзрыд. Ему никто не мог помочь. И утешить мальчишку тоже было некому. Он оказался мужчиной. Матери, страдавшей от нестерпимых болей, так и не показал, что знает ее страшный секрет.

Снова — похороны. Сослуживцы и соседи помогли мать похоронить.

Взвод, в котором числился он, решил взять над ним шефство. Как над круглым сиротой. Начались скрытные поблажки: стали освобождать от дежурств по казарме или от уборки снега на училищном плацу. Парнишка быстро смекнул, в чем дело. И по-взрослому, мрачно нахмурившись, как это делал отец, когда на что-то сердился, заявил всем, что в опеке не нуждается и проживет без покровительства. Он не захотел, чтобы кто-то его видел слабым, то есть слюнтяем: он — сильный и сможет все.

Учиться стал еще усерднее и теперь получал исключительно пятерки. Никаких нарушений дисциплины или внутреннего распорядка. Быстро повзрослев, стал мужчиной, несущим полную ответственность за себя. Как выдавалась свободная минутка, отправлялся в спортзал или на волейбольную площадку. Он, между прочим, больше всех в роте кидал вверх и ловил гирю-двухпудовку. Он был невысок, но широк и крепок в кости. И вынослив, наверное, из-за своего ослиного упрямства.

И вот пришла пора выпуска из суворовского. Экзамены — позади. Впереди, через неделю — последний парад на училищном плацу. В документе о среднем образовании (знает, хотя и не получил еще; получит — на торжественном построении) — исключительно «отлично». Значит? Карачится золотая медаль.

Май. Солнце уральское неласково, а все-таки пригревает. Черемуха отцветает, покрывая землю под собой беленькой легонькой скатёркой. Зато сирень, набрав огромные бутоны, начинает распускаться, дурманя своим запахом юные души.

Вечер. Отбой. Никому не спится. Хочется озорничать, ведь им всего-то восемнадцать! Через полуоткрытые окна с улицы несутся городские шумы: вот на перекрестных стыках прогрохотал трамвай; вот донеслись тренькания гитары и молодые голоса (суворовцы, не видя, знают: студенты политеха, находящегося неподалеку от суворовского); вот радостно и звонко защелкал-засвистел озорник-скворец (откуда, чертяга? Центр же большого города!).

Тихо скрипнула дверь спальной комнаты. Вихрастые головы, как одна, нырнули под одеяла. Это — старший воспитатель, которого воспитанники боятся гораздо больше, чем самого начальника училища. Старший воспитатель проверяет, все ли воспитанники в кроватях и не сбежал ли кто. Он не входит. Он, обведя суровым взглядом кровати воспитанников, прилежно сопящих носами, тихо прикрывает дверь. Он знает, что не спят и лишь притворяются. Он делает вид, что им удалось обмануть его бдительность. Это его поблажка: мальчишки последние деньки доживают в этих стенах.

Первым высунул свой длинный и острый нос из-под одеяла Славка Смирнягин, кровать которого стоит ближе всех к двери.

— Отбой! — гукнул он. — Опасность миновала!

Заёрзали и на других кроватях.

Олежка Караваев, неженка и единственный сын генерала-командарма второй воздушной, штаб которой дислоцируется в Челябинске, потянулся, сладко и громко зевнул.

— Надоело, — сказал он, не адресуясь ни к кому конкретно.

Приподнявшись на локте и повернув голову в его сторону, Славка Смирнягин спросил:

— Что тебе «надоело»?

— Все надоело… Ать-два! Левой-правой! Вся жизнь по команде… Круглые сутки… И до старости?! Ну, нет!

— Не в отца, — вновь гукнул Славка Смирнягин. — Он-то, вон, куда поднялся!

— Не в отца, — подтвердил, согласившись с ним, Олежка Караваев. — Я — в мать пошел… Мы с матерью всё уже решили…

Смирнягин спросил:

— И отец не знает?

— Не знает…

— Узнает — врежет, — бросил со своего места Колька Юрин, — и будет прав.

Караваев крутнул по подушке головой.

— Ну, да! Так и дался… Я — взрослый.

Колька Юрин захохотал.

— Вздует по-взрослому, — бросает он.

— Не посмеет… Да и мать не даст… Заступится.

Все знают, что Олежку мать нещадно балует. Навещая постоянно, сует что-нибудь сладенькое и без денег на карманные расходы не оставляет. Деньги Олежка тратит по-разному: иногда подружку-школьницу водит в театр музыкальной комедии, но чаще — на сигареты или даже на вино. Балуется и в роте все знают, но не докладывают командиру роты, поэтому увлечения суворовца неизвестны училищному командованию. Не попался — значит, все в порядке.

— Что еще вы с матерью надумали? — спросил Алёшка Осинцев, молчавший все это время и думавший о чем-то своем.

— Скажу, но — молчок, ни слова никому.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Колька Юрин. — Ты первым и растрещишь всем… Трепло!

Юрин недолюбливает Олежку. Возможно, завидует, что у того отец генерал и командарм, который всюду проторит сыночку дорогу.

Олежка не обиделся.

— Не нужна мне служба…

— Зачем перся в суворовское и занял чужое место? — все также грубо спросил Колька Юрин.

— Алёшка Осинцев заметил:

— Приказ отца — закон для сына.

Караваев обрадовался поддержке.

— Вот именно! Сказал: армия из оболтуса человека сделает.

— Куда навострил лыжи? — спросил Алёшка.

— В универ… На исторический факультет, — ответил Олежка Караваев.

Юрин снова съязвил:

— Армия ничего не потеряет, а историческая наука вряд ли что-либо стоящее поимеет.

Олежка вдруг озлился.

— Чего цепляешься? Дорогу, да, перешел? Недоумок!

— Не ссорьтесь, мужики, — по-взрослому сказал Алёшка Осинцев, примиряя стороны. — Личное дело каждого, какую дорожку он выбирает.

Юрин уже гораздо спокойнее проворчал в ответ:

— Чужое место занимал.

— А я пойду в высшее танковое училище, — Алёшка Осинцев потянулся сладко, так, что под крепко сколоченным телом заныла казенная кровать. — Уже решил, — он повернулся в сторону Юрина, — а ты, Коль?

— Я бы тоже, но… Конкурс почему-то слишком уж. Тебе, Лёха, проще: медалист, пойдешь вне конкурса.

Алёшка заскромничал.

— Ну… Еще не точно…

— Кончай, Лёх! Все в суворовском знают.

— Слухи лишь, — пробурчал в подушку Алексей.

Славка Смирнягин коротко и хрипло хохотнул.

— Ха! Лёшке — само то… Траки таскать… Кулаки — пудовые, бицепсы — дубовые, а мозги — хиповые.

Мальчишки заржали. Алёшка спросил:

— А ты, Славка, приглядел ли?

— В Оренбургское… летное… Медицина, вроде, пропускает. Значит, по здоровью подхожу.

— А по знаниям? — кольнул Алексей.

Славка Смирнягин не обиделся.

— Подтянусь… Особенно по математике.

Алексей Осинцев, просунув руку между металлическими прутьями в изголовье, стал щекотать шею соседа.

— Ванюшка, а ты чего в молчанку играешь?

— Об чем говорить-то? Вы же сами сказали только что: приказ отца — закон для сына… Ну, и исполняю…

— Это как?

— В кремлевские курсанты подаюсь.

Их здесь пятеро. И лишь один, Олежка (тот, на кого бы и никто сроду не подумал), уходит на гражданку. По крайней мере, метит.

Медалист Алексей Осинцев, в самом деле, был зачислен без экзаменов в Свердловское высшее военное училище имени Маршала Брежнева, ставшее так именоваться совсем недавно. Все четыре года у курсанта прошли без проблем — ни сучка, ни задоринки. Уже через год был командиром отделения и стал отличником боевой и политической подготовки.

Будущие танкисты, а среди них не мог не быть Алексей Осинцев, сдружились с будущими учителями, а пока что с юными студентками пединститута. Друг к другу в гости, то есть на праздничные балы (командование поощряло и поддерживало, полагая, что курсанты там обретут боевых подруг, так сказать, тыловое обеспечение), хаживали. Алексей, чья мускулатура, выпирая наружу и бросаясь в девичьи глаза, играла при каждом движении, хоть и не самый высокий в курсантской роте, не считался обойденным женским вниманием. Заводил охотно дружбу. То с одной, то с другой, не зная, на ком остановиться, чтобы всерьез и надолго. Всё что-то не сходилось у него. Не по сердцу, видать, были. Потанцевать, в киношку сбегать, поболтать, пообжиматься — это да, но не более того. Девчонки (поголовно) обожали, кстати, с ним танцевать. Отменным был он партнером, вел в вальсе легко и изящно; в его крепких руках партнёрши, замирая от наслаждения, летали, как пушинки. А вот серьезности в отношениях не допускал. Наверное, был еще не готов. Считал, что пока преждевременно: была бы шея, а она у курсанта — будь здоров, «хомут» же, в виде любимого легкого и изящного ожерелья, обязательно найдется.

Курсант Алексей Осинцев ко всему подходил серьезно, а к строительству будущей семьи — тем более. Он верил в большую и чистую любовь и ее, считал он, судьба ему непременно подарит. Подарит ту, единственную, с которой он проживет всю жизнь и скончается на ее теплых и ласковых руках…

И вновь весна. Всё то же буйное цветение на улицах уральской столицы диких яблонь, черемухи и сирени. Запахи смешиваются в один букет и становятся нестерпимо терпкими, волнующими, бодрящими.

И опять выпуск, но теперь уже — в самостоятельную жизнь, в жизнь взрослых. Алексей получил из рук начальника училища новенькие, отливающие на солнце золотом, лейтенантские погоны и красный диплом. Вечером гульнули, конечно. Прилично гульнули вчерашние курсанты, по-гусарски.

Алексей впервые попробовал водочку (новоиспеченные офицеры сознательно отказались от коньяка, полагая, что сей напиток — для дам и неженок, а не для настоящих мужчин, коими, конечно же, все себя считали) и, возможно, поэтому следующее утро оказалось непривычно тяжким: голова его трещала и гудела, будто большой церковный колокол.

Через три дня Алексей отправляется по месту службы. Отправляется далеко. Командование предлагало остаться в училище, в должности командира курсантской роты. Ответил отказом. Выбрал дело, как он посчитал, более ответственное — службу в строевой части. Начальник училища отнесся с пониманием, а потому своему любимцу и тут пошел навстречу: посоветовал служить в танковой дивизии, расположенной на окраинах Свердловска. И опять Алёшка наотрез отказался. Неудобно чувствовал себя (уж больно уважал он начальника училища, который, как и его отец, выполнял тот самый «интернациональный долг»), отказался.

Алексей выбрал Приморье. Выбрал танковую часть, дислоцированную неподалеку от государственной границы, в таежной глуши.

В казарме — их несколько человек осталось: это те, кому некуда податься. Другие, получив краткосрочный отпуск, разъехались по домам, под теплые бока родительские.

В казарме — непривычно тихо. Алексей, позавтракав (впервые шел в столовую не строем), вернулся к себе. Осмотрев обмундирование, в котором он вчера обмывал диплом, недовольно поморщился: непорядок заметил, пятнышко на боку кителя. Смочив носовой платок тройным одеколоном, а другого никто ему не припас, стал жестоко и с натугой оттирать. Пятно поддавалось, однако слишком медленно. И все же он одолел. Потом прошелся щеткой по брюкам, почистил армейские туфли, состирнул носки и повесил сушиться.

Подошел к окну. Окно выходит на плац. На нем — пустынно. Лишь ветер гоняет невесть откуда прилетевший пластиковый пакет. О чем думает Алексей? А ни о чем. Мысли какие-то путанные. Даже не мысли, а их обрывки. Ершисто и бессмысленно цепляются друг за друга. То вспомнился отец, убывающий в последнюю загранкомандировку и обнимающий крепко сына. Невольно, но по-шальному мелькнуло: «Увидев красный диплом, порадовался бы…» То мать, грустную и печальную, провожающую его на восток, трижды осеняющую, благословляя на службу, крестом. Подумал: «Уж она-то бы гордилась…».

За спиной скрипнула дверь. Он обернулся. В дверях — курсант-первогодок, салага.

— Товарищ лейтенант!.. Вас срочно… Начальник училища вызывает.

— Сейчас буду, — сказал Алексей и стал спешно одеваться.

Проверив, как на нем сидит форма, глянул в зеркало и сказал, хмыкнув, сам себе:

— А ты, браток, смотришься…

Алексей вошел в приемную начальника училища. Огляделся. И увидел сидящего у стола лейтенанта Соловьева, артиллериста. Кивнули друг другу. Алексей, скосив глаза на плотно закрытую дверь начальника училища, спросил Соловьева:

— Туда же?

— Так точно… Срочно вызвали… Из дома, — родители Соловьева живут в Свердловске, — машину прислали.

— Не знаешь, зачем?

— Никак нет… А ты?

— Ни одной догадки, — ответил Алексей и поморщился, потому что в голове, у виска стрельнули отголоски вчерашней попойки.

Из кабинета вышел майор Щербаков, начальник канцелярии. Осмотрев придирчиво внешний вид вчерашних курсантов, бросил:

— Прошу, — рукой указал на дверь кабинета, — генерал ждет.

Они вошли. И с порога, как положено, четко отрапортовали о своем прибытии. Они застыли в ожидании последствий.

Генерал-майор Красников смотрел на молоденьких офицеров из-под тяжело нависших на глаза густых смоляных бровей, как всегда, строго. Генерал хмыкнул: похоже, осмотром остался доволен. Показав отрывистым жестом на два стула, стоявших у огромного старинного письменного стола, бросил:

— Присаживайтесь, товарищи офицеры.

Казалось, чего им бояться? Нет причины. Однако ж, поджилки-то все равно подрагивают. По привычке. Принято как-то было страшно бояться начальника училища. Может, из-за его вечной суровости и придирчивости? Курсанты четко знали: любая встреча с генералом не сулит им ничего хорошего.

Красников молча с минуту изучал офицеров. Они ёжились под его взглядом. Потом генерал отрывисто заговорил:

— Принял решение… Направляю в Москву, — офицеры, пожав плечами, переглянулись. — В Кремль… На традиционный прием выпускников военных училищ… Вас — двое… Ясно?

Офицеры вскочили. И гаркнули:

— Так точно, товарищ генерал.

По чести-то говоря, им ничего не ясно. Однако, усвоив, что с лишними вопросами в армии лучше не соваться, не стали что-либо уточнять. Они знают, что за них все решат другие, те, кому это положено, в том числе сообщат в часть о причине задержки их прибытия к месту службы.

— Вот и хорошо… Остальное — с майором Щербаковым.

— Разрешите идти? — вновь одновременно гаркнули офицеры.

— Да, — ответил Красников и махнул рукой. — Ведите себя там, как положено уральцам, понятно?

— Так точно, товарищ генерал!

— Не опозорьте честь училища…

Козырнув, офицеры вышли. В приемной их поджидал майор Щербаков, в руках у которого были готовые проездные документы и командировочные удостоверения.

— Деньги — в финчасти, — сказал он. — Форма — парадная, ясно?

— Так точно, товарищ майор!

Утро следующего дня. Офицеры — на первой платформе железнодорожного вокзала. Подали состав фирменного поезда «Урал». Вот восьмой вагон. Пожилая, но ухоженная проводница, проверяя проездные документы офицеров, заметила:

— Как с картинки…

Офицеры не без удовольствия хмыкнули. Офицеры поднялись в вагон. Удивились: вагон-то — «СВ», купе двухместные. Ковры мягкие кругом, зеркала, накрахмаленные шторки и салфетки — шик, блеск, красота!

Через двадцать пять часов скорого пути Осинцев и Соловьев были на перроне столичного вокзала.