Извивы судьбы. Современный любовный роман

Геннадий Мурзин

Книга «Извивы судьбы» – современный любовный роман, события в котором происходят на излете двадцатого и на заре двадцать первого веков; это были бурные годы. Круглый сирота становится офицером и по воле судьбы впервые оказывается в столице. Там знакомится с коренной москвичкой. Молодые люди друг другу пришлись по душе. Но… Через пару дней расстались. Встретятся ли? Романист Геннадий Мурзин сделал все, чтобы сюжет развивался по всем законам жанра, в котором эмоций хоть отбавляй.

Глава 2

Девчонки

Они вышли с территории Кремля через Боровицкие ворота, оставив слева царь-колокол с огромным осколком от него и царь-пушку, возле которых крутились туристы, фасад Кремлевского Дворца съездов. Прошли мимо памятников. Потому что утром были и даже сфотографировались. Повосхищались русскими мастерами-умельцами, сделавшими этакие махины.

Они — это лейтенанты Осинцев и Соловьев. Прежде-то шапочно были знакомы, а теперь, сначала в поезде, а потом и в Москве, сошлись близко, стали общаться накоротке, по-приятельски. Поначалу Соловьев, правда, в общении избрал покровительственный тон, менторский (как-никак из семьи, глава которой служит в политуправлении Уральского военного округа и в дружеских отношениях с самим членом военного совета), однако уже на второй день, забыв про высокомерие, сменил тональность общения. То, что парень без роду и племени, сирота, не аргумент, чтобы перед ним важничать; простоват уж очень и наивен, но это, по мнению Соловьева, пройдет со временем. Сейчас оба под впечатлением от приема в Кремле. Оно понятно: где еще столько прославленных людей увидишь — генералов и маршалов? А Верховный Главнокомандующий? В телевизоре видели. Оба сошлись на том, что Верховный в телевизоре глядится лучше. Да, тоже в разговоре пришепётывает и клацает вставными челюстями, но все-таки не выглядит такой развалиной. На самом-то деле… По паркету шаркает, еле волоча ноги. Заговаривается. Осинцев, поразившись, наклонился к уху Соловьева и прошептал:

— Шел бы на пенсию, если сил уже нету. Зачем, скажи, так себя мучить?

Соловьев, услышав этакое, даже в лице изменился. Поозиравшись, убедившись, что, кажется, соседи не слышали крамолу, приложив палец к губам, ответно прошептал:

— Тише… Как можно такое вслух говорить? А услышит кто?..

— Подумаешь, — легкомысленно заметил Осинцев. — Я же правду сказал. И сочувственно. К тому же партия учит нас правдивости…

Соловьев передразнил:

— Учит, учит… Мало ли чему учит тебя партия.

— Как это?

Соловьев раздраженно махнул рукой.

— Отстань… Потом… В номере… С глазу на глаз…

Новоиспеченные лейтенанты живут в двухместном номере гостиницы «Украина», на двадцать втором этаже. Окно выходит на Москва-реку, на широченный мост через нее и на здание «СЭВ», полураскрывшего лепестки-створки. Слева, вдали видна еще одна сталинская высотка — здание МИДа.

Осинцев впервые купается в такой роскоши. Чего стоит мягкая и широченная кровать (не видел он никогда такой), на которой может одновременно уместиться солдатский полувзвод. Кругом всё блестит и сияет чистотой, везде — душисто. Даже в туалетной комнате. Нет, в казарменном туалете училища также опрятно (есть кому выдраить) и все-таки не такая свежесть. Долго он стоял между двух унитазов и качал в недоумении головой. Это, казалось Осинцеву, — откровенное излишество. Поделился мыслью с Соловьевым. Тот в ответ расхохотался.

— Деревенщина!

Осинцев сначала хотел серьезно обидеться (ну, разве он «деревенщина; он — офицер Советской армии), к тому же из Свердловска, однако передумал.

— Не обзывайся, — только и сказал он.

— Извини, Лёх… — и решил объяснить, — второй, который пониже, — не унитаз. Не вздумай нужду свою туда справить.

— Нельзя, да? Тогда — для чего поставлен? Если, как ты считаешь, не унитаз, то что?

— Это — биде.

— «Бидэ? — переспросил Осинцев и настороженно посмотрел на товарища. — Объясни, что значит «бидэ»?

Соловьев снисходительно стал втолковывать:

— Для начала: в конце слова не «э», а «е».

— Ну и что с того, а?

— А то! Это есть гигиеническое приспособление для женщин.

Осинцев недоверчиво хмыкнул.

— Да? Лишь для женщин? Почему только для них?

— Им — нужнее.

Осинцев снова хмыкнул.

— Что женщины в этом биде делают?

Соловьев вновь расхохотался.

— Подмываются!

— А-а-а… Задницу, что ли, моют?

— Нет, — Соловьев продолжает прыскать, пытается сдерживать смех, но не может, — самую интимную часть. Чтобы была всегда чистой.

— А-а-а… Понял… А в тазике нельзя? Или в той же ванной?

— Им так удобнее, — снисходительно пояснил Соловьев. — Гляди, — он взялся за объяснение механизма действия устройства «деревенщине», — женщина садится, — он нажал сбоку какой-то рычажок, — и снизу вверх (как в душе, только там струи льются сверху вниз) под углом устремляются водяные фонтанчики.

Осинцев качает головой и продолжает хмыкать, осматривая со всех сторон биде. Потом спрашивает:

— Откуда все знаешь, Никит?

— Вот, знаю…

— У тебя, что, дома есть это чудо?

— А как же! Есть. Без биде, — продолжая важничать, заметил он, — не обходится ни одна приличная семья. Важное средство женской гигиены.

— Еще чего!.. Намекаешь, что я не из «приличной семьи», да?

— Я этого не говорю.

Осинцев сердито хмурится.

— Как это не говоришь?! У нас, к примеру, этим биде и не пахло. Да и, я уверен, оно даже не у каждого москвича имеется.

— У приличных…

Осинцев прервал.

— Опять?

— Извини, Лех, — Соловьев поспешил поправиться, — у зажиточных обязательно есть биде.

— У зажиточных, да, может быть, — Осинцев согласно кивнул, — но зажиточных в Советском Союзе не так уж и много. Миллионы — ютятся в бараках. Ты не живал в бараках, нет? А я знаю, что это такое. В бараке — не до биде. В бараке — все «удобства» на улице, в «скворечнике» с «очком». Скажи им про биде и они, как и я сейчас, будут глядеть, как бараны на новые ворота.

Это было позавчера, когда они обживали элитный гостиничный номер. А сегодня…

Сейчас идут вдоль Александровского сада, огибают Исторический музей и выходят на брусчатку Красной площади. Длинная цепь людей тянется к мавзолею вождя мирового пролетариата.

Осинцев предлагает:

— Сходим, а?

— Да, ну! — Соловьев машет рукой. — Поздно… Запись, пожалуй, уже прекращена, — он посмотрел на наручные часы. — Гляди, который уже час. В другой раз.

— Ты был, да? — спросил Осинцев.

— Был, Лёх. А ты?

— Я ж, Никит, говорил, что в Москве впервые.

Соловьев предлагает:

— Лучше, давай, прошвырнемся по улицам. Погуляем пешочком. Погода, гляди, как хороша.

Осинцеву, ясное дело, хочется побывать в мавзолее и глянуть на вождя, однако крыть ему нечем, поэтому легко соглашается.

Они подходят к памятнику мещанину Минину и князю Пожарскому, освободителям Москвы от польских захватчиков. Стоят молча с минуту. Потом, огибая со всех сторон, разглядывают собор Василия Блаженного. Впечатляет. Осинцев ахает от восхищения тем, какое чудо сотворили когда-то простые русские мастера.

— Двинем, — предлагает Соловьев, — по Тверской?

— Ты про улицу Горького? — на всякий случай уточняет Осинцев. Он читал, что улица Горького до революции называлась Тверской.

Соловьев кивает.

— Про нее. На Тверской попадаются классные девчонки.

— Ты, я вижу, в столице частый гость, — Осинцев вздохнул, вспоминая свои детство и юность, прошедшие в казармах.

— Первый раз был, когда учился в седьмом. От школы на экскурсию ездили. Ну и пяток раз потом.

Они идут медленно. Наслаждаются видами Москвы. Москвичи, особенно москвички, провожают их долгими взглядами. А как же! Офицеры-то — не по-столичному крепки и при полном параде. Мундиры — с иголочки: пригнаны так, что ни одной морщинки-складочки; сверкают на солнце золотым шитьем. Обласканы офицеры вниманием, в нем купаются.

— Чувствуешь, да? — спрашивает Соловьев, кивая на прохожих.

Осинцев не понял.

— Что именно?

— Видишь, как бабы-то пялятся?

Осинцев иронично замечает:

— Еще бы! Вон, какой молодец!..

— Ты про меня?

— Ну, не про себя же. Куда уж мне?!

— Ты, Лех, тоже ничего… Внешне… Интеллигентности бы тебе чуть-чуть.

— Обойдусь, может быть, и тем, что имею.

Справа — Елисеевский гастроном. Соловьев кивает в ту сторону и предлагает:

— Зайдем? Там — продавщицы… Как с обложки модного журнала — длинноногие и смазливые.

— Не люблю, — признается Осинцев, — впустую шляться по магазинам. Все равно ведь не купишь ничего.

— Не куплю, — соглашается Соловьев, — но зато посмотрю… Есть на что посмотреть. Есть чем глаз порадовать. Бывать, между прочим, в этом гастрономе — престижно.

— Почему? — удивляется Осинцев.

— Ассортимент богаче.

— «Ассортимент» чего, — спрашивает, улыбаясь, Осинцев, — продавщиц или товаров?

— Подколол… Молодец… Тонко, — Соловьев смеется.

Осинцев уже всерьез замечает:

— В любом московском гастрономе выбор, дай Бог, нам, свердловчанам. Колбас несколько сортов и свободно — «Останкинская», «Столичная», «Краковская». От одного запаха голову кружит.

— Мамаша у меня, — в голосе Соловьева вновь появляются хвастливые нотки, — в «Военторге» отоваривается. Иногда дают ей кое-какие деликатесы.

— Вам — дают, — Осинцев умышленно нажимает на слове «дают», — а тысячи других толкутся в очередях по пять-шесть часов (очереди у нас такие же, как в мавзолей у москвичей), чтобы купить палку «Молочной» с подозрительными запахом и цветом.

Соловьев уводит разговор в сторону.

— Знаешь, — он наклоняется в сторону Осинцева, оглянувшись по сторонам, полушепотом говорит, — в Елисеевском ошивается Галинка, дочка Верховного.

Осинцев пожал недовольно плечами.

— Брехня! Семье Верховного нет нужды шляться по магазинам.

— Не скажи: чем больше имеешь, тем больше хочется.

— Тут ты прав: аппетит приходит во время еды.

Соловьев настойчиво повторил:

— Насчет Галинки — не брехня.

Осинцев скривил губы.

— Откуда знать-то тебе?

— Слышал.

— От кого, интересно знать?

— Ну, — Соловьев опасливо покосился на товарища, — батя рассказывал, будто Москва слухами полнится, — и объяснил. — У него хороший друг в ГлавПУРе.

— И что же говорит друг твоего отца?

— Разное… — Соловьев замялся. — Галинка, будто бы, — отцова любимица. Потакает во всем.

— Избалованная, значит?

— Донельзя, Лёх. Мужиков, будто бы, имеет числом немереным: хочет — с циркачом спит, хочет — с писателем, музыкантом или военным.

Осинцев мрачно резюмирует:

— С хлюстами водится… Понятно…

Соловьев шумно вздыхает.

— Я бы не прочь стать одним из «хлюстов» дочери Верховного.

— Зачем, Никит?

— Дурацкий вопрос, Лёх.

— Почему «дурацкий»? Обычный вопрос.

— Не притворяйся. Не поверю, что не понимаешь.

— Не понимаю, — искренне признался Осинцев.

— Какие, приятель, горизонты открываются?!

— А-а-а, ты вот о чем…

Соловьев рассмеялся:

— Догадлив ты, однако ж.

— Никит, а ты карьерист.

— А что плохого?

— Нет, ничего, если карьера строится не через постель, а через плацы, полигоны, учения и боевые действия.

— Всякая карьера — хороша; выбирай на вкус.

— Кому ведь как, — неопределенно сказал Осинцев и поморщился.

— Слышь: говорят, что у Галины новый муж.

— И кто теперь утешает дочку Верховного?

— Не знаешь?

— Не интересуюсь специально сплетнями, слухам же — не доверяю.

— Вот — напрасно, — Соловьев хихикнул. — Бывший прапорщик внутренних войск… Был прапорщиком, сегодня — генерал-лейтенант, зам у самого Щелокова. А ты — постель, постель… Дай Бог, всякому такую-то постель.

Осинцев фыркнул.

— Мне — не надо.

Соловьев недоверчиво посмотрел в его сторону.

— Слова… А случай подвернется — не упустишь.

— Без любви? В постель по расчету?!

— Почему бы и нет?

— Откуда набрался всей этой философии? Сын политработника и… Должен быть политически грамотным и идейно стойким, а ты…

Осинцев осёкся. Потому что увидел, как передернул плечами Соловьев.

— Оставим батю в стороне, ладно? Я ведь не трогаю твоего…

— А если бы и тронул? Мне не стыдно за отца: боевой летчик погиб от рук «духов».

— А мне… стыдно, да? Каждый служит там, куда послала родина.

Осинцев посмотрел на Соловьева искоса и надолго замолчал.

Елисеевский остался позади. Офицеры вышли на Пушкинскую площадь: слева издательство «Известия», а справа — памятник поэту.

Соловьев первым закончил затянувшуюся игру в молчанку.

— Здесь, будто бы, собираются избранные…

— Не понял?

— Место встречи влюбленной московской богемы, — разглядывая памятник, ответил Соловьев.

— Правда ли? Или опять всего лишь слух?

— Есть возможность или опровергнуть, или подтвердить.

— Это как?

— Чудак! — Соловьев рассмеялся, позабыв про пробежавшую между ними черную кошку. — А вот, — Соловьев легонько кивнул в сторону, — гляди, какие девчонки? Их двое… Как раз…

— И что?

— А то! Если не ошибаюсь, мы понравились девчонкам. Гляди, как зырят и перешептываются?

— Явное преувеличение.

— Да, нет, ты только глянь! Глаз не спускают.

Осинцев сказал:

— Думаю, что москвички, а не приезжие.

— Тем более!

— Нужны мы им… У москвичек таких, как мы, — вагон и маленькая тележка.

— Нехороший ты, Лех, человек.

— Почему?

— Сомнений в тебе выше головы. И к тому же принижаешь провинцию. Настоящие женихи, считают москвички, живут в провинции. И потому сразу западают.

— А москвичи, чем нехороши?

— Гнилье — не люди.

— Не говори плохо, если не знаешь.

— Я?! Не знаю? Волосатики! Хиляки! Плевком — перешибешь.

— Самоуверенности в тебе — о-го-го!

— Давай, а, подойдем? Вдруг отколется и познакомимся? Будет, что вспомнить.

Осинцев тоже скосил глаз в сторону девчонок.

— Ничего… Приличные… Особенно та, которая стоит, облокотившись о капот «Волги»… Обожаю блондинок.

— Отлично! — воскликнул Соловьев. Его эмоции выплескиваются через край. — Твоя — блондинка, моя — брюнетка. Идет, а?

— Ну… не знаю… Удобно ли приставать на улице?

— Только не комплексуй. Все будет отлично!

— Да? Уж такой ты скорый… Не говори «гоп», покуда не перепрыгнешь.

— Мы их снимем. Легко.

— Уверенность, плавно перетекающая в самоуверенность.

— Давай, хоть попытаемся?

Не устоял Осинцев и сдался под таким напором. Сдался нехотя. Он не верил, что может что-то выгореть.

— Ну, хорошо…

И офицеры, хорошо поставленным шагом, направились в сторону девчонок.

— Позвольте…

Блондинка тотчас же оборвала Соловьева, а у Осинцева ревниво защемило что-то внутри: ему показалось, что блондинка смотрит на Соловьева как-то не так.

— Откуда такие щеголи? — она зажмурилась. — Ослепнуть можно от такого-то блеска.

Брюнетка залилась смехом.

Осинцев смутился, покраснев, отвел взгляд в сторону. Соловьев, наоборот, осмелел. Нахальничая, сказал:

— Мы — из провинции…

Брюнетка, хохоча, спросила:

— Из тамбовской или рязанской? Впрочем, — она окинула офицеров жгучим взглядом, — чего это спрашиваю? И без того видно: провинциал — он и в Африке провинциал.

Соловьев ответил, ничуть не смутившись, важно и с достоинством:

— Мы — из Свердловска, — Соловьев ответно улыбнулся девчонкам. А уральцам, — он прищелкнул пальцами, — всё нипочём… Даже столица.

— Ах, вот как? — веселясь, откликнулась блондинка. — Оно, да: Свердловск — не Рязань.

Соловьев решил блеснуть эрудицией.

— Между прочим, опорный край державы…

Брюнетка подхватила:

— Её добытчик и кузнец.

— Да… А что? Не так? — Соловьев, насупившись, притворился обиженным. — На уральцев можно положиться. Не мы ли пришли москвичам на помощь, когда в сорок первом слишком горячо стало? Пришли, своей могучей грудью встали и стояли на смерть.

Блондинка поспешила уточнить:

— Не вы, а ваши отцы

— А что? Мы хуже отцов наших? — Соловьев картинно повернулся. — Разрешите представиться: Никита… Соловьев…

Блондинка, встряхнув длинными густыми волосами, спросила:

— Товарищ ваш, что? Безъязыкий? Молчит и, краснея, все в сторону смотрит. Он, что, такой скромник или прикидывается?

Осинцев, понимая, что ведет себя не слишком-то дружески, продолжая не глядеть на девушек, выдавил из себя:

— Осинцев… Алексей…

Блондинка прыснула и отвернулась.

— Алексей-Алешенька, выходит?

— Почему смеетесь? Почему отворачиваетесь? — Осинцев явно обижен. — Если не нравлюсь, то…

— Наоборот, — смело глядя в глаза Осинцеву, сказала блондинка. — Слишком… Трудно глядеть на таких… Больно ярки…

— Шутите? — спросил серьезно Осинцев.

— Ничуть! Ведь правда: трудно глазам от такого блеска.

Соловьев хвастливо заметил:

— Из Кремля… На приеме были… Только что оттуда

— Заливает, — переходя сразу на «ты», сказала брюнетка. — Хвастун, как погляжу.

Осинцев поспешил заступиться за товарища.

— На этот раз говорит правду.

— Так и поверила, — блондинка фыркнула.

Осинцев все также обидчиво (ему не нравится, что не верят) сказал:

— Верить или нет — ваше право.

Соловьев, уловив, что знакомство затягивается, опасаясь, что разговор уходит в другую сторону, сказал:

— Мы — представились. А вы?.. И вам теперь не грех назвать свои имена.

— А надо? — спросила брюнетка, посверкивая глазами.

— Долг вежливости, — заметил Соловьев и даже галантно слегка поклонился.

— Ну, если «долг», — брюнетка опять рассмеялась, — я — Ирина, а подружка — Вера. Студентки. Из Гнесинки.

— Боже мой, какое счастье лицезреть будущих великих музакантов-композиторов!

Вера, блондинка, не осталась в долгу.

— Точно также, как и вы — будущие полководцы.

Соловьев послал девушкам свою улыбку.

— Почему нет? Каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл.

— Ну, — Ирина опять рассмеялась, — тебе сия участь не грозит.

Соловьев тоже обиделся.

— Это еще почему?

— Болтлив больно… А из товарища выйдет толк.

Осинцев, покачав головой, заметил:

— Нехорошо сталкивать лбами друзей.

— Лех, я не в обиде. Пусть… Я согласен отказаться от маршальских погон, если меня приласкает такая девушка, как Ирина.

— Сразу и «приласкает»? Не гони! Чтобы приласкали, надо прежде понравиться.

Соловьев изобразил на лице искреннее удивление.

— Неужто не понравился? Однако моя интуиция…

— Ну… Пока, если честно, не очень, — призналась Ирина и рассмеялась. — Да… Про Кремль не врете? Нет?

Даже Соловьева прошибло подобное недоверие.

— Ну, знаете ли… Слово же офицера, — он полез в портфель, порылся внутри, достал и протянул девушкам большую фотографию. — Сами смотрите… Вот, — он ткнул пальцем в Осинцева, стоящего рядом с Верховным, мой товарищ, так сказать, сличите. А во втором ряду — я, крайний справа. Не рядом с Верховным, а все равно приятно.

— Сколько хорошеньких женихов! — разглядывая внимательно фотографию, воскликнула Вера.

Соловьев щелкнул каблуками туфель.

— Двое из них — перед вами, девочки. И, между прочим, не худшие. Извольте любить и жаловать.

Ирина спросила:

— За что честь?

— По нам не видно, да?

— Блеску много, а что внутри? — многозначительно спросила Вера.

Хотел что-то сказать Осинцев, но его опять-таки опередил Соловьев.

— Он, — Соловьев кивнул в сторону Осинцева, — золотой медалист, отличник боевой и политической подготовки…

— А ты? — перебив, спросила Ирина.

— Ну… Тоже… Не медалист, однако, если направлен на прием в Кремль, не самый худший выпускник нашего военного училища.

— Богатыри, — протянула Ирина. — Не жизнь, а сказка: тут тебе Никита, тут тебе и Алеша. Не хватает для полноты картины Васнецова Ильи Муромца. Где вы его-то оставили?

Вера откинулась на капот «Волги». Подол легонького сарафанчика взлетел вверх, обнажив на секунду еще больше стройные ноги. Осинцев увидел и от волнения облизал вмиг пересохшие губы. Он подумал: «Хороша! Куда как красивее пединституток!»

Соловьев, показывая своим видом, что большой знаток, осмотрел сверкающую черным лаком «Волгу» и прищёлкнул пальцами.

— Отличная тачка… Чья будет?

Ирина поспешила с ответом.

— Отца… — и лишь после паузы уточнила, — Верочки.

— А… Кто ж за рулем? — спросил Соловьев и опасливо заозирался по сторонам: судя по всему искал Вериного отца.

— Верочка наша, — ответила Ирина.

— Но…

— Год назад обзавелась правами. После курсов. А водит машину по доверенности. Отец-то у нее, — Осинцев заметил, как, взглянув на подружку, Вера, подобравшись, насторожилась: видимо, боялась, чтобы та не сболтнула лишнего, — опасается садиться за руль, — Осинцев обратил внимание, как Вера облегченно вздохнула и расслабилась. «Ждала явно другого… Чего-то не хотела, чтобы Ирина говорила», — подумал он. — Короче: на самом-то деле, это ее машина… В полном ее распоряжении.

— А ты, Алексей, везунчик, — завистливо заметил Никита. — Сразу и — в дамки. Судя по элитным номерам, машина-то…

— Не мели, — остановил его Алексей. — Мало ли что могут подумать девушки.

— Девочки наши — умницы…

Вера, ехидно улыбнувшись, прервала.

— Ваши? Уже?!

Соловьев не смутился.

— Нет, что ли?

Вера решительно отрезала:

— Нет!

Ирина смягчила ответ и поправила подружку:

— Всего лишь пока.

Подружки обменялись многозначительными взглядами и расхохотались. Алексей, в который уж раз, подумал про себя: «Смеются и смеются… Что тут смешного? Не понимаю… Легкомыслие». Алексей давно спросил бы, но опасается попасть впросак: может, полагает он, у него напрочь отсутствует чувство юмора. Вон, Никита — юморит, ведет себя естественно, расслабленно.

Соловьев картинно поклонился.

— Благодарю покорно, Иринушка… Ты оставляешь мне надежду.

— Но-но! Не обольщайся очень-то! — откликнулась Ирина, а Соловьев даже глазом не моргнул в ответ на щелчок по носу.

Алексей завидует, как легко общается с девчонками Никита. Он, Алексей, так не может. Знакомы — всего ничего и сразу…

Соловьев опять за свое.

— Девочки наши — умницы и в их хорошенькие головки глупостям вход запрещен. Кстати, почему бы не прокатить нас с шиком по городу, а?

Вера слегка улыбнулась: видимо, предложение более решительного Никиты ей пришлось по вкусу и соответствовало ее настроению.

— Почему нет? Люди — из провинции. В Москве — впервые. Есть смысл в экскурсии. Стоит показать столицу и расширить гостям провинциальный кругозор. Как, Ириш?

— Я, Верунчик, только — за, — не мешкая, отозвалась Ирина, — тем более с такими блестящими провинциалами.

И вот Алексей — на первом сидении, справа от водителя, то есть Веры. Сзади — устроилась другая парочка и, судя по всему, чувствует себя там превосходно. Воркует, будто знакома тысячу лет. Он, Никита, уже (Алексей завистливо поглядывает на парочку в зеркало) за талию держит Ирину. Алексею — не повезло в очередной раз. Нет, он тискать сразу же за талию все равно бы не стал, рановато, однако… Поговорить с девушкой, расспросить об учебе, о музыке (сам-то в этом деле — ни бельмеса, дуб дубом, медведь на ухо наступил; знает лишь названия семи нот да про скрипичный ключ, читал про некоторых музыкантов, дважды перечитал роман Виноградова «Осуждение Паганини», слушал в первый заход Моцарта в филармонии и во второй — седьмую симфонию Шостаковича — и все), не мешало бы разузнать о родных, соответственно, о ее ближайших знакомых. Вокруг (Алексей косит ревнивый глаз) такой-то девчонки явно вьется туча поклонников. Алексей молчит. Понимает: внимание Веры отвлекать нельзя. Вон, какое движение! Зевнешь и сразу поцелуешься с кем-нибудь. Алексею (чего скрывать?) хочется… Нестерпимо хочется… Ну, вот (хотя бы!) ладонью прикоснуться к ее чуть-чуть оголенному коленку (сарафанчик-то короток), ощутить тепло, кожу. Робеет. Смущен от одной мысли. Опасается получить (в ответ на наглость) по рукам. Вера, судя по всему, — не Ирина. За Верой не заржавеет. Алексей замечает, как Вера иногда скашивает в его сторону глаза и улыбается. Алексею даже кажется, что Вера понимает его нынешние проблемы и даже сочувствует. Взгляд новой знакомой (возможно, ему всего лишь чудится) поощрительный, говорящий: все, мол, у нас еще впереди. И от этого по сердцу течет ручьями истома. Он — пессимист и не верит в лучшее будущее. Но помечтать (хотя бы) ему не может никто запретить. Осинцев уверен, что влюбился. Сразу. С первого взгляда. Оттого и необычайная его робость, болезненное стеснение. Такого с пединституточками никогда не было. Алексей понимает: он — попался, он — в сетях Амура. И конец! Точка. Всё. Он нашел то, что так долго искал. И ничего ему больше не надо. Впрочем… Он, да, нашел. А она как? Тот ли он принц, который нужен этой принцессе? Есть большое сомнение.

Что ж, ему, лейтенанту Осинцеву, предстоят обширные и затяжные бои, причем, на всем протяжении любовного фронта, предстоят сражения за свое счастье, за свою первую и, как он уже себе представляет, вот эту, единственную в мире любовь. Спешит? Это он-то? Никита — другое дело. Еще чуть-чуть и очарует Иринку. Вон, как у той блестят глаза и с лица не сходит улыбка.