Россыпь

Геннадий Конюков, 2022

Как на излучине реки вода наносит в россыпь множество разноцветных камешков, так и Геннадий Конюков собрал в пригоршню свои самобытные рассказы. Своеобразные персонажи уже почившей эпохи в рассказах Геннадия Конюкова оживают в воображении читателя, открывая ему незатейливый быт аборигенов Забайкалья. Забавные и отходчивые, доверчивые и наивные, хвастливые и бравирующие – герои его рассказов так сильно отличаются от современных, столь похожих друг на друга, людей. Есть место в россыпи и камешкам-очеркам, в которых автор от первого лица описывает незамысловатый, но тяжёлый труд таёжника-промысловика. Особняком в россыпи выделяется этюд «Под завесой дождя» как дань ностальгии по прибалтийской молодости. Ну и как небольшие самородки в пригоршне блестят взгляды Геннадия Конюкова – обобщение накопленного жизненного опыта в устойчивые аксиомы. Красной нитью через все произведения проходит любовь автора к родной Природе. Без всяких сомнений, «Россыпь» – достойное продолжение жанра деревенской прозы.

Заветный платочек

Давненько не еда́л Волоха Евдулов свежего мяса. И от этого, как он считал, у него болела голова.

По такому-то делу в один из прекрасных июньских вечеров мы находим его расположившимся в сидьбе (замаскированный ветками скрадо́к) у рукотворного солонца, куда, несмотря на близость к селу, косули ходят регулярно — выеденная яма вся утыкана следами копыт.

Перед Волохой на хвое патроны, нож, мазь от комаров, бутылка чёрного чая. Комаров ещё нет, и натираться «Редэтом» он не стал. Достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки носовой платочек, расправил на колене. «Надо постирать, погладить и — в целлофановый пакетик». Немного поразмыслив, он аккуратно завязал уголки и, благословляя платочек на чудо — действо, надел на голову наподобие шапочки.

Нельзя сказать, что Волоха был суеверен и верил в амулеты-талисманы, но этому платочку, обладателем которого он стал чисто случайно, он придавал в воображении некую магическую силу. Это был платочек Ирмы, замужней симпатичной буряточки, к которой, если доверительно поведать, он с некоторых пор стал неравнодушен.

Природа обошлась с Волохой круто: несколькими шлепками небрежно, как бы даже с отвращением, на грани брезгливости, состряпала ему лицо и только под конец, запоздало одарила его зубами поразительного совершенства. Но это ничего не меняло, и в свои за сорок он продолжал пребывать в холостяках. Если и бывали у Волохи в жизни симпатии, то он, стесняясь собственного убожества, не только не претендовал на взаимность, но держал свои чувства под надёжным замком.

В тот достопамятный для Волохи день была ему потребность сходить на почту, и по пути его настиг мчавшийся на большой скорости мотоцикл. За рулём была Ирма. Она резко затормозила.

— Садись, прокачу! — возбужденная, раскрасневшаяся Ирма смеялась.

— Да нет, мне на почту, — пробормотал изумлённый Волоха.

— Садись, кому говорю, довезу до почты!

Волоха сел. Ирма с места дала газ — она летела так, что Волоха покаялся, что согласился, летела не к почте, а к своему дому.

Торнадой Ирма ворвалась в открытые настежь ворота собственного двора, так что сидящий на траве мужчина едва успел перевалиться на сторону, а двое других также дрогнули сердцем. То были, в первую очередь муж Ирмы — Серёга, сосед Тимофей и приезжий из соседнего селения Сахар — давний корифан Серёги — Сашка Буев. Все трое сидели вокруг скатерти-самобранки, на которой были стаканы, кружки, грудка солёных окуней и больше ничего.

— Ты что, ошалела! — мрачно процедил Серёга, согнав с лица неизменную для него снисходительную улыбку-ухмылку.

Ирма, сделав губы, выдохнула себе на лоб и рассмеялась.

— Серый, где закуска!

Сосед Тимофей поплёлся к сливной бочке и стал мочить голову, черпая крышкой от эмалированного чайника; и из неё же пил воду: «Горит в натуре…». Сахар, то есть Сашка Буев, со знанием дела советовал ему не пить воду, иначе будет тошнить. «А…» — убито махнул рукой Тимофей, скользнув взглядом по сумке, из которой Ирма доставала литровую пластиковую бутылку.

Спирт развели в трёхлитровой банке и молча наблюдали, как он с трудом приобретал прозрачность.

Волоха недоумевал, зачем он тут оказался, порывался уйти, но каждый раз Ирма хватала его за рукав, пока в конце концов не усадила рядом.

Подавали и ему. Отродясь Волоха не принимал этой мерзости ни в виде слабого вина, ни тем более в виде спирта сомнительного качества. И хотя Ирма знала это, на деревне всё известно, но не отказалась в попытке совратить Волоху.

— Серый, угости человека чаем, — наконец обратилась она к своему мужу повелительно.

Серый послушно пошёл в зимовье, где топилась печь, заварил свежий чай и скоро вернулся с чайником в руке.

— Один чай несёт, — укоризненно констатировала Ирма. — Хоть бы сахар захватил!

— Я тебе что — лакей? Неси сама! Расселась тут с мужиками! — спокойно парировал Серый. — Сахар… он у тебя есть, сахар-то?

Волоха понимал, что начинается обыкновенная пьяная перебранка, поднялся, чтобы уйти, но Ирма снова удержала его за рукав.

— Сиди, Володя. Не обращай на него внимания!

Она, покачнувшись, поднялась, принесла сахар на донышке вазочки, надо полагать, последний, пол-литровую банку сметаны.

— Они, женщины, такие, знаешь… — зудил в то время оживший Тимофей теперь уже ставшему и ему корифаном Сахару. — Чуть покрепче прижал — считай, твоя…

Этот Тимофей не мог произнести ни единого слова без сопровождения жестами рук, и в данный момент он изобразил объятия.

— Чем долги делать — лучше бы сахар купил! — Ирма снова насела на мужа. — Или занялся бы своим сыном — у него два прибавить два получается пять. У тебя у самого два прибавить три будет три! Говорил, что должен Пингвину за две бутылки, да на Троицу одну брал. Три будет! Да? Между прочим, я спросила у Пингвина, он говорит, ты кроме этого брал две бутылки и должен ему за пять! Опять со своей Машутой в кустах пил, да?

— Я тебе врежу, — промолвил Серый значительно.

— Только и умеешь, что врезать. Мало каши ел! — не унималась Ирма — Сыну надеть нечего, а ты спирт берёшь в долг, да с Машутой в кустах…

Серый не спеша выбрал из грудки окуней одного покрупнее и неожиданно врезал. В размахе он зацепился за жестикулирующего Тимофея и, таким образом, рыба чпокнулась в щёку Волохе.

Ирма негодовала.

— Сейчас же извинись перед человеком, кому говорю!

Серый не извинился, но выразил сожаление, что не попал в цель.

— Размахался этот руками. — Неприязненно покосился он на Тимофея.

Ирма вымахнула платочек и стала вытирать Волохе щеку, но тот смешался и, перехватив его, вытерся сам. Ошеломлённый случившимся, не считая возможным оставаться в компании долее, несмотря на горячие протесты Ирмы, он быстро удалился.

Он шёл по дороге на почту, проигрывая в памяти то, что произошло, вновь, как бы ощутил удар мерзкой рыбиной. Почувствовав за ухом оставшуюся мокроту, вспомнил про платочек, но его в кармане не оказалось. Машинально он оглянулся — платочек белел на дороге, шагах в двадцати. Волоха вернулся, поднял его, отряхнул и тщательно вытерся. И в эту самую минуту он увидел, как из-за угла вывернул Кеня Бакшеев, направляясь прямо к нему.

«Местная акула» Кеня Бакшеев давным-давно под благовидным предлогом выманил у Волохи изрядную сумму денег взаймы. Прошёл год, прошло два, но Кеня и не думал возвращать долг, отделывался наглыми шуточками: «Сохранятся, к свадьбе пригодятся…»

— Уезжаю, Волоха, в дальние края, — сказал Кеня. — Не искал тебя, да ты сам идёшь — на своё счастье. Возьми долг. — И он, отсчитав сумму из рубля в рубль, подал деньги Волохе. — К свадьбе пригодятся. Считай, сохранил. Извиняй.

Потрясённый свершившимся фактом, Волоха не нашёлся, что сказать ему на прощание. Чувство благодарности охватило его, точно Кеня эти деньги запросто подарил ему, а не просто вернул бородатый долг. И ведь — неслыханное дело! — извинился даже, это сам Кеня Бакшеев!

Встреча с Кеней воспринималась как большая удача. Волоха был признателен Ирме за то, что благодаря ей он не разминулся с Кеней, был благодарен платочку — да, платочку! — не задержись он, возвращаясь за ним, успел бы зайти на почту, и Кеня Бакшеев в это самое время прошёл бы мимо. И уехал бы в свои неведомые дальние края. И тогда — плакали денежки Волохи почём зря.

В другой день поселковые пьяницы продали ему левый поршень к снегоходу «Буран», предмет давних исканий Волохи, по смехотворной цене. И этот факт он также зачислил в число своих удач. Через час те же пьяницы притащили на поводке дворнягу, уверяя, что она идёт на всё подряд — на белку, на соболя, на зверя и даже чуть ли не на крокодила, но собаку Волоха брать воздержался.

А семикилограммовый таймень на спиннинг — это как прикажете?.. Припоминались и другие более или менее заметные удачи — и всё с платочком в кармане!

Мало-помалу Волоха начинал верить, что этот платочек имеет какую-то магическую силу или что-то вроде того…

А вечер был и в самом деле прекрасный — тихо, ясно, тепло — самый тот, чтобы сидеть на солонце. Багул уже отцвёл, и по разумению Волохи козы теперь должны были выйти на траву. С заветным платочком он крепко верил в удачу.

Все луговины впереди были усыпаны цветущими жарка́ми и саранками. Гундосили кукушки, перелетая и кукуя на лету. Одна из них первое своё «ку» исполняла исправно, а на втором «ку» у неё срывался голос, и куда бы она ни перелетала — везде угадывалась среди других кукушек.

Где-то внизу на реке звенела моторка.

Потом «запели» комары. Не те мелкие, назойливые, еду́чие комары, что досаждают во время сенокоса, а крупные, флегматичные. Они и кусались не так болезненно. Волоха прижимал их, не раздавливая, указательным пальцем, ощущая на коже холодок, и насекомые с лёгким шорохом сваливались. И так оно всё было спокойно и хорошо в этот вечер…

Волоха внимательно прощупывал взглядом местность слева направо, а затем таким же образом в обратную сторону — и так постоянно, отрывая взгляд лишь для того, чтобы придавить комара на руке. И вот в какой-то момент, в то время как слева направо он не увидел ничего, кроме знакомой панорамы, а обратно — на закрайке леса косулю с высоко поднятой головой, сердце Волохи ёкнуло от такой неожиданности. Блеснули на солнце рога — то был гуран, козёл, сейчас бежавший рысью через жёлтую от жарков поляну к зарослям тальника, в них и скрылся. И Волоха был уверен, что скоро он появится по эту сторону тальников. Но время шло, а гуран не появлялся, по всей вероятности, залёг. Угадывалась повадка старого многоопытного козла — на дальних подступах к солонцу выявить возможную опасность.

Солнце светило со спины, и тени от деревьев всё удлинялись вперёд, сливаясь по ближнему краю и размываясь. Скоро остались освещёнными только дальние сосновые сопки.

Уже начинало смеркаться, когда от острова тальников отделилось живое пятно. Козёл шёл прямиком к солонцу, часто останавливаясь, то и дело вскидывая рогатую голову для обзора. Он всё ещё находился за пределом уверенного выстрела, как бы испытывал терпение Волохи.

Когда он в очередной раз опустил голову в траву, Волоха положил ствол на перекладину. Мушка начинала сливаться с риской. «Как повернётся боком — надо стрелять», — вывел себе Волоха и окончательно изготовился. Но гуран таки не торопился подставлять бок под волохину пулю, мало того, он зашёл в какую-то яму, так что едва различалась горбуша. Наконец, он вывалил на пригорок.

Дальше произошло нечто такое, в чём Волоха в тот момент не в состоянии был дать себе объяснения. Внезапно его обдало ветром, тугая волна ударила в затылок, когтистые лапы вцепились за волосы, оцарапав макушку. Ужас со скоростью электротока собрался в шар и жарко разорвался Волохе в глаза. Инстинктивно сознавая, что подвержен нападению какого-то непонятного, страшного, если не самого черта, существа, заваливаясь набок, Волоха непроизвольно исторг сдавленный вопль. Краем глаза он успел заметить, как огромная птица взмыла над ним и шарахнулась в потёмки между листвянок, унося в одной лапе что-то белое.

Волоха вскочил, провёл рукой по волосам. Он ощутил влажные саднящие царапины на темени. Какое-то время стоял, стискивая ружье, приходя в себя и обретая способность соображать.

Гуран надсадно рявкал теперь уже где-то вдалеке.

Собрав дрожащими руками пожитки в котомку, Волоха ещё раз затравленно посмотрел через плечо туда, где скрылась ночная птица и, бормоча проклятия, подался к реке, на табор, коротать ночь у костра.

Ночью в распадке ухал филин и Волоха сильно подозревал, что это как раз тот ушастый обормот, который мало того напакостил — не дал стрелить гурана, но к тому же утащил в лапе столь дорогой ему платочек. «Раз филин — ночная птица, — думал он, — значит, он хорошо видит ночью, а днём — ни фига, а так как дело было в сумерки, то эта полуслепая тварина приняла платочек за зайчонка или чёрт его знает за кого…»

А потом у Волохи пошли нелады, одно за другим. Под утро от отлетевшего от костра уголька у него затлела фуфайка, которой он укрывал поясницу и ноги. Ночь была ясная и холодная. Сквозь сон он улавливал едкий запах, но никак не мог очнуться. А когда очухался и понял в чём дело, выгорело чуть ли не пол-полы. Обжигая пальцы, он насилу затёр землёй тлеющую вату.

Начинало светать, и пора было попробовать пешковьём по закрайкам прихватить где-нибудь на кормёжке гурана. Волоха надел фуфайку, какая была, и тихонько пошёл вдоль ключа, внимательно озирая кромку леса. И тут внезапно его так ужалило — прижгло в плечо, что он чуть не взревел, суматошно сбросил с себя фуфайку, которая тлела и прогорела уже насквозь, до рубахи. Чертыхаясь, он стал было мочить фуфайку в мочажине, но скоро осознав никчёмность своего занятия, утопил её сапогом.

В это время он услышал топот и щелкоток по ерникам и понял, что вспугнул козу, ту козу, которую он мог бы запросто стрелить. Вдобавок, переходя ключ, он неловко прыгнул с кочки на берег, подвернул ногу в лодыжке и захромал. Одно к одному. Из размышлений Волохи так выходило, что все эти несчастья были следствием того, что он лишился платочка, и подумал, что хорошо бы что-нибудь такое поиметь от Ирмы. Он прикидывал, под каким предлогом к ней подступиться, но каждый раз перед ним представал образ Серого. Хорошо бы, Ирма застукала Серого за бутылкой с Машутой в кустах и устроила бы ему, а Серый обиделся бы и, как Кеня Бакшеев, уехал в какие-нибудь дальние края насовсем! Вот тогда он точно заручится у Ирмы если не платочком, то чем-нибудь вроде того, и тогда ему снова повалит удача, и когда-нибудь — всё может статься — он даже научит сына Ирмы, сколько будет два прибавить два…

Волохе всё так же хотелось свежего мяса, и — уж такое дело — у него болела голова.