Россыпь

Геннадий Конюков, 2022

Как на излучине реки вода наносит в россыпь множество разноцветных камешков, так и Геннадий Конюков собрал в пригоршню свои самобытные рассказы. Своеобразные персонажи уже почившей эпохи в рассказах Геннадия Конюкова оживают в воображении читателя, открывая ему незатейливый быт аборигенов Забайкалья. Забавные и отходчивые, доверчивые и наивные, хвастливые и бравирующие – герои его рассказов так сильно отличаются от современных, столь похожих друг на друга, людей. Есть место в россыпи и камешкам-очеркам, в которых автор от первого лица описывает незамысловатый, но тяжёлый труд таёжника-промысловика. Особняком в россыпи выделяется этюд «Под завесой дождя» как дань ностальгии по прибалтийской молодости. Ну и как небольшие самородки в пригоршне блестят взгляды Геннадия Конюкова – обобщение накопленного жизненного опыта в устойчивые аксиомы. Красной нитью через все произведения проходит любовь автора к родной Природе. Без всяких сомнений, «Россыпь» – достойное продолжение жанра деревенской прозы.

Кожуринка

Ветры, ветры, ветры… Солнце гуляло уже достаточно высоко, и воздух, прогреваясь на южных склонах сопок, устремлялся вверх, на место притекал холодный низинный — колобродили весной воздушные массы в извечном своём тяготении к однородности…

По весне у Гарпана Еремеевича обострялась боль в суставах, и ноги торощило, точно не мозг в костях был, а горячий творожок.

Сей же день выдался как подарок — ясный, тихий и тёплый. Гарпан Еремеевич, случайно увидев двух парней с котомками, уходивших за дворы на дорогу в лес, — никак на глухариный ток — затосковал: а не сходить ли и ему на ток, вспомнить молодость. Сегодня поутихли ноги. Поначалу эта мысль показалась ему хулиганистой. «Какая тебе неволюшка кукурёжиться у костра на старости лет» — пробовал было урезонить себя Гарпан Еремеевич. Не тут-то было. Загорелась душа… Побегал по токам в своё время, есть что вспомнить. Восемнадцать глухарей в котором-то годе напичкал из «тозовки» за вечер и утро, на коне потом вывозил. Жадность это была или азарт? Ни то и ни другое, а недобрая тётка — послевоенная нужда. Мать лучше знала, кому в посёлке раздать глухарей.

Исподволь Гарпан Еремеевич начал собираться на ток. «Где, интересно, у меня поня́га — в поварнушке, никак?» — И ноги сами понесли его в поварнушку. Точно, на гвозде поняга висит. «А где бы я нашёл, например, мешок? — задавал он сам себе вопрос и сам же на него отвечал: « В сенях, на полке, где как не там!» Вот и поняга лежала на полу с откинутым на сторону концом ремня, и мешок тут же был. «Котелок нам не понадобится? — вопрошал себя Гарпан Еремеевич и охотно соглашался: — Очень даже понадобится, без котла, надо сказать, вообще никуда. В чём я пойду? Как это в чём — в сапогах, конечно, вон как расквасило у забора снег! Надо только на ночь при́капотки прихватить…».

Харчишки, котелок, покрывальце, при́капотки, рукавицы — как будто всё взял. Гарпан Еремеевич завязал мешок, примотал его ремнём к поняге. «Конь засёдлан, — констатировал он, величая конём свою верную подругу — понягу. — Ничего не забыл? А… вот чего! Ночью, у костра, надо что-то под бок постелить. Кошму? — тяжеловата. Кожуринку? — самое то». Кожуринкой он называл барло́вую козью шкуру, которую стелил себе под ноги у кровати. Лёгкая, мягкая, тёплая кожуринка ласково щекотала ступни, как встанешь на неё — плясать хочется.

Поняга была добротно затянута, и полностью перематывать котомку он не стал, подсунул края кожуринки под ремешки, притянул её поверх мешка шнуром, далее завьючил «коня» на плечи и выехал на своих двоих за ворота.

Выйдя на улицу, Гарпан Еремеевич вздохнул полной грудью, и до того ему стало хорошо после вынужденно зимней отсидки, что недавние думки о переезде в город, поближе к детям, он счёл абсурдными. «Это я хорошо придумал — на ток, в такой-то день киснуть дома! Верно я говорю? — по стародавней привычке спрашивал он себя и в собственном лице находил себе собеседника. — Верно, верно!»

Дом Гарпана Еремеевича стоял на краю села. Сразу за огородами начинались перелески, перемежающиеся с полянами. На открытых местах снег сошёл, оставаясь только в низинах, да в густых ерниках. Гарпан Еремеевич шёл по лесовозной дороге, а через час свернул на тропу, набитую ягодниками и грибниками. Здесь он видел следы тех парней — сапоги по мокрому снегу. Парни шли на ток, больше в этом направлении идти было некуда, и данный факт его не смущал: токовище обширное, всем места хватит.

Начался подъём в хребтик; много там было на пути поваленных деревьев — это осенние ветровалы. По осени тоже дурела погодушка… Одна особо дородная сосна упала поперёк тропы, и Гарпан Еремеевич вынес той лесине своё порицание за то, что не могла упасть как-нибудь по-другому, а вот обязательно поперёк тропы. Следы парней здесь терялись — должно быть, увидели где-то козу и скрадывают, у косуль сейчас переходы.

На перевале половина пути была позади. Заранее облюбовав взглядом освободившийся от снега бугорок, Гарпан Еремеевич опустился на косогоре, опершись котомкой о приступок, чтобы ослабить лямки. Уж кто-кто, а он-то знал, куда шёл — на то самое токовище в вершине Кряжей, чтобы ещё раз, может быть, в последний, пережить тот памятный ток. Тогда он, помнится, так же отдыхал, вроде как на этом же месте. Отсюда была открыта панорама голубых дальних хребтов с белыми щёточками заснеженных россыпей, а ближе, на сопках, клубящиеся зелёные сосняки. Точно, он отдыхал на том же месте что и тогда, всё было так же, с той лишь разницей, что тогда у него в жизни всё было впереди, а теперь, оказывается, уже позади. «Да, не пироги нас впереди ждут, тоже когда-то сложим крылышки… — размышлял Гарпан Еремеевич. — Ну, что же, один-то раз умрём как-нибудь.… Как-нибудь без претензий к этому миру. Чай, не осиротеет человечество.… Но туда, однако, не надо торопиться…» Он поправил на плечах котомку, но, не успев выпрямиться на ногах, тут же поспешно присел, и рука его непроизвольно потянулась к «тозовке», приставленной рядом к листвянке. Взгляд его упёрся в белое пятно, которое плавно скрылось за кустом багула и явилось по другую его сторону уже передней частью косули. Это был гуран — блестели пушистые, вновь отросшие по весне рога.

Какое-то время Гарпан Еремеевич колебался, что предпринять, но гуран так картинно вышагивал, кормовался, объедая почки багульника, что азарт взял верх. «Тозовка слабовата, но всяко бывает — может и сплоховать… Лишь бы ловко встал, да на чисти́нке, без веточек».

Гуран подвигался, отдаляясь, наискосок по склону, никак не предоставляя возможности для выстрела: то задом стоял, то бок ему скрывали деревья. Впереди поперёк хода лежала огромная ветровалина с мощной кроной, а далее открывалась паду́шка, вся заросшая ерником, и гуран досадно заворачивал за ту ветровалину. «Уйдёт, холера… А там, в ерниках, его уже не увидишь».

Гарпан Еремеевич на всякий случай заприметил место, где оставил котомку, — выворотень с вырванным из земли сплетением корней, будто напоказ, жёлтым камнем — с большой осторожностью обогнул упавшее дерево и, как того допускал, гурана не обнаружил… Тогда он стал обходить ерники, не теряя надежды ещё увидеть гурана, но через какое-то время спохватился, благоразумно развернулся обратно — надо было шагать на ток. И тут он увидел желтоватый бок гурана, который, оказывается, не ушёл в ерники, а утянулся по склону в сторону и там, на пригорке, расположился на лёжку. Голову его заслоняла сосёнка, так что непонятно было, настороже он или беспечен. Лежал на расстоянии уверенного выстрела, и стрелять можно было с упора — впереди наклонная сушина.

Гарпан Еремеевич тщательно выцелил, нажал на спусковой крючок, ожидая, либо гуран вскочит, либо забьётся в конвульсиях, втайне надеясь на последнее. К его удивлению, не произошло ни того, ни другого, и такое положение дела показалось ему подозрительным. «Если попал, то ловко укатал… Или тот ничего не понял?» Для верности, не теряя времени, выстрелил ещё раз, и почудилось ему, будто что-то звякнуло. В замешательстве, не зная, что и думать, с ружьём наизготовку осторожно стал подходить к гурану — кто его знает! И так шаг, по шагу приближаясь, приглядевшись, вдруг опознал не гурана, а ни что иное, как свою котомку с подвязанной к ней кожуринкой. «Тьфу ты, я́стри тебя!» — страшно выругался Гарпан Еремеевич, приставляя к ноге ружьё. С недоумением осмотрелся и понял, что, огибая падушку, он сделал едва ли не круг. Выворотень, возле которого оставалась котомка, с этой стороны выглядел иначе, а камня и вовсе не было видно. Не сплоховал на самом деле гуран, и в то время, когда Гарпан Еремеевич обходил ветровалину, тот, достоверно убедившись, что на него охота, сиганул в ерники, предоставив тем самым человеку случай поохотиться на собственную котомку.

Мешку и кожуринке не случилось никакого вреда, кроме ничего не значащих дырок от двух пулек. Одна пуля прошила плашку поняги посередине, вторая отщепила самую малость от края. «Ты подумай, какой вышел казус — по котомке стрелял! Кому расскажи — засмеют. Уж лучше при себе оставить такие весёлости… Ладно, чего не бывает! Леший с ним, с этим гураном. Давай-ка мы вот что, чаевнём-ка мы, пока время позволяет».

Гарпан Еремеевич выломал сухую, подгоревшую у корня, листвянку на тагано́к, бросил её поперёк колодины. Навесив котелок, наполовину набитый тяжёлым мокрым снегом — на кружку хватит, стал гоношить костерок.

И тут ненароком явилась ему такая простенькая, незатейливая мысль. А если бы кто другой, взять, те же парни, которые где-то тут скрадывают козу, вот если кто другой взял да пичкнул бы по котомке, приняв кожуринку за косулю, и завалил бы его в тот момент, когда он так славно размышлял о жизни! И это ведь реальная вероятность того, насколько всё может быстро закончиться! «Ах, Еремейка, Еремейка, жизнь прожил — ничему не научился! Это надо же догадаться подоткнуть козью шкурку под ремень, да ещё мехом наружу!»

Гарпан Еремеевич имел невинное обыкновение разговаривать с неодушевлёнными предметами, как с живыми существами. «Гори, па́ря», — увещевал он плохо разгорающийся костерок и далее подробно разъяснил, почему костру лучше не куражиться и разгораться побыстрее: до тока ещё как не с час идти, а тут время потерял с этим гураном, ястри его… Там предстоит отабориться где-то рядом с током, натаскать колодник на ночь, и чай варить будет некогда — глухари с вечера слетаются на токовище, надо караулить. «Уж я-то знаю, где нам остановиться… » — припомнил он разбитую молнией лиственницу. Знать, крепкий был заряд, что расхлестало такую «барыню» вдребезги; там колодника много, и ток рядом — за гривой.

Костерок не разгорался, дымил и шипел. «А я батара́нчиками тебя угощу, — подсовывая сбоку пучки отсыхающих от листвянки веточек, бормотал Гарпан Еремеевич. — Гори, паря!»

С котелка на костёр капала вода от налипшего снега. Гарпан Еремеевич отёр рукавичкой бока́, донышко, и тут заметил, что из него вытекает прямо в костёр струйка воды. С недоумением он приподнял котелок на свет и увидел, что вода протекает из дырки в донышке. Ему припомнился звук при втором выстреле и всё стало понятным.

«Ешкин кот! Это надо ж, ёлки зелёные! — нещадно ругался Гарпан Еремеевич. — Угораздил в самое дно!»

Котелок был алюминиевый, кострово́й, с круглым, как поварёшка, дном, и, даже навесив его внаклонку, вскипятить воду не представлялось никакой возможности. «Не мог толкнуть в котомку другой, солдатский…» — посетовал он и в сердцах закинул ненужную посудину в кусты. И не было уже у него всепонимающего, солидарного, добродушного собеседника, в нём теперь звенел прокурор: «Старый пень! А как тебе пробили бы котелок! Другой, на плечах который, и которого другим не заменишь!»

Гарпан Еремеевич аккуратно закатал кожуринку в рулончик, затолкал в мешок, завязал понягу и решительно развернулся обратно, в надежде дойти до дому засветло, в твёрдом намерении на завтрашний день взять реванш, если позволит погода…