Музей Совести. Роман-притча

Галина Хэндус

Санкт-Петербург, конец 80-х. Антон Глебов живет два года в залах Эрмитажа. Учитель живописи усыновляет мальчика, тот становится художником.Под рукой Антон картины оживают. Грехи изображенных на портретах людей выступают на поверхность пятнами Совести. Художник открывает Музей.Сын Антона Глебова Саша хочет закрыть Музей Совести и открыть Академию Гениев, чтобы зарабатывать деньги. Отец с сыном перестают понимать друг друга.Лауреат межд. конкурса «Лучшая книга года» 2015 Берлин-Франкфурт.

Глава 6 Тайное знание

В нашей маленькой студии мой Учитель, Николай Львович, имел свой собственный, только ему принадлежащий уголок. Чтобы, как признавался он сам, не путаться у меня под ногами. Не мешать ни себе, ни мне мельканием «маятника» по всей комнате. Впрочем, даже уголком это место можно назвать с большой натяжкой. В свободное от сеансов время ему полностью принадлежало только старенькое кресло, оставленное в арендованной квартире, превращённой нами в студию. Увозя больную мать к себе, её дочь не захотела брать эту часть когда-то полного мебельного гарнитура из-за его преклонных лет, и Николай Львович тут же закрепил за собой красивую, но полуразвалившуюся мебельную редкость.

Когда Отец и Учитель приходил в студию, то всегда садился в вытертое временем кресло, где часто сидели и позировали мои клиенты, и смотрел, как я работаю. Он ни при каких условиях не появлялся здесь, когда я был не один. Сам творческий человек, он понимал, как важно художнику остаться один на один с объектом. Со своей моделью. В тишине. Раздумьях. Сосредоточенности.

Ему нравилось наблюдать, как я дописываю недостающие детали к портретам: вазы, гардины, любого рода декорацию. Иногда он поднимался из кресла и подходил ближе. Молча стоял сбоку, наблюдая. И только когда я обращался к нему с вопросом, охотно отвечал, подсказывал, советовал. Нам обоим нравился такой ритм совместного творчества. Николай Львович ни в коем случае не мешал мне работать самостоятельно. Я сам решал, что хочу показать, какую деталь усилить в очередной работе. Но он ненавязчиво и аккуратно продолжал давать мне уроки мастерства. Уроки профессионализма. Подсказывал, где правильнее положить тень. Как ярче прорисовать деталь.

Мне необходимо было его молчаливое присутствие.

Его компетентные замечания.

Его сомнение или одобрение.

Он учил меня видеть не только внешность очередной модели, но хотел, чтобы я непременно смог заглянуть поглубже. Напрягся и сумел сделать это.

Попробовал сковырнуть внешний лоск и, зачастую, маску человека, за которой он скрывается.

Постарался понять его отношение к самому себе, к окружающему миру.

Приоткрыл завесу его души, его внутреннего мира.

— Если ты угадаешь, вытащишь наружу внутреннее эго человека, тебе будет проще выразить всю его суть на холсте. Без этого твоя работа останется мёртвой и неинтересной. Нет смысла работать на мусорную корзину. Постарайся придать определённый смысл каждой своей картине, каждому мазку, каждому штриху.

Постепенно, шаг за шагом, я учился этой премудрости. Внимательно изучал приходящих ко мне людей.

Вот он или она садится в старинное поскрипывающее кресло, полулежит на оттоманке, стоит, небрежно облокотившись на гипсовую колонну. Держит в руке кружевной зонтик, поигрывает изящной тростью с набалдашником в виде головы льва, орла или просто позолоченного шара. Каждый выход клиента — особенный. Приходящие ко мне люди не хотят окружать себя скучными вещами повседневности. Большинство из них видят себя пришедшими из фантазий прошлого. Из неизвестного другим, но открытого им, настоящего. Из картинки неизвестной истории. Из мазка необычного. Где никто, кроме них, не был и никогда не будет. Каждому из клиентов нравится представлять себя полной загадок личностью.

Витать в своих заоблачных фантазиях.

Придумывать собственные легенды.

Моей же задачей является перенести воздушное облако разнообразных мистерий на холст.

Ограничить вымыслы людей банальным размером в сантиметрах.

Облачить в цвет.

Придать значимость, нетривиальный смысл.

Расположить на куске холста энергию мысли и закрепить её, невидимую, взмахами кисти.

Запечатлеть мгновения жизни на последующие годы.

Одна жизнь — для вымышленной истории.

Загадочный портрет для будущих поколений.

Придуманная судьба — на обозрение жаждущих.

Неважно, как внешне предстают передо мной клиенты — ухоженные, с наколками, небрежно одетые, с небогатой речью, циничные, с бриллиантами на пальцах или в ушах, наивные, развязные, открытые, вульгарные, скромные. Блондины, брюнеты, с умело уложенными причёсками или совсем без волос. Источающие запах пота, лёгкого морского бриза или крепкой лаванды. Все они разные. Все. Но что интересно, вкусы относительно их изображения на холсте разнятся совсем ненамного — в зависимости от их представления о собственном могуществе и значимости.

Мужчины не отличаются фантазией и остаются в рамках стандартных представлений о богатстве, власти и роскошной комфортной жизни.

Они любят быть изображенными на портрете в смокингах.

В чёрном шёлковом цилиндре. В длинном бархатном халате или домашней атласной куртке.

Курить дорогие трубки или толстые сигары.

Класть большие руки, унизанные дорогими кольцами, себе на колени.

Трепать за уши собаку, сидящую рядом.

Стоять с охотничьим ружьём за спиной и убитой дичью в руках или под ногами.

Быть одетым в модный костюм с золотым портсигаром в руке.

Небрежно облокотиться на крыло новенького автомобильного чуда.

Сидеть, упёршись взглядом в зрителя, за огромным столом, заваленным папками с документами.

Показать себя серьёзным.

Строгим. Состоятельным. Облечённым властью.

Таковы вкусы клиентов-мужчин.

Женщины моих богачей любят быть красивыми.

Шикарными. Вызывающими. Выглядеть аристократкой в длинном платье и шляпе с зонтиком от солнца в руке.

Лежащей на оттоманке кокеткой с эротически-приспущенным лифом или приподнятым подолом прозрачного платья.

Девочкой-школьницей с блудливым взглядом, кинутым из-под ресниц.

Танцовщицей в широкой цыганской юбке.

Изящной моделью на подиуме.

Матерью с младенцем на коленях — редкий, впрочем, случай.

Богатой содержанкой в кричащих одеждах.

Невинной скромницей с развратной усмешкой и хлыстом в руке.

Дочерью богатого папы, увешанной бриллиантами.

Женой знаменитого мужа в невиданного фасона воздушной шубке.

Неопределённого возраста наследницей огромного состояния, возлежащей в ванне-ракушке розового цвета.

Никто из моих заказчиков не хочет становиться объектом классического портрета в тёмных тонах. Никто из них не думает, что скромность украшает. Каждый стремится показать яркую индивидуальность, выделяющуюся на фоне обыденности.

Внушить доверие.

Повести плечом верности.

Вынырнуть из величия роскоши, продемонстрировать дружелюбие и открытость. Показать, не скрывая, богатство и власть, за которыми, по их понятиям, стоят зеркальным отражением честность и порядочность.

Никто из зрителей не должен догадаться, настоящее или показное — увиденное на картине. Только он, герой портрета, знает правду. Задача же Художника — максимально отдалить правду от вымысла и представить на портрете красивую сказку.

Герой картины не собирается открывать свою истинную сущность. Художник, изучив его внимательным взглядом, догадается обо всём сам.

Одна комната на двоих.

Долгие часы глаза в глаза.

Стук сердец в унисон.

Единое дыхание.

Лишь загадка в глазах: разгадает — не разгадает?

И вопрос в голове: разгадаю — не разгадаю?

Облако ожидания.

До тех пор, пока Художник не вытащит наружу стержень, на который накручен внутренний мир его героя. Его жизнь. Его суть. Но — тихо! Это — тайна!

С минуты познания чужого внутреннего мира Художник начинает творить. Он смакует своё тайное знание. Медленно и со вкусом смешивает краски. Затем начинает мазок за мазком наносить на холст. Внутренне улыбается своему знанию или остаётся серьёзным. Художник имеет право выбрать для себя настроение.

В процессе сложной, захватывающей своей мистикой работы, появляется на полотне картина, что приводит владельца в восторг. Вот и родился очередной очевидный шедевр. Портрет с потайной подкладкой, похожий на чемодан с двойным дном. Зритель не может увидеть настоящие чувства героя портрета и знание Художника, их разгадавшего. Не знает об этом Знании и заказчик. Его догадки не в счёт. Но с этой самой минуты тайна одного становится их общей тайной. Нитью, связывающей два конца одной правды.

Одной совести.

Одной ненависти, зависти или ревности…

Отец научил меня многому. Научил правильно натягивать холст на подрамник. Не бояться повторения ошибок. Разбираться в нюансах красок. Рисовать по памяти. Правильно определять размеры картины. Выбирать верные кисти. Тщательно прорисовывать даже самый незначительный элемент. Но он не учил меня проникать взглядом художника во внутренний мир сидящего передо мной человека — как и каким образом. Этому я научился сам. Знание великой тайны пришло ко мне во время работы.

Это вышло неожиданно.

Странно и сладостно.

Моё открытие случилось до нашей поездки на море. До моего первого знакомства с чудом. Однажды я рисовал портрет Насти, младшей дочки нашей соседки Ларисы. Шестилетняя девочка по природе своей была громкая, весёлая и непоседливая. Мне это очень мешало в работе. Никак не удавалось ухватить правильное, устраивающее меня выражение её задорного личика. Но когда я сказал, что после сеанса покатаю их с сестрой на спине, как ослик, она притихла и сидела, не шевелясь. Несмотря на эту еле сдерживаемую неподвижность, я чувствовал, что у Насти неспокойно на душе. Что-то приключилось совсем недавно или что-то тревожит её. То, о чём я не знаю.

Мне стало интересно. Самые разные мысли закрутились в голове. Связана ли проблема маленькой девочки с её сестрой? Скорее всего, нет — Света занята сейчас уроками. Со мной — тоже нет. Я был для неё просто ожидаемым осликом для игры. Своих проблем у девочки быть не могло — она недавно вернулась из детского сада и до сеанса весело прыгала в комнате. Связана ли её некоторая скованность с мамой? Возможно. Ребёнок сделал что-то не так и боится быть разоблачённым. Увидев осторожно тянущуюся детскую ручку к кармашку застиранного платьица, я машинально спросил:

— Ты что, конфету без спроса взяла, а признаться боишься?

Маленькая ручка быстро упала вниз, и Настя неожиданно заплакала. Мне стало не по себе. Отложив кисть, я подошёл к ней, погладил по голове, а затем отправился прямиком на кухню, к хлопочущей у плиты соседке.

— Лариса, ты только не ругай Настю. Она конфету где-то стащила, а я нечаянно догадался и сказал ей об этом. Она сейчас плачет, я не знаю, что делать. Всё случилось для меня неожиданно. Прости пожалуйста. Я не знал, что попаду в самую точку с этой конфетой… Успокой, пожалуйста, ребёнка.

— Ты-то за что извиняешься? Не пойму. Ну ладно, ругать не буду. Пойдём вместе, успокоим рёву.

Спустя полчаса после разговора с матерью сестрёнки получили обещанного ослика, который покатал их по всей квартире, и были счастливы. Настя за это время забыла о спрятанной в карман и растаявшей конфете. Лариса вернулась на кухню и убрала кулёчек сладостей повыше в шкаф. Подальше от соблазна. Конфликт, не успев возникнуть, был улажен. Но вечером, уже лёжа в постели, я задумался о произошедшем феномене.

Почему я вдруг почувствовал волнение сидящей передо мной девочки? Услышал её тревогу. Проникся её опасением. Как это случилось, каким образом передались мне её чувства? Сможет ли такое случиться ещё? С другими людьми? С взрослыми? Многое хотелось обдумать, пофантазировать. Но мысли стали замедлять свой бег, запинаться, и, наконец, улеглись там, где остановились, устав ото дня, полного забот. Я уснул.

Новый день принёс новые хлопоты, вчерашние размышления отошли на второй план. А потом затерялись на многие месяцы. Вспомнил я об этом непонятном инциденте, когда внимательно всматривался в сидящего передо мной, небрежно развалившегося в кресле, Артёма Назарова. Моего первого заказчика.

Мне непросто было проникнуть внутрь, за его взгляд. Понять, о чём он думает, что чувствует. Я не знал, зачем мне это было нужно, но смотрел и пытался чисто автоматически увидеть скрытый от внешнего его внутренний мир. Даже не очень вдумываясь в то, что я делаю. Как, например, ни о чём не размышляя, я стою под душем, намыливаю руки, плечи, спину, ощущаю тепло воды и запах мыла. И совсем не думаю об анатомии тела.

Так и здесь. Нас окружало бесконечное пространство. Воздух струился слабым ветерком, приятно овевал лицо. Дышалось легко и свободно. Я сосредоточился на картине, и… его внутренний мир вдруг открылся передо мной, как на ладони. Я вошёл в него, как входит нож в размякший кусок масла. Легко и свободно. Без всякого усилия. От неожиданности рука моя дёрнулась, смазывая изображение рубашки, где зависла кисть. Тут же заказчик стал мне не только ещё более неприятен, но абсолютно не интересен. Мне стало всё равно, о чём он думает и чем занимается. Я увидел, что он несёт в себе чуждый мне мир лжи и насилия. За границы этого знания переступать не хотелось. Оттуда тянуло едким дымом опасности и агрессии…

С тех пор, как я ощутил в себе силу распознавания внутренней ржавчины героев моих картин, пришла уверенность. Она разрасталась вширь и уходила вглубь с каждым движением, вдохом, шагом. С каждым следующим написанным портретом я тренировал не только руку, но и это умение. Тайное знание. Манеру писать и манеру думать о результате работы. С каждым новым мазком я учился переносить живую толику души на холст. Старался угадать истинные чувства и устремления очередного заказчика. Предоставить ему отличную и устраивающую его работу.

Свою душу я старался держать закрытой, резко отделяя работу от своих чувств и переживаний.

Портрет — ответственная работа.

Мои чувства — моя личная жизнь.

Эти две ипостаси должны идти, не пересекаясь.

Жить параллельными жизнями.

От такого разделения выиграет результат.

Так говорил мне Учитель.

Нельзя ничего личного привносить в работу, только профессионализм. И я держал душу подальше от палитры с разложенными на ней красками. Подальше от радужного многоцветья, которое оживает и расцветает под моими чуткими пальцами. Вступает в резонанс с моей душой.

С той волшебной минуты, как тайна коснулась меня крылом, я боялся измазаться одной из моих живых красок.

Нечаянно нанести на своё тело.

Мазнуть по мыслям.

Опасался соединиться с чужой душой.

Заразиться её грязью, не приемлемыми для меня устремлениями.

Только дети были исключением из этого правила. Их души были чисты и светлы. Находили живой отклик в моей.

Писать портреты — моё любимое дело. Всё остальное, выходящее за его рамки, касается только меня и принадлежит мне одному. Часто мысли при работе непонятным образом оживали, становились частью картины, но об этом знал только я. Зачем кому-то ещё знать мои тайны?

Чужие тайны обременяют.

Лишают спокойной жизни.

Наводят на посторонние мысли.

Мешают дышать.

Могут разбудить ревность, досаду, ненависть.

Лучше знать в точности только свой собственный внутренний мир.

Жить с ним в мире и согласии.

Доверять себе.

Не лезть в чужую душу, куда тебя не хотят пускать.

Не рисковать, не будить зловещие тени чужих тайн…

И даже если они сами открываются под моей кистью во всей мерзости.

Так лучше для всех.

Где бы я был, что бы со мной стало, и сумел бы я приобрести это тайное знание чужих тайн, если бы не Учитель?

Как, по какому высшему закону справедливости он, мой Отец и Учитель, появился в моей жизни?