Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

Галина Сафонова-Пирус

«Ведьма из Карачева» – рассказ моей матери о своей жизни. А была она ровесницей века (1903—1994), и все перипетии его прошли через её судьбу. Читатель узнает, как жили крестьяне до революции 1917 года и после неё (раскулачивание, коллективизация), о жизни в оккупации во время Великой Отечественной войны, о тяжелых послевоенных годах. Особенностью повествования является то, что я старалась сохранить слова и местный выговор (Брянская область).

Глава 3 Трудилися, не покладая рук

Рассказать, как мужики работали?.. Да хватало мужику работы все-егда: зимой и летом, осенью и весной. Как только снег сойдёть, земля чуть прогреется, вот и начнётся пахота. А пахали-то сохой, и сажали под соху. Это только потом плуги пошли, те уже на колесах были, а соху в руках надо было держать, вот и потаскай ее цельный день!.. Посеить мужик. Не перевернулся — сорняки полезли, полотье подошло, а тут уже и картошку окучивать надо. А ведь ее по два раза сохой проходили, во-о какие межи нарывали! Потому и вырастала с лапоть¹⁵. Чего ж ей было не расти? На навозце, земля — что пух. Ступишь на вспаханное поле, так нога прямо тонить в земле-то! А покосы начнутся, жатва подойдёть? Ох, и трудная ж это работа была — хлеб убирать! Его-то ведь зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами… А патому ночами, что днем-то рожь жёсткая становится, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить. Ну а бабы так уж и старалися к утру перевёсел¹⁶ накрутить из хорошей соломы. Заткнешь их потом за пояс, свернешь сноп граблями, свяжешь перевеслом этим и ставишь, свяжешь и ставишь… И так часов до трех, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли… Но снопы вязать это ишшо ничаво, можно было, а вот серпом жать… Во когда лихо! Жали-то серпами днем, в самую жару, когда роса сойдёть, ведь если утром начнёшь жать, так от росы сразу вся мокрая станешь. Мы с мамкой мало ржи сеяли, так, бывало, обобьем ее пральником¹⁷, вот и весь урожай, а Писаревы мно-ого сеяли, и бывало, как пойдем им помогать… Ну до того руки исколешь!.. аж напухнуть потом. Ведь хорошая жница за день до двух копён нажинала, а в каждой — по пятьдесят одному снопу… А потому по пятьдесят одному, что последний сноп на самый верх стоймя ставился, что б видно было: копна готова. Если рожь сырая была, возили ее сушить на рыгу¹⁸, и у Писаревых бо-ольшая рыга была. Привязуть и как расставють!.. Тут уж дед цельными днями её и сушить. Топить соломой или суволокой¹⁹, только потом и молотили. Пока бабка встанить да завтрак сготовить, мужики копну и обмолотють в четыре цепа²⁰. В хороший год пудов по десять с копны намолачивали. Ну, а если не управлялися, оставляли сжатую рожь и до осени, связуть в сараи и складуть адонки… Да это, когда в сарае снопы складывають, то под них слой дядовника укладывають, мыши-то не полезуть туда, где дядовник. Вот и стоять потом эти адонки, а когда управлялися с урожаем, тогда и начинали молотить. Перевезуть на рыгу, наладють печку, сушуть и молотють… И какой же потом хлеб душистой из этой ржи получался!.. Не-ет, пшаницы тогда еще не сеяли, пшаничную муку только на пироги к празднику покупали, а так всё лепешки ситные пекли. Высеють ржаную муку на сито и замесють тесто. Да попрохОней, пожиже ставили, а потом — на капустный лист и в печку. Бывало, все лето эти листья ломаешь, обрезаешь да сушишь, сушишь.

Держали Писаревы и пчел, за амбаром колоды стояли. Бывало, как начнёть дед мед выбирать, да как отрежить нам по куску от сот, вот и сосём цельный день… Раз так-то возил он сжатую рожь в сараи, а тут возьми, да и отроись рой. Ну, Дуняшка, моя сестра двоюродная, сейчас и наладилася этот рой сымать. Боевая была!.. Полезла на дерево, да и зацепилася за сук! А рубаха-то на ней из замашки была, крепкая… и повисла на ней. Дедушка как бяжи-ить:

— Ах, ах! — задыхается прямо: — Боже мой, зачем же тебя туда понесло!

Испугался дюже, что пчел растревожить, а те набросятся на лошадей. И что тогда? Они ж понести могли. Да распряг их скореича и в конюшню заводить. Завел, а уж тогда и Дуняшку с этого сука снял, и рой… Прово-орная была. Помню, уже после последней войны²¹ с немцами нашел ее сын капсуль от мины да положил в карман. А тут картошку как раз надо рыть. Пошли они. Ну, он, видать, и толкнул этот капсуль лопатой. Так сына сразу убило, а у Дуни ногу… Доктор сразу: отнять надо! А она:

— Не-е! Как же я без ноги? Ванечка-то глянить, а я и без ноги? — Это муж ее… как раз в Сибири отбывал за анекдот про Сталина²² — Ванечка мой возвярнёцца, глянить, а я и без ноги? Не-е, лучше помру.

Так и пошла на тот свет за сыном… Вернулся ли её Ванечка? Да повезло ему, вернулся. Рассказывал как-то, что попал на лесоповал, и в бригаде их было вначале семьдесят человек, а потом только двое и осталося. Он да начальник. И потому, что взял его тот к себе поваром. Семь лет оттельпужил! А вот ни жены, ни сына не застал.

Ишшо рассказать о Писаревых?.. А жили мамкины родители крепко. Двор у них был просторный, рубленый. Конюшни, закутки, подвал… да не один. А неподалеку от дома рига стояла, амбары. Когда муку смелють, там и хранять, да и крупу там же рушили, масло отжимали… так и стоял на кухне бочонок с конопляным маслом. Скотины мно-ого у них было. Три лошади, две коровы, овцы, свиньи, жеребенок, телята. Ну-ка, попробуй накормить-напоить это стадо! Вот и сеяли гречиху. Да в два-три срока, какая лучше уродить, и солому гречишную на корм скоту запасали.

Деда Ляксея Писаренкова, маминого отца, я хорошо помню, глаза-то у него голубые-голубые были! Бывало, как пригреить весна, так и приедить к нам на своей старой лошади с белым пятном на лбу. Кони-то у него и ишшо были, но он любил и берег эту, старую. Иной раз скажить так-то:

— Она по мне. Быстро не бегаить, и я тоже.

Да и повозка у деда Ляксея была… У нас на Ряснике на таких не ездили, издали его было видать. Помню, так и бягим его встречать, он же и гостинцев обязательно привезёть, хлеба мешок, огород вспашить, засадить… А было у дедушки пятеро детей, две дочки и три сына. Старший Иван, потом Николай и младший Илия. Бывало, как возьмутся рожь жать, так сколько ж за утро скосють! Дядя Илюша был особенно сильный. Рассказывали, поедить так-то с мужиками в извоз и, если вдруг покатятся сани под раскат, так подойдёть да как дернить их за задок, так и выташшыть. И был дед Ляксей грамотный, начитанный. Помню, сойдутся к нему мужики в хату, и начнёть им книги божественные читать про святых, про чудеса разные, про конец света.

— Опутается весь мир нитями, и сойдутся цари верный и неверный. И большой битве меж ними быть. И будут гореть тогда и небо, и земля…

Си-идять мужики на полу, на скамейках, слушають… Маныкин, Зюганов, Лаврухин, Маргун. А бабы прядуть, лампа-то у деда хо-орошая была, видная! Ну а мы, дети, бывало и расплачемся, что земля и небо гореть будуть, а он утешать начнёть:

— Не плачьте, детки. Всё то не скоро будить, много годов пройдёть, и народ прежде измельчаить.

— Дедушка, а как народ измельчаить? — спросим.

— А вот что я вам скажу… — И хитро так улыбнётся: — Вот загнетка в печке… и тогда на ней четыре человека рожь молотить смогуть. Уместются! Да-а, вот таким народ станить. Но цепами молотить уже не будуть, а все машинами, и ходить не стануть, всё только ездить. — А потом и прибавить: — Не плачьте, дети, после нас не будить нас. — Это он ча-асто любил повторять. — Бог, дети, как создал людей, так сразу и сказал: живите, мол, наполняйте землю и господствуйте над ней. И Бог вовси не требуить от нас такого поклонения, чтоб молилися ему и аж лбы разбивали, ему не надо этого. Бог — это добро в душе каждого человека. Добро ты делаешь, значить, и веришь ему.

Вот так и понимал он религию. Ну, а бабушка не такого понятия придерживалася и бывало, как начнёть турчать:

— Во, около печки кручуся и в церкву сходить некогда.

А дед и скажить:

— Анисья, ну чего ты гудишь? Обязательно, чтолича, Бог только в церкви? Да Бог везде. Вон, иди в закутку коровью и помолись, Бог и там.

— Да что ты говоришь, Ляксей! Господь с тобой!

— А как же, Бог везде! И в поле, и в лесу, в хате нашей, в закутке.

Во, видишь, как он… А ей обязательно надо было в церькву идти, стоять там, молиться, поклоны класть. Да и в нечисть разную дюже верила. Бывало, пойдёть в стадо корову доить, нясёть молоко в доёнке, так ей обязательно прикрыть её надо, — не заглянул бы кто! Если корова отелилася, да вдруг сосед пришел и что-нибудь попросил, ну, тогда-а!.. А если корова молока недодала или вымя у неё загрубело, то это и вовси или чёрт подшутил, или ведьма подворожила. А дедушка искал другие причины во всем этом… или недокормили скотину, или недоглядели в чем, или болезнь какая приключилася.

Ча-асто бабушка рассказывала нам, как раз под праздник пошли они с отцом рыбу ловить, да и подцепили сетью такой улов, что никак не вытянуть!

— Подташшыли мы его к лодке, сунулися к нему, а из сети вдруг как лезить голова ужасная! Черная, лохматая и незнамо на что похожая. Отец чуть опомнился и скорей «Да воскреснет Бог» читать. Ну, голова эта как шарахнется опять в воду! И ушла в глубину. — Еще и прибавить обязательно: — Так что не грешите, ребятки, ведь мы-то как раз под праздник поехали рыбу ловить, не помолилися, вот и выташшыли чёрта.

А дедушка улыбнется и скажить:

— Не верьте вы ей, старой, детки. Ночь-то ясная стояла, теплая, вот сомы и выходють в такие ночи на поверхность, его-то они и подцепили.

Не любил он всех этих приходней деревенских… Да нет, обряды и он соблюдал, как без этого? Тогда-то, если не поговеешь в Великий пост и, случись, помрешь, так с тобой и хлопот не оберешься… Ну да, если только по какой причине уважительной не поговел, а если просто заблаженничал, то тебя батюшка и хоронить не станить… Ну конечно, на лавке лежать не останешься, похоронють, но канители не оберёшься, да еще и в Орел придется ехать, к архиерею за разрешением, вот дед всегда и говел… А как же, и в церковь ходил, там ведь часто дети его пели, когда маленькими были… дядя Коля, дядя Ваня и мамка. У нее зво-онкий голосок был! Она-то нам и рассказывала, что под Пасху ходили они обязательно на спевки, и когда потом торжественная служба шла, то мальчики становились по бокам, а мамка в серёдке, и вот как запоють «Аще во гроб»!.. Так кто в церкви был, все и плакали. Да и дедушке раз чуть плохо ни стало от их пения, аж к стенке прислонился… аж мороз по зашкурью пошел! Во как пели.

Ну, а потом у Писаревых всё как-то под откос пошло. И началось со среднего сына, дяди Коли. Забрали его в солдаты и служил он там писарем, а когда вернулся, стал болеть. Раз так-то встал утром, ходить по хате да все приговариваить:

— Ох, томно мне что-то, томно…

Мать — к нему:

— Колечка, да что с тобой?

А он то туда пойдёть, то сюда… А потом так-то вышел в сад, обнял дерево и стоить. Дедушка видить такое дело да думаить: и что это Коля мой в такой позе? Подходить к нему и за плечо… а тот ему на руки и упал. И помер. Ну, бабушка как обмерла!.. Чуть очухается, и опять обомрёть. Почти и не видела, как сына хоронили, Ну, а когда схоронили, начала чуть отходить, и заладила… как что — и на магилку. Дед — к ней:

— Ну что ж ты всё ходишь-то? Сын наш христианин был, воин, и за это ему на том свете спасение будить, а это всё теперь — прах, земля.

Никак её не унять! Уйдеть да уйдёть… и цельный день там проплачить. Запряжёть дед лошадь, да за ней. Привезёть, а она опять:

— И куда ж вы моего Коленьку дели? Это ж вы не его зарыли, не его…

Ну, наконец, пошел дед к батюшке, спрашиваить: что, мол, с ней делать, хоть отрывай сына. Нет, не дал тот согласия. Так пришлось в Орел ехать к архиерею, только тот и разрешил. Ну, когда отрыли, как глянула она!.. И опять обмерла. Но все ж потом ходить на могилку перестала.

Стали хозяйство вести старший Иван да младший Илья. А Ильюшка был такой своевольный! Он же коней очень любил, так даже я помню, как раз стал объезжать жеребенка, а тот и сбросил его, и поволок за собой, тулуп порвал. А тут праздник как раз, как в таком на людях показаться? И приводили домой портного, что б зашил… Ну, через какое-то время после смерти дяди Коли надумал дед Илью женить, с женой, мол, дело спокойней будить. Женили, а его и призвали в солдаты. И стал он там на призах лошадиных играть. Сколько ж наград у него было! Помню, приезжал раз на побывку, показывал, а наши всё-ё шумели, дескать, он там татарку какую-то себе завел. Ну, уехал потом опять на службу и больше не вернулся… Да на призах погиб. Лошадь его наткнулася на что-то. И никто его хоронить не поехал. Бабка без памяти опять валялася, дед совсем уже старый стал и задыхался, а у невестки ребенок как раз родился… Остался Иван. На войну его, правда, не взяли, он же один кормилец на всю семью был, все хозяйство на нем держалося… А году в двадцать восьмом, когда коммунисты надумали его раскулачить²³, так мужики воспротивилися: да что ж вы, мол, делаете!.. последнего человека у деревни отымаете, который в земле что-то смыслить! Вот и не тронул его сельсовет. Но когда колхозники собрали первый урожай и повезли его с красным флагом сдавать, то посадили дядю Ваню впереди и этот флаг ему в руки сунули. Уважало, значить, его общество-то… А Катюха Черная подскочила к нему да как закричить:

— Кулак, и будет наш флаг везти?

И вырвала из рук… Ну да, она ж комсомолка была, что с нее взять? Пришел дядя Ваня домой расстроенный, ведь она, Катька эта, такая сволочь была! Ну-у брехать что зря начнёть повсюду? Тогда же из колхоза могли выгнать и в Сибирь сослать. А у него уже сын подрос, тоже Ванюшкой звали. И умница был, грамотный! Он-то и говорить бате:

— Не бойся, папаш. Я за Катькой поухаживаю.

И подкатился к ней… Так больше не тронули коммунисты дядю Ваню.

А Ванюшку потом в последнюю войну убили. Сразу погиб. Ни одного письма не прислал. Помню, проводила его тетка моя на вокзал, идёть оттудова вся от горя зеленая, а я возьми да скажи:

— Тетенька, да ты хоть поплачь.

— Ну что ты, Манечка! — испугалася, да шепчить: — Ведь нам на вокзале наказали гордиться, а не плакать. Разве ж можно! А то увидють.

— Ну и пусть видють. Что ж, разве сына родного не жалко?

— Не-е, не буду. Я лучше дома наревуся.

Во, видишь, какие наказы власть давала?.. Ну, а после войны, когда немец уходил²⁴ и весь Карачев спалил, семья дяди Ванина перебралася жить в погреб. А как раз осень начиналася, дожди, потом морозы ударили, вот старики и попростудилися. И там-то, бедные, в подвале этом и померли… Да нет, дедушку Ляксея похоронили еще в гражданскую войну²⁵. Помню, тоже разруха была, голод, холод, мамка хоронить его одна на Масловку ходила, а нам не довелося… А не в чем пойти было. Ни обувки, ни одёжи. Сидели на печке да ревели… И бабушка Анисья тоже вскорости… Она ж на еду пло-охая была, а тут как раз — ни булочки, ни сахарку. Всё-ё просила перед смертью:

— Чайку бы мне с булочкой, чайку…

Так-то заплошала, заплошала, да и померла. Вскорости за дедом и отправилася.

Примечания

15

Лапоть — Крестьянская обувь, сплетённая из содранной с молодой липы коры.

16

Перевесло — Жгуты из соломы.

17

Пральник — Изделие из дерева для выколачивания воды из белья, когда его полоскали в речке, ручье, у колодца.

18

Рыга — Молотильный сарай с овином, крытый ток с сушилом.

19

Суволока — Сухая трава, но не пригодная для скота.

20

Цеп — Деревянная, короткая палка на цепи, прикрепленной к шесту.

21

Великая Отечественная война. 1941—1945.

22

Иосиф Сталин (Джугашвили) (1878—1953) — Генеральный секретарь ЦК ВКП, глава СССР (1924—1953).

23

Раскулачивание (раскрестьянивание) — С 1928 года под лозунгом «Уничтожим кулака как класс» — политические репрессии, применявшиеся в административном порядке органами власти.

24

Освобождение Карачева от немецкой оккупации 15 августа 1943-го.

25

Гражданская война в России — 1917—1922 годы.