Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

Галина Сафонова-Пирус

«Ведьма из Карачева» – рассказ моей матери о своей жизни. А была она ровесницей века (1903—1994), и все перипетии его прошли через её судьбу. Читатель узнает, как жили крестьяне до революции 1917 года и после неё (раскулачивание, коллективизация), о жизни в оккупации во время Великой Отечественной войны, о тяжелых послевоенных годах. Особенностью повествования является то, что я старалась сохранить слова и местный выговор (Брянская область).

Глава 2 Спокон веку работали на земле

А родилася я в тысяча девятьсот третьем году. Как говорила мамка, голова у меня была ясная, так что помнить рано стал. Нябось, годика три мне было как отец привел к нам в хату молодого учителя, и звали его Ваней. Привёл, значить, стал тот у нас жить, и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня, бывало, залезем с ним на печку, вот и начнёть книжки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну. А еще помню, у него над кроватью иконочка висела, и горела перед ней негасимая лампадка. Горел лампадик этот, горел, а иногда всеодно как затухал. Тогда забиралася я на кровать, палочкой скапывала нагар с фитилька, лампадик опять и загорался ярко-ярко! И свет в хате такой радостный становился, такой торжественный! Как в раю божьем. Потом учитель этот начал часто уходить куда-то, я очень скучала по нём, а когда возвращался, мамка качала головой и всё-ё так-то говорила:

— Погибнешь ты, Ваня.

Мне за него страшно становилося, и я спрашивала:

— А чего ты погибнешь?

— Хожу я, Манечка, поздно по улице, — он-то, — а там темно, вот мамка твоя и боится за меня.

И вот раз пришел этот Ваня домой, да и потушил лампадик, а икону снял. Мамка заплакала да к нему:

— Что ж ты сделал! Антихристу предался?

А я так напугалася! Ведь картинки-то для детей тогда какие страшные рисовали: ад кромешный и черти в нем кубуряются. Как посмотришь на картинку эту, так сразу мурашки по коже и продяруть. Вот и показался мне теперича Ваня таким страшным, что больше к нему не подошла. Зовёть, бывало, а я всё-ё убегаю. Вечерами всё так же уходил куда-то, а потом и уезжать стал и на день, и на два, на неделю, а когда приезжал, усаживалися они с отцом за стол и подолгу разговаривали. Я, конечно, не понимала их разговору, а вот только и помню, как Ваня так-то скажить:

— Мне на вашей станции садиться нельзя, тут жандармерия¹

Тогда отец запрягал лошадь и вёз его до другой станции, километров за тридцать та от нас была. И вот раз уехал этот Ваня и больше не возвернулся. Но письмо потом прислал: пишить, мол, вам Ванька Крымкин… Это они с папашкой условилися: если жандармы его схватють, то он так о себе дасть знать. И больше никогда мы его не видели и ничего о нем не слышали.

Спокон веку деды наши и прадеды работали на земле. Крепостными никогда не были, а поэтому летом дома трудилися, а зимой подряжалися к брянским купцам овёс куда отвезти, пеньку, вино, или еще какого товару. Этим занималися все обапальные деревни: Масловка, Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади хорошие… так что ж, стоять, они чтолича будуть? Ведь хлеб, картошка, масло, крупа, мясо… это все свое было, а на расходы-то деньги нужны? Вот мужики в извоз² и ездили. Помню, когда отец возвращался, то всегда гостинцев нам привозил, а для матери вынимал из кармана деньги, и как начнёть сыпать на стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!

На лошадях работали и дед отца, и прадед. Ездили они даже и в Москву, деньги туда возили, а оттуда — товары разные. Сейчас как соберутся в дорогу, так и едуть к купцу. Открываить тот им амбары, а они бяруть лопатки, ставють мерку и набирають этими лопатками пятаки. А они бо-ольшие были! И на что их такими делали?.. Набяруть в мешки, завяжуть, на возы и-и по-оехали. Раз так-то едуть, а навстречу им — мужики:

— Куда вы? — спрашивають.

— В Москву.

— Да что ж вы туда едете-то? В Москве ж хранцуз³!

Ну, раз хранцуз, так что ж туда ехать-то? Развернули лошадей да назад. И вот ты подумай, деньги-то мужики лопатками насыпали, кто ж их считал? А ведь никто не развяжить мешок и пятака чужого не тронить. Умирать он сейчас с голоду будить, а не возьмёть! Да как же ты возьмешь-то? Неравён час о тебе слух разойдется по округе, что ты вор и тогда ни к кому больше не подрядишься. А честным будешь, то и тебе, и твоим детям работа найдется.

Жили мы хорошо, пока жив был отец. Две хаты у нас было, одна — где сами жили, готовили скоту корм, воду обогревали, а другая — где гостей встречали, праздники праздновали. Да и подворье было большое, штук десять овец, гуси, свиньи, три лошади, две коровы… Детей, только сливками и поили, кашу, и то на них варили. Как вспомню сейчас ту манную кашу!.. Ох, и вкусна ж была. Было у нас четверо деток у родителей — два мальчика и две девочки. Еще был дедушка… Нет, бабушку не помню. Маленькая была, когда она умерла… А по мамкиной линии… Писаревы, все какие-то двойные были. Одни — белобрысые и с голубыми глазами, а другие — черные, и глаза, как смоль. Все, бывало, так-то наши посмеивалися: ну, этот татарской крови!.. Почему? Да прабабка была очень красивая, вот ее и взял к себе барин из татар. И родила она дочку от него. А было это давным-давно, никто толком и не помнил прабабку эту, — так, разговоры одни вели. Из разговоров же узнала я и о бабке моей матери, что была та сильная, здоровая⁴! Бывало, как идти ей в поле, так и нацедить с себя литр молока, ребенок ее этим молоком весь день и питается. И до году ничего не ел, акромя⁵ молока.

Часто слышала я и о пращуре своём, что он взбесился… Нет, не помню, как звали. А вот так дело было: залез как-то к нему во двор волк, а он и позвал мужиков на помощь. Стали они бить этого волка, а тот и покусал их… да еще бешеным оказался, вот они потом все… И дедушка уже рассказывал, что после этого случилося. Закрыли пращура в светелке, а тот как начнёть там биться, ломать всё! А потом и обойдется, и скажить так-то: вы ж, мол, не подходите ко мне. И опять… Ну, потом привезли доктора, впустил тот в светелку газ какой-то… а пращур стоял в углу, к стене прислонился, вот и начал сразу оседать, оседать. И помер.

По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали. А так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом — читать. Дедушка — Библию, бабы — Акафист. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, сестра моя двоюродная Дуняшка им Акафист читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя… Го-осподи помилуй…» Так обедня и идёть на кухне. И у отца моего сколько ж книг было! Помню, лежали так-то на грубке и все — в золотце… А после его смерти… как мы этими книги-то? Мать, бывало, уйдёть на работу, а мы из них и ну кораблики крутить, голубей пускать с печки. Придёть мамка домой, ахнить:

— Что ж вы наделали, злодеи!

Ругаить нас, ругаить, а мы глаза вылупим…

Да и все Писаревы не только грамотными были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед первым на деревне лампу семилинейную⁶ купил, так мужики зайдуть и как ахнуть: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто дивиться на неё приходили. И наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой, ведра на полтора. Сейчас как закипить, так бабы откроють окно и выставють его на подоконник… А затем, что соседи всё посмотреть сходилися: диво-то какое! Самовары эти потом быстро распространился, уж очень удобны были! Топилися-то углями, а угли всегда дома есть, это тебе не дрова колоть. Сейчас сыпанёшь их туда, воды нальёшь и моментом вода готова. А кипяток есть — и чай тебе, и помыть что, и постирать. Другой раз самовар этот весь день дымить. Один вскипятишь, другой, третий… Мы с Динкой потом даже похлебку⁷ в нем варили. Бывало, мамка уйдёть на работу, а мы сейчас — картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем хорошо. Ну а если подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым его на печку и сидим, черпаем, едим. И соседские дети, и мы.

Во-о, давно ли всё это было? Первая лампа, самовары эти… Как время-то махнуло! Телевизоры теперь, самолеты, ракеты… А еще мамка моя девчонкой с подругами бегала к железной дороге первый паровоз⁸ смотреть и рассказывала: как едить, как гудить! Да бросилися они прочь от него со всех ног, думали-то, что сейчас с рельсов соскочить да за ними бросится. Ну, а когда железная дорога подошла к Карачеву, так уж очень бойко пенька в ход пошла, раньше-то разве далеко её увезешь на лошадях-то? Правда, иногда и далеко возили, даже до Польши добиралися, но это ж какие лошади справные⁹ должны были быть, а с железной-то дорогой… Тут мужики и перебросилися на пеньку, она же дорогая была и доход хороший приносила. Конечно, много хлопот с ней было. Бывало, вырастють, убяруть, а как март подойдёть и начнуть в копынях¹⁰ вымачивать. Ну, а как сонышко пригреить, вынимать начнуть и рядами в поле расставлять для просушки, а когда просохнить, тогда цельными днями и мнуть её на мялках… Что за мялки? Да они деревянные были и дли-инные, метра в полтора должно. Посерёдке желоб выдалбливали, палку вдоль него прикрепляли. И вот бярешь горсть пеньки, подсовываешь под эту палку, и мнешь, мнешь ею. Потом стряхиваешь костру и опять, опять… От пеньки пакля еще оставалася, так ее тоже продавали, а кострой топилися. Наши мно-ого конопли сеяли, да такая хорошая вырастала! И потому хорошая, что сеять, бывало, начнуть, так нога тонить в земле-то. От нас же недалеко батареи конские стояли, так отец как навозить за зиму навозу!.. Вот и росла потом… головка по полметра, а как только подрастёть, бабы шли замашку из нее выбирать… Что за замашка… Да пенька-то светлая была, а замашка синяя и, если её не выбрать, так она могла заглушить коноплю, вот и дергали ее, как время подойдёть. Наденешь вязёнку¹¹ и-и пошёл. А потом сушили её, орабатывали, и уже зимой пряли на исподнее¹², на простыни, на мешки. Она ж кре-епкая была!.. Не-е, рубахи и полотенца уже из льна пряли, лён тоже каждый крестьянин сеял, хоть небольшую дольку, да посеить. Ох, и любила ж я его! Голу-убенькие такие цветочки на нём цвели… И из льна пряли уже тонко, на приданое девкам. Что ж, покупали, чтолича? Девка-то, когда выходила замуж, так обязательно должна была своё приданое выставить… и полотенца, и рубахи, шторы, скатерти. И чтоб вышито всё было. Так что, если в семье была девка на выданьи, так за зиму по две холстины напрядали, а в каждой — по шестьдесят аршин. Под лучинкой, под курушечкой. Нальють маслица или керосинчика в пузырёк, вот и прядуть.

Когда пошла пенька в ход, понастроили в Карачеве фабрик пенькотрепальных, начал тут и город расти. Театр большой выстроили, гостиницу двухэтажную красивую. В ней иностранцы селилися, когда за пенькой в Карачев приезжали. И хозяином этой гостиницы был Широков. Потом и бабушка моя в ней работала. А определила её туда Мерцалиха. Досу-ужая¹³ эта Мерцалиха была! Росточку-то ма-аленького и нос завернутый, а поди ж ты… вхожа была в богатые дома… А звали мою бабку Марией, так и меня потом назвали. Была она с Песочни, мать ее умерла рано, пятеро девок с батей и осталия, вот потом и не считался с ними. Как чуть какая подрастёть, присватаются к ней, так сразу и отдасть. А одна девочка в лесу заблудилася, и пробыла там аж с неделю. Потом лесник нашел ее и привез домой, но она недолго что-то прожила и все молчала. То ли с испугу, то ли с голоду? И я уже помню, как висела у бабушки в углу иконка «Изыскание душ погибших» и под ней всегда лампадик горел. Молилася она возле этой иконы… А вот еще что знаю о бабушке. Когда она совсем девчонкой была, присватался к ней Илюша, дед мой. А был тихий, простоватый… Не любила ж она его всю жизнь! Сама-то красивая была, горячая и мамка о ней рассказывала: бывало, как взгорячится, так и падёть на колени перед иконой «Умягчение злых сердец». Упадёть и ну молиться! Молится-молится и обойдётся, успокоится… Детей от Ильи она никак заводить не хотела, а когда все ж надумала, тут и взъегозилася идти в Киев, ребеночка себе вымаливать. Дали им таким-то, как она, по гробику, и должны они были всю обедню отстоять с этим гробиком на голове. А когда возвернулася из Киева, то и объявила, что у нее ребенок будить. Ну, в деревне и заговорили разное. Наговорять так-то Илье, а он — бить её. Рассказывала мамке:

— И ухватом я бита, и кочергой¹⁴. И об печку сколько раз! — И смеялась: — Вот только печкой еще не бита.

Она ж придёть бывало с работы вся выхоленная, чистая, а Илья — мужик мужиком и как что:

— А-а, ты там с другими!..

Ну, насчет других про неё не грех было и сказать. Она ж красивая была, умная, и сама таких же любила. Вот и родила себе сыночка от кого-то… перед смертью, вроде, отцу моему сказала.

Жили родители отца в достатке, бабка-то Мария и везла, и несла из гостиницы всего, сладостей и то невпроед было. Мамка-то, когда перешла к ним жить, так спродивилася прямо! Как вязёть свекровь домой и колбасы, и окороков копченых, и плюшек мешок! В гостинице-то пекаря другой раз не уследять, поджарють партию булок или зачерствеють какие, а она сгребёть их и домой. А куда ж самим поесть? Вот свиньям и отдавали. Так что денег у них хватало, говорили даже, что рублей шестьсот в банке лежало, а вот… Когда бабушка умирать-то стала, то чтоб полечить… Да руки у нее болели. Она ж сначала прачкой в гостинице работала, а ты попробуй-ка цельный день зимой в проруби пополоскайся! Вот от рук и померла… В тот день, когда это случилося, приходить к ним староста с каким-то мужиком да к Илье: связи, мол, его в Брянск. А дед и заволновался:

— Как же я поеду? Вдруг она помрёть тут… без меня?

А бабушка слышить это да шепчить сыну:

— Тишечка, голубчик! Да проводи ты его, чтоб на глазах-то моих не был!

И вот дед уехал, а она и померла. И была довольна, что умираить без него. Во как… До самой до смерти терпеть его не могла!

Примечания

1

По-видимому, находился под подозрением.

2

Извоз — Промысел. Перевозке на лошадях грузов или седоков.

3

Хранцуз (местн.) — Француз.

4

Здоровая — Высокая, дородная.

5

Акромя (местн.) — Кроме.

6

Лампа семилинейная — Лампа с шириной фитиля 7 линий (около 18 мм) получила название семилинейная керосиновая лампа или семилинейка. В России керосиновые лампы появились в 1861 г.

7

Похлёбка = Суп из картошки, заправленный салом и молоком.

8

Регулярное движение поездов на этом направлении открыли 8 августа 1887 года.

9

Справные — Сильные, упитанные.

10

Копань — Яма, вырытая для скопления воды.

11

Вязёнка (местн.) — Варежка, вывязанная из домашней шерсти.

12

Исподнее — Нижнее крестьянское белье.

13

Досужая — Пронырливая, энергичная, деятельная.

14

Приспособления, необходимые для захвата чугунка или углей из русской печки.