Талисман жены Лота

Галина Островская, 2008

«Русская» израильтянка, молодая, умная, независимая, одинокая... словом знакомая нам и по жизни, и по книгам, становится героиней мистического триллера, самого популярного жанра XXI века. И уже поэтому новый роман Галины Островской, написанный образцовым русским языком, обречен на успех.

Защита

Утром, оставив Алику записку, чтоб искал себе другую квартиру, Аглая съездила в супермаркет, приволокла кучу продуктов и бутылок с бытовой химией, распихала все это по местам, позвонила мужу — не дозвонилась, еще раз позвонила — безрезультатно. Вымыла полы. Навела наконец-то порядок в кухонных шкафчиках. Вычистила до блеска унитаз. Заказала очередь к зубному врачу. Перебрала одежду в шкафу. Выложила подушки на солнце.

Утро все не кончалось, хоть и начало подавать признаки перехода в раскаленное состояние дня.

Она попробовала почитать какую-то книжонку — бросила. Нехотя перекусила. И решила все же как-то упорядочить свои жуткие провалы в неизвестное никуда.

— Первое — Иерусалим, ковровый подвал, — считала она, загибая пальцы. — Второе — у Старика, когда за спиной раскалывалась земля на части, и я это видела. Третье — когда Алик снова домогаться меня начал… Этот кромешный ад… И эта пяточка детская… Да, еще голос с потолка… Что он сказал?.. Что я, Аглая, буду… Чья-то я буду… Чья, интересно?

Виденья наслаивались одно на другое, стены квартиры словно бы двигались, силы воли не хватало оставаться дальше одной. Она позвонила Юрчику. Кому еще можно было хоть что-нибудь объяснить?!

— Занят? — с ходу спросила.

— Нет, — растерялся тот.

— Я приеду.

Уже надев туфли, Аглая вернулась, подошла к окну, сняла сделанный другом на день ее рождения талисман, долго рассматривала его в горячем как арабская лепешка солнечном свете.

— Этого не может быть, — сказала задумчиво про себя, вовсе не отдавая себе отчет в том, чего именно «не может быть».

Приехала к Гольдштейнам. Села в свой любимый угол. Стащила кольца, соорудила из них пирамидку. Разрушила ее. Застонала.

Юрчик подошел к ней вплотную и начал медленно поглаживать по волосам. Аглая ткнулась ему головой в живот.

— Ну, успокоилась, Аглаюшка? — наконец спросил он.

— Угу, — промычала гостья, вытирая нос о его застиранную майку. — Опять кормить не будешь?

— Ну что ты, Аглаюшка, сейчас яишенку поджарю. Больше в доме ни хрена нет, а яишенку поджарю. Хочешь?

— Да нет, я дома перекусила, — вспомнила Аглая. — Сделай кофе.

— А музычку тебе поставить? — Юрчик поставил турку на огонь, подошел к гостье и еще раз ласково погладил.

— Не надо, — мотнула она головой и почти безразлично, не поднимая глаз спросила, — скажи… когда твоя болезнь начиналась… тогда еще… в России… Как она начиналась?..

Юрчик поскреб бороду, нехорошо щуря один глаз. Постоял в задумчивости. Подошел к плите, выключил конфорку. Газ чпокнул и погас. Аккуратно сняв пенку и разложив ее в крохотные керамические чашечки, налил кофе. Усевшись напротив, велел:

— Рассказывай, что случилось.

— Не знаю, — ответила Аглая. — Я не знаю, что случилось…

Юрчик молчал, подперев голову тяжелым кулаком и затягиваясь так, что дым полз в нос. По дороге дым запутывался в жесткой щетине и шевелился там сизыми змейками.

— Помнишь, я говорила, что была в Иерусалиме? — Аглая посмотрела на друга с надеждой. — Ты еще тогда как-то отшутился и не стал слушать… Ну, так вот… Туда послал меня Старик — передать письмо. Он сказал, где я должна быть и во сколько, но не сказал, кому именно надо передать этот конверт. Я не стала спрашивать…

Она запнулась.

— Рассказывай, — велел друг.

— Хорошо, — продолжила Аглая. — Стою, жду. Жара. Самый центр Старого города. Там шумиха обычно, а сейчас как вымерло все… Может, из-за этих взрывов бесконечных… Одни арабы-торговцы… Долго стою, час, наверное. Наконец вижу: кто-то движется в моем направлении. Мне показалось, что это тот, кому надо передать письмо. Человек же — минуя меня — заходит в соседний магазинчик. Но буквально через минуту возвращается, спрашивает, не нужна ли какая помощь. Вызнаю — некуда уже было деваться! — есть ли в его лавке туалет. Он предлагает мне следовать за ним. Галантно так… Пересекаем узкий, заваленный товаром магазин. Спускаемся по винтовой лестнице. Лестница крутая, неприятная. Человек этот чем-то напоминает мне султана. Или — шаха, не знаю… Спина прямая, голова гордо откинута, шаг легкий. Но какое-то коварство в нем… Чувствую! Ты знаешь, что я чувствую такие вещи!

Юрчик кивнул и еще глубже затянулся.

— Проходим один зал. Потолки высоченные, вместо стен… — Аглая задумалась на секунду и, словно рассматривая висящую перед ней картину, начала описывать дальше. — Вместо стен — водопады ковров. Серебряные чаши-раковины на мраморном полу… Огромные… И зеленая подсветка. Ощущение, что идем по морскому дну… Следующий зал. Там один-единственный ковер, златотканый… Посредине зала — фонтан. Из него пьет воду львица с янтарными глазами. Я ее сначала за живую приняла, даже испугалась немного… Идем дальше… У меня рябит в глазах: ковры, ковры, ковры… Они шевелятся. Мне так кажется, во всяком случае. Думаю: куда ведет-то! Куда!? Подумала — и нехорошо стало. Воображение разыгралось: вот приведут тебя, говорю сама себе, в последнюю комнату, швырнут на ковер персидский и… Изнасилуют! Убьют! На кусочки расчленят! А вокруг зулусы с обнаженными саблями. Или звери дикие…

Юрка скребанул в бороде.

— Ладно, там на мою невинность так, в конце концов, и не посягнули, кажется, — на секунду споткнувшись и, словно бы вспомнив чего-то, сказала Аглая и подробнейшим образом принялась описывать туалет, каких она сроду не видывала.

Она даже развеселилась немного, рассказывая, как маленький воришка шевельнулся в ее душе при виде изящных статуэток, расставленных на раковине. Но тут же сникла. Тревога, снедающая ее, оказалась сильнее природного дара смотреть на ситуации, даже самые сложные, полушутя.

— Юрочка, когда я вышла, увидела, как какая-то фигура буквально растворилась в стене. Стою, думаю, показалось или нет? И еще думаю, что самой ни за что не выбраться из этого лабиринта подземного… Тут появился мой повелитель, кивнул, чтоб за ним следовала. Идем, а залы совсем другие. Поменьше. В одном из них — гобелены старинные, кресла готические. Приглашает сесть. Я стою как каменное изваяние и делаю вид, что совсем плохо иврит понимаю. Он переходит на немецкий и что-то объясняет мне про искусство Средневековья. Я непроизвольно реагирую: отвечаю тоже на немецком. Откуда он знает, что я владею этим языком — в голову не пришло спросить! Почему-то начинаю излагать концепцию карнавальности инквизиции… Султан мой слушает, понимающе кивает. Я радуюсь, что встретила в кои-веки компетентного собеседника, усаживаюсь в кресло, придвинутое им. Что-то пью, какой-то странный чай. Или, скорее, настой. Откуда он взялся?! Кто мне подал этот стакан — даже не заметила! Вдохновенно разглагольствую и не могу остановиться.

— Ну да, иногда у тебя такой словесный понос открывается… — иронично произнес Юрчик.

— Не говори гадости, мне и так тошно… И не перебивай, если можешь… Теперь не помню, на чем остановилась.

— Но том, что сидишь и треплешься.

Аглая взглянула на друга укоризненно.

— Тут появляется слуга. С подносом. Там фрукты, вино… Глянула на него — и сердце оборвалось. Господи, думаю, что я тут делаю?! Зачем пью?! Может, это отрава! Может они — работорговцы! Откуда это богатство?! Почему меня сюда заманили и ублажают? Что, наверху туалета нет? Продавцы из верхнего магазина малую нужду на золоченых унитазах справляют? Чай в сторону отставила, от вина отказалась. Молчу. Потом резко перехожу на высокий иврит, чтоб знали, что я гражданка Израиля, может быть, даже персона какая-нибудь важная, и государство меня будет искать. Служка исчезает. Юноша извиняется, говорит, что сейчас вернется и выходит следом за ним. Я сижу, как парализованная. Ругаю себя на чем свет стоит: почему не встаю, почему не ухожу?! Чего жду?! Бог его знает! Светильники горят… Гобелены мрачнеют. Или это у меня в голове мутится… Начинаю чувствовать, что как бы одурманена. Какой-то запах, мне показалось, вокруг витает… Сладкий, очень приторный. Все, думаю, анаша. Или гашиш. Или Бог его знает, как эта отрава называется. Сами ушли, а я сейчас усну и проснусь рабыней в какой-нибудь африканской стране. Или в азиатском борделе… Встаю. Ноги не слушаются…

— Аглаюшка, ты, может, просто разморилась, спатеньки захотела. А твое воображение… бурное… — перебил Юрчик.

— Заткнись, а! — отрезала она. — Ты понимаешь, что я не помню, что со мной было больше трех часов?! Я по-всякому считала. На лестницы, залы и туалет полчаса, на болтовню столько же… Час! Пускай полтора! Но не три! Допустим, на мобиле цифры сбились. Он падал, я говорила тебе! Нет!? Но солнце-то? Я что, не знаю, когда оно садится?! Когда вышла оттуда, солнце уже шло на закат. А приехала — в полдень!

Аглая, прикусив губу, выжидательно глядела на друга. Тот потянулся к маленькому телевизору, стоящему на убогой тумбочке, включил его.

Кукольные глаза диктора уставились в противоположную стену. Через минуту шевелящийся резиново рот начал выговаривать слова: «По предварительным оценкам, жертвой террористического акта в Иерусалиме стали восемьдесят израильтян. Террорист-самоубийца…»

Юрка матюгнулся и сделал звук громче. Но диктор, сморгнув дважды, сообщил, что подробности — чуть позже.

По немому экрану телевизора продолжали ездить «амбулансы», груженные черными мешками с трупами, в лужах крови плавали осколки витринных стекол…

— Суки! — Юрка вслепую нашарил в ящичке упаковку лекарств. — В свиные шкуры их заматывать после смерти! Хрен тогда к девственницам в рай попадут!

Выдавив сразу три таблетки на ладонь и закинув их в глотку, он повернулся к Аглае.

— Так, говоришь, память потеряла? Да?

Аглая насторожилась.

— А амулетик с тобой был?

Она торопливо кивнула.

— Ну, значит, ничего с тобой плохого быть не могло. Запомни: ты — защищена.

Женщина еще раз кивнула, очень доверчиво…

— Амулетик-то я тебе надежный сделал. Ты не бойся — пока он с тобой, будешь неприкосновенна. Ни хрена тебе никто ничего плохого сделать не сможет… Ни эти, с чумазыми рожами палестинскими, ни те — хвостатые… Никто! Я амулетик твой знаешь в каких мирах надыбал? Не знаешь… Туда вам ходу нет, где я бывал. Туда таких нежных не пускают, Аглаюшка… Я за этот амулетик цену ого-го какую заплатил.

Не очень-то хотели секрет открывать. Но я попросил. Я очень попросил для тебя, Аглаюшка. Ты не сомневайся, я правду говорю… И скажу тебе, что вещицу эту не одна ты носила. Не знала?.. Ох, какая у нее еще хозяйка была…

Юра медленно подходил к Аглае, притворно сладко улыбаясь, тонируя мурлыканьем голос. Гора его тела дышала первобытностью и силой. Вплотную приблизившись к гостье, он обхватил ее за плечи, ведя свои огромные ладони вверх, к горлу.

— Задушить, что ли, меня хочешь? — слегка отстранилась Аглая.

— Тебя?! Аглаюшка?! Что ты такое говоришь! — Юрка отпрыгнул. — Разве я могу тебе что-нибудь плохое сделать! Я же к тебе не для того приставлен, я помочь тебе хочу.

— Ага! — возмутилась она. — Помощник! Придушишь, и пикнуть не успею.

— Да не бойся, милая. Я теперь совсем здоровый. Ситуацию под контролем держу. Я их перехитрил, они до меня больше не доберутся. Веришь?

Юрка стал как-то оседать и стареть на глазах: видимо, начали действовать лекарства.

— Я тебе еще яишенку сделаю, — сказал он, надевая фартук. — Только погоди чуток, я только прилягу на минуточку, а потом сделаю. Не уходи, Аглаюшка… Пожалуйста, не уходи без меня….

Она осталась одна в маленькой кухоньке, где было много всякой хохломы, и на кривом удилище судьбы, вознесшей ее в Иерусалим, трепыхалась сметенная душа…

Вернулась с работы Наденька, молча поставила перед Аглаей чашку, налила крепкого свежего чая, спросила:

— Аглая, ты чего такая в последнее время?

— Какая?

— Ну, вздернутая какая-то. Что-то случилось?

— Я не знаю, Муся, — честно ответила Аглая. — За исключением какой-то фигни, ничего не случилось. А ощущение — что я куда-то проваливаюсь, будто меня засасывает что-то… Так, наверное, зверь себя чувствует, когда его окружают охотники, стоящие против ветра. Запаха нет, а опасность — вот она, в воздухе витает. И трепещет зверек, ничего не понимая…

Конец ознакомительного фрагмента.