Горят как розы былые раны

Вячеслав Денисов, 2011

Сотрудник секретного Комитета по розыску произведений искусства по прозвищу Голландец – крупный эксперт по живописи. Он занимается запутанным делом по поиску похищенной у частного коллекционера картины Винсента Ван Гога «Ирисы в вазе». Ходят слухи, что эта картина приносит ее обладателям несчастья – люди сходят с ума и погибают... Голландца начинают преследовать: сначала наемные убийцы, затем милиция, потом охранники коллекционера. Эксперт отражает все нападения, но не успевает спасти жизнь своей возлюбленной, которая погибает от рук уголовника. Больше нет смысла скрываться, и похититель картины срывает с себя маску...

Глава I

Он сидел на скамейке напротив Большого театра, закинув ногу на ногу и запрокинув голову. Глаза он прикрыл, но на лице не было и следа той глуповатой задумчивости, которой подвержены люди, слушающие через наушники музыку. Со стороны Малого, присев рядом с куда более задумчивым Островским, за меломаном наблюдали двое — невысокого роста блондин, чьи руки были небрежно засунуты в карманы брюк, так что полы пиджака топорщились, и второй, в похожем костюме, только, в отличие от своего спутника, не в черном, а в сером, хотя тоже от Бриони. Он прижал к переносице крошечный бинокль. В окуляры хорошо было видно, как мужчина на лавочке осторожно, словно боясь помешать музыке, которую слушал, встряхнул руками и положил их на спинку скамейки.

— Это точно он? — с глубоким сомнением уточнил тот, что был без бинокля. В свои тридцать пять или тридцать семь — заглянуть в его прошлое поглубже мешали черные очки, он меньше всего походил на человека, обладавшего какой-либо серьезной специальностью.

— Нас предупреждали, — напомнил второй.

— Послушайте, он сидит напротив Большого и сосет чупа-чупс. Невероятно!

— А что, он должен сидеть напротив чупа-чупса и сосать Большой?

— Ерунда какая-то… Судя по информации, он неплохо зарабатывает. Если это правда, черт возьми, тогда он надел бы на себя что-нибудь более подходящее. А парень пришел на встречу с клиентом в джинсах и застиранной рубахе. Такой тип даже на пляже в Анталье вызовет желание кинуть ему пару юаней.

Второй опустил бинокль и сунул его в карман.

— Я вижу мужчину тридцати пяти — тридцати семи лет, с волосами средней длины, шатена, среднего телосложения, на правой руке которого не хватает указательного пальца. И мужчина этот имеет вид живущего без определенной цели человека. Все совпадает.

Через минуту они стояли напротив лавочки. Мужчина продолжал сосать леденец и с закрытыми глазами слушать музыку. В какой-то момент подошедшие загородили ему свет. Мелькнувшей по его лицу тени оказалось достаточно, чтобы он открыл глаза. Торчащая изо рта белая пластмассовая трубочка замерла. Некоторое время он продолжал сидеть, не меняя позы. И лишь глаза его, внимательные, цепкие, тщательно ощупывали лица стоящих перед ним людей.

— Здравствуйте, — сказал тот, карман пиджака которого оттягивал бинокль.

Мужчина вынул из ушей крошечные наушники. Из них тотчас полился голос ничего не подозревающей Барбары Фритолли.

— «Травиата», — вежливо констатировал владелец серого костюма.

— Здравствуйте, — повторил его спутник.

Мужчина подумал, ухватился за трубочку и вынул конфету. Блестящий оранжевый шар на конце блеснул в лучах полуденного солнца. Мужчина облизал губы и кивнул.

— Вы Голландец?

Мужчина снова подумал.

— Что вам нужно?

— Вы — Голландец? — решил быть настойчивым хозяин бинокля.

— Лучше скажите, что вам нужно.

Тот, что был в сером костюме, поджал губы и усмехнулся.

— У нас здесь назначена встреча с человеком по имени Голландец, — старший дуэта решил быть терпеливым. — Ровно в двенадцать часов. Если вы Голландец, то встреча состоялась. Если нет, тогда какого черта у вас, как и у него, не хватает пальца на правой руке?

— Я Голландец, и именно здесь, как мне сказали, ко мне должны подойти два человека. Еще мне сказали, что в тридцатиградусную жару они будут одеты, как Винокур и Лещенко.

Те переглянулись.

— Мы от Евгения Борисовича, — сказал второй.

— Значит, встреча состоялась, — сказал мужчина в «гавайке» и сунул чупа-чупс в рот.

— Машина ждет, — сообщил первый.

— Это хорошо. Потому что я неуютно чувствую себя в толпе и ненавижу метро.

Они пересекли площадь и на Петровке подошли к припаркованному черному «Мерседесу-G500».

— Простите, но я должен это сделать, — предупредил один из новых знакомых и, сильно прижимая ладони к телу Голландца, тщательно его обыскал. По тому, как производился досмотр, Голландец понял, что его новые знакомые ищут не оружие — было и так очевидно, что его нет, а аппаратуру для записи.

— Там еще водитель, — предупредил мужчина в сером костюме. — Итого нас будет аж четверо. Это не вызовет у вас приступа охлофобии?

Ничего не ответив, мужчина с чупа-чупсом во рту забрался в салон на заднее сиденье. Рядом с ним сел первый. Второй уселся на переднее сиденье. Ответа на шутку по поводу охлофобии он не получил, и это его огорчило. Едва машина тронулась, он развернулся так, словно собирался провести в беседе остаток жизни.

— Наверное, это ваша любимая рубашка?

— Нет. Любимая в стирке.

— Ее вы, вероятно, стираете еще чаще, чем эту?

Несколько минут они ехали молча.

— Как вы можете ходить по городу в рубашке со стеклянными пуговицами и с торчащей трубочкой изо рта?

— А я не понимаю, почему вы не ходите в рубашках со стеклянными пуговицами и с торчащими трубочками.

— Вы очень не похожи на специалиста по кражам картин, — заговорил первый. Лет ему было далеко за сорок, но пятидесятилетнего юбилея еще предстояло подождать. Короткая бесцветная, слегка тронутая сединой стрижка, бесцветные брови и ресницы — такого не сразу обнаружишь в толпе из десяти человек и вряд ли с ходу запомнишь. Разве что внимательные глаза противоречили облику человека-невидимки. Но он, кажется, обладал способностью прятать и взгляд. Тонкие губы, лягушачьи лапки морщин под глазами. Совершенно ничем не выдающаяся личность.

— А что вас удивляет? — Беспалый двинул челюстями, раздался хруст леденца, и второй раздраженно поморщился. — Было бы странно, если бы я был похож на специалиста по кражам картин. Ведь я специалист по их розыску.

Губы мужчины в черном костюме тронула усмешка.

— Признаться, вы и на него не очень похожи.

— Когда все похожие на специалистов оказываются в дураках, обычно зовут меня.

— И вы обычно утоляете печали коллекционеров? — кивнул второй, с интересом разглядывая беспалого.

— Не всегда.

— Отчего же? Ведь вы так не похожи на неудачника, — и он повел плечами. Это была шутка.

— Есть воры, поймать которых невозможно.

— И вы знаете таких?

— Разумеется, — обсосав трубочку чупа-чупса, беспалый опустил стекло и выбросил ее в окно.

— Почему же не ловите?

— Я не похож на специалиста по кражам картин. Я не похож на специалиста по розыску картин. А на опера из МУРа я похож?

Минут пять в машине висела тишина. Видимо, и на опера из МУРа странный человек похож не был. Он вообще ни на кого не был похож. Вынув из кармана что-то, он захрустел оберткой. Дрогнув, мужчина на переднем сиденье резко обернулся и с ужасом стал наблюдать за тем, как беспалый разворачивает чупа-чупс.

Евгением Борисовичем оказался молодой человек двадцати пяти — двадцати семи лет. Впрочем, Голландец вынужден был признать, что вчера, разговаривая по телефону с этим представителем «золотой молодежи» и определяя его возраст, он ошибся. Голос Евгения Борисовича был значительно моложе его самого. И вот теперь, разглядывая его и пожимая протянутую руку, Голландец без труда прочитал во взгляде своего работодателя огорчение, почти скорбь. Тусклые, со слабым просветом надежды серые глаза смотрели по-щенячьи робко, в них причудливым образом смешивались и разочарование гостем, и уверение в том, что хозяин дома готов исполнить любое желание Голландца, если тот окажется полезен. В успешности Евгения Борисовича сомневаться было как-то излишне. Если только молодого человека не силой затолкали в этот двадцатимиллионный особняк и не силой же заставили коллекционировать полотна импрессионистов.

Пальцы у него были тонкие, как у скрипача.

От кофе Голландец вежливо, но твердо отказался. Чтобы не обижать хозяина, остановился на крепком черном чае.

— У меня превосходный турецкий кофе, — сделал попытку настоять на своем Евгений Борисович. — Я готовлю его своим друзьям лично.

Голландец уселся в глубокое кресло в каминном зале, который располагался на первом этаже. Потрогал руками массивные подлокотники.

— Я не разбираюсь в кофе, — ощупывая взглядом стены, ответил он. — Так зачем вас разочаровывать? Вы будете ждать от меня восхищения, а я не смогу вас похвалить.

— Это ваш принципиальный подход ко всему или только к кофе?

— Ко всему.

Хозяин дома успокоился.

— Мне вас рекомендовали как…

— Я знаю.

— Что вы знаете?

— Что вам меня рекомендовали. Как специалиста. Давайте экономить время.

Евгений Борисович на мгновение застыл на месте, потом лицо его порозовело и он улыбнулся. Знающие его люди сказали бы, что Евгений Борисович обнаружил в собеседнике ценность, которую считал в людях главной, — отвращение к долгим разговорам.

— Тогда начнем. С чая.

Женщина лет сорока, со следами совсем недавно утраченной красоты, внесла поднос с дымящимися чашками, сахарницей и еще какими-то, не вызвавшими у Голландца интереса, сосудами. На всем, даже на лицах прислуги, присутствовала какая-то тихая грусть. Голландец не сказал бы, что причиной тому является исчезнувшее полотно, о котором ни вчера, ни сегодня не было сказано еще ни слова, но во всем чувствовалась старомодная, отдававшая нафталином, почти книжная печаль. Видимо, и прислуга, и атмосфера дома напрямую зависели от настроения хозяина, так уж повелось. А настроение у Евгения Борисовича, Голландец обнаружил это сразу, пожав его приветливую, но вялую руку, которая тоже, по всей видимости, носила признаки общего настроения, было скверное. Справедливости ради нужно было заметить, что, несмотря на недостаточно зрелый возраст, Евгений Борисович держать себя умел и не позволял личным переживаниям мешать предстоящему делу. Чувства хранить не умел, он невольно выдавал их, но не позволял им мешать делу.

Голландец освоился в незнакомой обстановке быстро. Не осторожничая, что свойственно оказавшимся в роскошных домах гостям, он с выразительным пристрастием рассматривал интерьер. Но столик стоял посреди огромной залы, и рассмотреть что-то толком, полностью удовлетворив свое любопытство, было невозможно. Решив не доводить молчание до неприличия, Голландец поднялся и направился к стене.

За исключением того места в комнате, где гранитным изваянием выпирал из общей картины классицизма камин-барокко, все свободное пространство стен занимали картины. Хозяин дома не без интереса наблюдал за каждым движением гостя. Вот Голландец неожиданно шагнул вперед, к стене, и почти уткнулся в полотно. Потом, выпрямившись и потирая руки, словно намыливая, заскользил взглядом по нескольким картинам сразу. Потом снова возник неподдельный интерес к очередному полотну, и — стойка как у легавой.

— Ваш кофе простынет.

— У меня чай, — не раздумывая, ответил Голландец.

— Странно, мне почудилось, что вы не думаете сейчас ни о чем, кроме этих картин.

— Я и о них не думаю.

— Они вам не нравятся? — попытался удивиться Евгений Борисович.

— Отчего же. Замечательные полотна стоимостью в тридцать-сорок тысяч.

— Здесь шестьдесят две картины. Полагаете, эта зала стоит около двух миллионов двухсот тысяч долларов?

Отвернувшись от стены, Голландец с уже отсутствием какого-либо интереса вернулся к столику. Глотнул чая и уселся с чашкой в кресло.

— Кто сказал — долларов? Все это богатство стоит около двух миллионов рублей. Только чтобы выручить эти деньги, вам придется попотеть. Германовых и Зулябиных в Москве сейчас пруд пруди. Я бы рекомендовал вам сдать все это оптом за полмиллиона. В художественной лавке Мориловых у вас возьмут. С перспективой реализовать эти вещи в течение года. — Голландец поставил чашку на стол и вынул из кармана платок.

С хозяином начали происходить еле заметные перемены. В момент появления в его доме Голландца он почти усомнился в том, что вчера именно с ним разговаривал по телефону. Очень уж мало было в этом весьма вольно распоряжающемся своей внешностью человеке того внутреннего мотива, напевая который можно было перенестись в мир искусства. Но сейчас он убеждался, что данные ему характеристики принимают достоверные очертания. Надо же, за две минуты вычислил Германова и стоимость определил почти «в цвет». Ошибся только в том, что как раз за полмиллиона рублей Евгений Борисович эти полотна и купил. И как раз в лавке Морилова. Нужно было придать зале цвет, и он через Морилова вывез из мастерской Германова и Зулябина шестьдесят одну картину.

— Мне говорили, что помимо предвидения и художественного нюха вы обладаете еще и даром эксперта.

— Художественный нюх, — повторил Голландец, и в глазах его блеснули искорки. — Кто-то сильно преувеличил мои возможности. Поверьте, недостатков во мне куда больше. Впрочем, как вам угодно. Я же за деньги работаю, поэтому — как вам угодно.

— Я бы не хотел, чтобы недостатки эти возобладали над вашими достоинствами, Голландец, потому что дело, о котором мы сейчас заговорим, не терпит ошибок.

— Тогда, быть может, сразу и быка за рога? Потому что я и чай, признаться, не люблю. Предпочитаю свежевыжатые соки и простую воду.

— Вы правы. К делу. Вы курите?

— Нет. Это вредно для здоровья. Но терпим к курящим. Так что если вы хотите в моем присутствии убить пяток минут жизни, извольте, — и Голландец улыбнулся. — Так в чем же суть дела?

— Что вы знаете о Ван Гоге?

— Все.

Евгений Борисович растерянно наблюдал за тем, как Голландец, вынув из кармана чупа-чупс, стал сдирать с него ярко-красную обертку.

— Не слишком ли самонадеянно отвечено? — тихо полюбопытствовал он.

— Как спрошено, так и отвечено. — Голландец сунул леденец в рот и поднял глаза на хозяина дома. Пытаясь понять, какие чувства он вызвал своим ответом, он не находил ничего, кроме озабоченности тем, как бы Голландец не подумал, что Евгений Борисович ему верит. Человек, живущий в особняке за двадцать миллионов долларов, на работе своей, приносящей ему доход, выглядит, конечно, иначе. Скорее всего, подумал Голландец, этот мальчик — деспот. Только что расцветший бутон цветка помидора, рядом с которым загибается вся растительность вокруг. Помидор подминает под себя все цветущее, позволяя лишь развешивать рядом бледные худосочные листья. Вот и складочка вертикальная меж бровей пролегла. На работе она напряжена, и в приемную его заходят, не в силах избавиться от непреодолимого желания оттуда побыстрее выйти. Но здесь, дома, оказавшись перед лицом неизбежности, которую не задавишь юной, разглаживающейся от удивления складкой на лице, он выглядит иначе. Как и положено молодому человеку, прожившему четверть века. Мальчик, безусловно, умен, но беззащитен.

— Послушайте, поскольку алгоритм нашего разговора затягивается, — подумав, куда девать чупа-чупс, Голландец положил его на блюдце, — вы сейчас предпринимаете попытки меня заинтриговать. Подвести к теме способом, который устарел в годы моей юности. — Голландец встал и снова направился к западной стене. — Что я знаю о Ван Гоге, спросили вы? Я ответил — все. Это значит, что я знаю все его известные искусствоведам картины. Естественно, если какое-то из полотен до сих пор находится где-нибудь в курятнике, что в свое время случилось с «Портретом доктора Рея», то она неизвестна экспертам. Получается, что неизвестна и мне. Вчера вы сказали, что речь идет о картине. Сейчас спросили о Ван Гоге. Стало быть, тема нашего разговора — неизвестная картина Ван Винсента, которую у вас похитили… Вот это не Германов, — Голландец пощелкал пальцем по раме одной из картин. В зале раздался вульгарный стук ногтя по лакированному дереву. — И не Зулябин. Это жалкая попытка имитировать Ван Гога кем-то из мне неизвестных. А я-то все думал, что меня раздражает на этой стене? Можете подарить ее какой-нибудь воинской части. Но только, упаси боже, не детскому саду. Нации нужны здоровые дети.

— Это я писал.

Голландец с улыбкой развернулся.

— Думаете, начну извиняться?

— Не думаю.

— Правильно делаете. Каждый должен заниматься своим делом. Пусть картины пишет Германов, если уж другим образом заработать себе на хлеб не может. Но вернемся к Ван Гогу. — Голландец занял выжидательную позу.

Еще усаживаясь, он исподлобья бросил взгляд на Евгения Борисовича. Убедившись, что попутные темы, как то: чай, курение — исчерпаны, он скрестил руки на груди и, уже не стесняясь, вперил пронзительный взгляд в хозяина дома.

— Видимо, мне нужно начать с самого начала, господин… Голландец. — Евгению Борисовичу было рекомендовано обращаться к гостю так, и он сейчас чувствовал себя неловко от необходимости выполнять это правило. Выглядело все как-то забавно, несерьезно.

Напольные часы в углу залы начали бить. Издаваемый двухсотлетним хронометром звук немногим отличался от перезвона любого благовеста Московской области. Слава богу, подумал Голландец, не меняя выражения лица, что сейчас всего лишь два. Но когда часы ударили в третий раз, он понял, что стучать им еще девять. Это пошло на пользу разговору. Евгений Борисович чуть обмяк, выжидая, и успокоился.

— В сорок пятом году прошлого века моего деда, возвращавшегося из Берлина, занесло во Францию. По неинтересным нам сейчас причинам он там сначала задержался, а потом остался. Потому что возвращаться было глупо… Там он встретил любовь, женился и осел, пустил корни. У него была мастерская по изготовлению мебели. В шестидесятом родился мой отец. Он почти не говорит по-русски, продолжает во Франции дело деда. Но в России у деда осталась жена…

— Ты посмотри, — ухмыльнулся Голландец, — какой неожиданный курбет. Действительно, возвращаться деду было глупо.

— Не иронизируйте, — Евгений Борисович нахмурился. — Война тогда поломала много судеб…

— Но не вашего деда, — отчего-то заупрямился Голландец. — Впрочем, простите, я вас слушаю.

Молодой человек кашлянул, потер ладонью о ладонь и, глядя в пол, снова заговорил:

— Не знаю, совесть растревоженная тому причиной была или размолвка с женой-француженкой, которая, как и муниципалитет Марселя, даже не догадывалась о браке деда в СССР, да только в один прекрасный момент он оказался в Союзе.

— А что же его французская жена?

— Еще до отъезда деда ей сильно нездоровилось и она слегла в больницу.

— Какую больницу?

— Не знаю, что-то с почками. А дед вернулся в Союз. С собой он привез меня и большую сумку вещей.

— Он вас выкрал?

— Совершенно верно, — Евгений Борисович кивнул. — В три года от роду я оказался с ветреным дедом в стране, где у нас не было ни жилья, ни средств к существованию.

— Вы сказали — ветреным дедом?

— Разве человек серьезный поедет в конце восьмидесятых в СССР, да еще с трехлетним внуком на руках?

— Дальше, — попросил Голландец.

— Но он вернулся не просто в СССР, из которого сорок лет назад бежал. Он вернулся к бабушке.

— Так…

— И с восемьдесят восьмого года до минувшего понедельника они жили вместе.

— А что случилось в понедельник?

— Дед умер.

— От чего?

— Странный вопрос. От старости. От чего же еще умирают люди в девяносто лет?

— Иногда в девяносто умирают от топора в голове. А бабушка?

— Бабушка еще жива. Она-то и стала причиной того, что я десятый день не нахожу себе места.

— Это как-то связано с картиной?

— Стал бы я приглашать вас, если бы нет. — Евгений Борисович повел плечами, словно рубашка под пиджаком прилипла к спине. — Перед смертью, в течение недели, дед рассказывал бабушке о своей жизни во Франции. Он, видимо, чувствовал, что отдает концы.

— Как-то вы о дедушке…

— Если бы не его внезапно пробудившаяся любовь к жене, которую он не видел полвека, я бы спокойно мастерил мебель в мастерской отца и не имел тех хлопот, которые сейчас сводят меня с ума!

— Вы лжете.

— Лгу, — подумав, произнес молодой человек. — Я лгу. Не хотел бы я мастерить кресла и ковыряться в обивке. Меня моя жизнь вполне устраивает.

— А зачем лжете?

Евгений Борисович раздраженно встал из кресла и принялся ходить вокруг столика. Когда он оказывался за спиной Голландца, тот начинал его рассматривать в зеркале двери.

— Моя жизнь изменилась. Резко изменилась. Так день меняется на ночь, понимаете? С того самого момента, как в дом была внесена эта картина. Все мысли мои о ней, я не могу работать…

— При чем здесь бабушка?

— Это она отдала мне картину.

Внезапно молодой человек остановился за креслом Голландца, и оно пошатнулось. Соображая, не примеряется ли благочестивый джентльмен топором, Голландец обернулся. И тут же, коснувшись щекой носа Евгения Борисовича, отпрянул.

— Вместе со мной дед привез в Союз картину, — остервенело зашептал Евгений Борисович ему в ухо. — Полотно размером сорок два на шестьдесят три сантиметра!.. — шипящие, щекоча висок, забирались в ушную раковину Голландца, и ему казалось, что это кошка, вытянув свой шершавый язык, пытается вылизать ему барабанную перепонку.

— Значит, на картине и остановимся, — решительно заключил он, пытаясь подняться.

— Нет!.. — Руки молодого человека, чего от него ожидать до сих пор было невозможно, вдавили крепкое тело Голландца в кресло. — Не на картине… Мы успеем о ней поговорить… Хотите выпить? — так же неожиданно предложил он.

Голландец поднял на молодого человека глаза. Ему на лоб с лица Евгения Борисовича упала капля. Голландец развернулся и, освобождаясь от захвата, поднялся на ноги. Теперь он мог без труда рассмотреть хозяина дома. По вискам Евгения Борисовича, соревнуясь друг с другом, бежали две капли. Лоб его покрылся испариной, взгляд блуждал по залу.

Опустив наконец руки, которые тут же стали ватными, Евгений Борисович шагнул к столику и поднял с него серебряный колокольчик.

Очень скоро на его короткий перезвон появился некто, в ком Голландец безошибочно угадал дворецкого.

— Принесите коньяк, — потухшим голосом приказал молодой человек.

— Мне кажется, не помешала бы и валерьянка, нет? — как можно миролюбивее заметил Голландец.

Молодой человек внимательно посмотрел на него. Так смотрят на монету, ценность которой мешает определить слой ржавчины.

— Вы думаете, я сошел с ума?

— Я думаю, нам пора поговорить о картине. Обсудить финансовую сторону сделки и либо ударить по рукам, либо расстаться.

— Однако я все-таки закончу свой рассказ.

— Конечно. — И Голландец потянулся к бутылке. В эту минуту ему не хотелось противоречить хозяину дома.