Усилители смысла

Владлен Лядский, 2020

Когда во что-то запрессовано много смысла, то оно начинает пытаться жить собственной жизнью. Особенно, когда этого никто не видит. Давно не видит. А потому на дальних перегонах без чертовщины ну никак не обойтись.

Пролог

Знаешь, я думаю тебе нужно лишь умереть, чтобы получить признание.

Посмотри на историю сам. Кого ты там видишь? Великих мертвецов.

Когда ты мёртв, это становится интересно.

Локи. 6,5

А может, в мире иная череда?

И не уходим мы отсюда,

А возвращаемся туда?

Эпиграмма неизвестного автора

Началось с того, что люди стали спокойно умирать. Прощались с близкими, ложились, складывали руки поудобнее и тихо отходили.

Кто-то искренне оплакивал усопшего, кто-то произносил пустые пышные речи, кто-то быстро и деловито закапывал тело, пока не завоняло. Современный мир весьма рационален и циничен, чтобы утруждать себя ещё чем-то.

Дальше люди стали умирать. Везде, всегда и без особой причины. Кто сидел, тот падал лицом на стол, руль или станок. Кто лежал — ложился поудобнее. Кто стоял — прислонялся, закрывал глаза и медленно сползал вниз.

В связи с участившимися авариями чрезвычайные службы не знали покоя. Но вскоре их транспорт переквалифицировался в труповозки — потому что на месте аварий были только люди с лёгкими ранениями да остывающие трупы со спокойной и светлой улыбкой на лице.

Косило всех. Косило везде. Тот, кто спасался в закрытых бункерах, подводных лодках и других труднодоступных и защищённых местах, имел одно отличие от остальных — похоронить его было некому.

Ни болезни, ни возбудителя так и не нашлось. Люди просто спокойно умирали, достойно отходя в мир иной. И создавалось впечатление, что кто-то большой и могущественный забирает людей самым простым и добрым способом.

Потому что живыми на небо берут только праведников.

В короткое время вымерло восемь десятых людей. Если наложить статистику, чтобы выяснить, какой особенностью обладали выжившие — ничего не получилось бы. Просто не умер человек и всё.

Вслед за смертями пришло уныние. Никогда ещё людям не демонстрировалась их беспомощность перед лицом обстоятельств. Исторический цикл должен был дать взрыв пассионарности — эдакий период малых и больших бунтов, срывания устоев, возникновения новых народностей и новых целей. И религиозных течений.

Где-то это было, но всегда где-то в стороне от конкретно каждого человека. Наверно, просто слухи. Или привычное людям преувеличение.

Вездесущие секты притихли — никакая доктрина не предусматривала столь гуманный конец. И ещё ни перед каким пастырем так явно не вставал принцип «ты будешь следующим». И никто не мог чувствовать себя в безопасности, неся слово Божье.

Людей, чтобы поддерживать всю машину всемирных деловых отношений, перестало хватать. Они слишком быстро умирали, чтобы она успела эволюционировать. Многие экономические взаимоотношения потеряли смысл — оставшаяся часть ещё долго могла пировать на том, что изготовлялось с запасом для целого.

Топливный кризис отодвинулся в заоблачные дали сотен лет. Экологические проблемы деться никуда не могли, но ухудшаться стремительно перестали. Личные связи порвались, пробки рассосались, торопиться вновь стало некуда.

Но для людей, которым вечно кто-то мешает, досталось слишком места под солнцем. Больше, чем рисковали переварить.

Наверно, это было время, когда волевым порывом можно было изменить жизнь к лучшему, направить человечество к звёздам или просто научить не кидать мусор мимо урны. Наверно. Но лет через несколько. Может, даже несколько десятилетий, когда сменится поколение, открытие станет данностью, и не будет давить на сознание.

А пока… пока много людей, сорванные со своих мест, не спешили вновь вкапывать свои обожженные корни где-то. Не все верили, что эпидемия кончилась.

Интернету, после того как доказалось, что он был контролируем, верить перестали. Любая другая связь, дающая возможность понять, что общаешься с живым человеком, утратила смысл — ведь с восьмидесятипроцентной вероятностью завтра его могло уже не быть.

Непросто общаться с будущим мертвецом.

Единственное, чему оставалось верить — собственные ощущения. Те, кто не верили и в них — стали первыми жертвами новой фобии.

А кто верил — сорвались в путешествия. Транспорта и питания к нему теперь стало вдоволь. Дороги остались, а воздушные границы перестали существовать.

За ненадобностью.

Но большинство людей предпочитало двигаться пешком. Часто даже без карты — просто день за днём идти вдоль выбранной дороги. Или не идти по ней, а просто куда глаза глядят.

Новые массовые кладбища были скрыты от лишних глаз, чтобы не давить на сознание. А незнакомые места, о существовании которых идущие даже не подозревали, часто начинались прямо за городом, прямо за вторым перекрёстком от привычного маршрута.

Не всех это удивляло — многие были уже слишком циничны, кто-то слишком много повидал, чтобы просто так испытывать чувство удивления. А кто-то устал от всего.

Уцелевшие спутники следили за такими путешественниками. Часть из них была взломана хакерами, которые таким образом удовлетворяли свою тягу к новому. Хотя и некоторые выжившие и никому не нужные офицеры, в чьи обязанности ранее было вменено следить за изображениями с экранами, развлекались подглядыванием с недосягаемой высоты.

И так один из спутников, пролетая по-над меридианом, в некоторый момент дал чёткую картинку двух движущихся объектов. Небольшие такие, с вкраплениями отдельных металлических объектов, с температурой чуть выше окружающей среды. Люди то есть. Неторопливо двигающих по оврагу, в котором проходила трёхпутевая железная дорога.

Но наблюдателю, сидящему за пультом, картинка интересной не показалась. Двое молодых людей неэкстравагантного вида, пыльных и потных от долгого пути по бестеневой местности. Шли они сильно раздельно — по разным склонам, не притормаживая, не разговаривая, и не примериваясь к шагу друг друга. Давно идут, вместе идут и знают куда идут.

Наблюдатель знал этот регион — впереди этих двоих не ждало ничего интересного. И сами они неинтересные. Просто ещё одни из.

Он ещё немного посмотрел на смещающуюся картинку с двумя объектами с температурой выше окружающей среды, забыл про них и занялся поисками забавы на следующие два часа.

Второй из идущих приостановился поглядеть в голубое небо, выцветшее до белизны. Глаза заливал пот, песчаные склоны пышели жаром, перспективу обрубали поднимающиеся голые склоны, разнообразящиеся наверху мелким мусором вперемешку со старой галькой, выгребённой из-под шпал. А вид вперёд был таким же унылым и дрожащим от горячего воздуха. И туда уходил пятый.

Точнее, это он был пятым, а тот, идущий впереди — вторым. Но стоящему хотелось, чтобы было наоборот. И чтобы стало прохладней, зеленее и некоторое разнообразие вокруг.

Но хотеть в августовский полдень в полупустыне — это лишнее. Лучше идти дальше, потому что закапываться ещё рано — Второй говорил, что настоящая жара уже прошла, теперь всё плавно смещается к осени.

Хотя ему лично так совершенно не кажется.

Стоять на солнцепёке надоело, и он пошёл. Прибавить ходу, чтобы догнать второго… глухо дело. Всё равно он где-то остановится, и будет ждать, пока Пятый его не нагонит.

Но как же всё-таки жарко. Настолько, что в одиночку идти легче. Не надо на что-то показывать, подходить поближе, чтобы рассмотреть… да на последнем перегоне такого так и не встретилось.

Он переставлял ноги, ставя их шире, чтобы не мокло в шагу — там натёрлось уже и болело. Ничего стоящего в поле зрения не попадалось — даже саксофон, прислонённый к километровому столбу — это всего лишь саксофон, прислонённый к километровому столбу. Но он всё-таки притормозил — сквозь пелену жары к нему пробилось некоторое изменение происходящего к лучшему. Успокаивая зуд под черепом, он остановился.

Выжженная земля под ногами сменилась высохшей травой. Ближе к дну она приобретала зелёный оттенок и росла редким ковром. Раньше такого не было.

Сухой ветер сдул застоявшийся воздух, пробрался под рюкзак, подсушил взопревшую рубашку. Пятый дёрнулся от неожиданного ощущения. Кажется, он опять провалился в песчаный бред — когда теряешь чувство времени и бредёшь в каком-то направлении под какую-то назойливо зудящую фразу.

Пятый огляделся. В бред он впал достаточно давно, если его рельсы успели взобраться на холм. Вторая колея шла сейчас по другому склону, окончание же средней как-то проскользнуло мимо сознания.

От столба для проводов к электричкам отходила асфальтированная дорожка — в стене холма (склоны оврага плавно перетекли в близстоящие холмы с зажатой между ними долиной) была выемка, куда и текла изгибами асфальтовая змейка.

Пятый пожал плечами — кому и зачем нужна дорожка, ведущая из никуда прямо к железке?

Трава под ногами не уменьшила температуру, и солнце всё так же палило из зенита. Но теперь мысль идти дальше понималась легче.

Перед тем вновь пойти неторопливым шагом дальнего перехода, Пятый ещё раз оглянулся. Саксофон у столба ярко и холодно блестел своими клапанами, издалека выглядевшими как фигурчатые выпуклые узоры на поверхности, сходящие на нет у золотого пятна раструба.

За столбом вновь начиналась высушенная земля, превращая обычный бетонный столб для проводов к электричке в столб пограничный.

Пятый ещё раз пожал плечами и пошёл дальше. Теперь шлось легче — ботинки перестали выбивать из каменистой земли пыль, глаз цеплялся за травянистые пятна, всё более зелёные. Потом из-за вершины холма выступил кусок бетонного здания — наверно, склада или ангара. И впереди на другом холме из фона проступил Второй, сосредоточенно шагающий по тропинке вдоль рельс.

Холмы измельчали, долинка между ними сгладилась, обе колеи вновь сошлись вместе. Железная дорога стала такой как положено — обе колеи шли рядом на галечном возвышении. Слева стена холма постепенно сменилась бесконечным бетонным забором, из-за которого то и дело что-то торчало. Справа тоже мелькнул забор, но потом сменился жиденькими деревьями, затем вплотную к дороге подступили огороды, защищённые густо разросшейся ежевикой и заборами из десятка палок, обмотанных кое-как ржавой колючей проволокой. Затем их заменили сады.

В садах деревьев было больше, но сквозь их кроны Пятый различал белёные высокие каменные заборы. Но дома не прижимались к железной дороге, между ними и садами было строго соблюдаемое расстояние — видимо, обычная дорога.

Когда они дошли до переезда, Пятый убедился в правильности своего предположения: к переезду сходились три улицы, состоящие из одноэтажных домов. Центральная, самая широкая, постепенно поднималась вверх, где-то далеко во что-то упираясь. Правая и левая ничем особенным не выделялись, разве что левая, косвенно уводящая к городу, была больше усажена деревьями.

Пятый смотрел на них, пока будка ГАИ, сейчас безусловно пустая, не заслонила ему вид. Тогда он стал смотреть вперёд и влево. Там бесконечный забор отступил от дороги, прервался несколько раз, пропуская дороги и отдалился ещё дальше, отгородившись двумя стенами деревьев вдоль автомобильной дороги, тротуаром и узкой полоской кукурузного поля.

Пятый был бы не прочь сойти с рельсов и войти в город, но Второй сосредоточенно шагал по шпалам, упорно не замечая неритмичности своей походки. Ноги, чтобы идти через шпалу, были коротки, а наступать на каждую было слишком неудобно. Нога то и дело наступала на гальку, но Второй всё никак не отходил в сторону.

Пятый решил не вмешиваться, ведь ходьба — личное дело каждого. Второй слишком долго ходил, чтобы просто так сбивать себе ноги.

А в личные обеты Пятый старался не вмешиваться.

Тем временем забор слева прервался надолго. Вместе со стеной деревьев. В проёме виднелось полустеклянное здание с диспетчерской вышкой в качестве украшения. Пятый поднапряг глаза и прочитал вывеску «Аэропорт».

Значит, город был не так уж мал, если в нём пересекались два разных пути дальнего следования. Но…

— Море в сорока километрах на северо-восток отсюда, но порта там нет. Плавать некуда.

Второй всё-таки сошёл с неудобных шпал и пристроился идти рядом. Пятый посмотрел вперёд и понял причину — дальше путь занимал состав. И обозримого конца ему не было.

Они перешли на тропинку, которая шла вдоль рельсов. Второй, вынужденный идти рядом, оживился и заговорил о всякой всячине. За обсуждением важных пустяков они отмерили пару километров, а город всё не кончался. Даже наоборот, огороды то и дело сменялись замусоренными пустырями, а за заборами огородов стали проглядывать плановые четырёх — и пятиэтажки.

Огороды окончательно прекратились, и железная дорога стала отделена от города только пяти метрами полосы отчуждения и узкой полоской асфальта. Тут Второй ни с того ни с сего сказал «мне туда» — поднырнул под очередной вагон и оказался на другой стороне насыпи. Пятый постоял-постоял, да и полез за ним — Второй был левша и иногда его желание «быть слева от всего сразу» срабатывало быстро и радикально. Пятый к этому уже привык.

Но под днищем цистерны обнаружились разные выступы и неровности, которые совершенно перекрывали прополз на другую сторону. Пятый решил попробовать поползти под колёсами под следующий вагон — вдруг там будет удобнее. И хоть было это неудобно, низко и перемазался он пыльной смазкой, награды в виде удобного прохода не оказалось. Наоборот, дальше просветы были всё уже и уже — он даже и не подозревал о стольких неровностях под днищем железнодорожных платформ.

Единственный сколько-то пригодный просвет нашёлся только у колёс. Пятый уже подполз к нему и стал пристраиваться, чтобы вылезти, как вдруг понял, что если вдруг поезд дёрнется, его разрежет напополам.

Видение было ярким и объёмным — он слышал, как по составу идёт судорога, загрохочут сцепления, колёса дёрнутся на полметра туда-сюда. И как отполированная долгим употреблением ось (он почувствовал, насколько она тяжелее и больше его немаленького тела) накатывается на руку, давя её всей вагонной тяжестью. И он, зажатый между тележками и буксами (или как там конец вагона называется?) будет отталкиваться кровоточащим обрубком он неотвратимо надвигающейся смерти, а она будет его бездушно давить, срезая лишнее тонкой внутренней кромкой.

Они не раз и не два находили возле железнодорожных путей расплющенные болты, которые неизвестные шутники клали на рельсы перед проходящими поездами. От них оставались только плоские железяки с зубчатыми боками.

Его швырнуло наружу и он, обдираясь обо все эти подножки, краны и дополнительные крепления, полез, обдираясь и сдирая клочья одежды вместе с кожей на свою, правую сторону.

И, вырвав из одежды какую-то зацепившуюся пряжку — её торможение придало его отчаянию больше сил, он встал во весь рост, дрожащий и отдувающийся.

Его заколотил озноб и, чтобы прекратить трястись, он стал осматривать самого себя. Ужас преувеличил повреждения — пара крупных ссадин, грязная царапина и разодранная в паре мест одежда. Но на такой случай в рюкзаке были иголка и разноцветные нитки.

И только тут до него дошло, что колесо могло раздавить его не до конца. А придавить, раздробив рёбра и зажав между деталями. И Второй ничем бы не смог ему помочь. А если бы он не услышал крика о помощи? Эта мысль породила новую волну паники, которая почти погасила предыдущую, оставив его рефлекторно подёргиваться.

Когда до него дошло, что можно было перелезть поверху или через сцепление, он ощутил дикое одиночество.

Дом, в котором узкие лестничные пролёты зачем-то была вынесены на наружную стену (как по таким взбираться в ветреный или дождливый день?) и который он считал очередным, оказался последним. Сразу за пригорком, на котором он стоял, начиналось поле с неопределёнными скукожившимися кустиками. Метров через триста поле заканчивалось каким-то упорядоченным подъёмом — там, видимо, загибалась дорога, охватывая город по периметру.

И НИ-КО-ГО вокруг. Ветер, то и дело меняющий направление, искажал все звуки. Да и как услышишь почти неслышные шаги Второго, который иногда встраивался в пейзаж настолько, что не воспринимался вообще, пока не начинал говорить или двигаться по-другому.

Ужасом появившееся чувство не было — обычный острый приступ одиночества, когда будешь рад любому живому существу, даже враждебному. И ведь не крикнешь, не позовёшь — неудобно как-то. Хотя Второй услышит, поймёт и лишь понимающе хмыкнет, неожиданно оказавшись за спиной.

Но стыдно себе всё равно будет.

И, рубя в себе страх, он заставил идти себя идти вперёд — когда-нибудь состав кончится, и Второй вновь окажется рядом. И всё станет как было.

С тем Пятый и пошёл, морщась, когда задубевшая от пота одежда прикасалась к ободранным местам. Но состав всё никак не кончался, а когда кончился, дорога опустилась в низину, и по бокам возникли склоны из песчаника. Былая бодрость при виде зелени и городских построек испарилась, и в голове вновь зазвучала унылая песенка из зудящих нот, бесконечно повторяемая в такт тяжёлым медленным шагам.

Его не мучало одиночество, перестали надоедать ссадины. То есть и мучало и надоедало, но всё это отошло куда-то на второй план, а первого плана не стало вообще. Однообразие пейзажа — лента дороги под ногами да песчаные склоны по бокам выдавливали всякую постороннюю мысль, поддерживая инерцию действия «идёшь — иди, встал — стой, лёг — тут и умри».

Так он и шёл, пока не поравнялся с бетонным столбом под провода для электрички, как сбоку сказали:

— Ветер стих. Слышишь?

Сколько времени Второй шёл рядом с ним, Пятый не заметил. Но его появление не было неожиданностью, то есть шёл рядом достаточно давно.

И действительно — ветер, наполнявший уши и подталкивающий в спину, неожиданно стих. Удушливая жара, скопившаяся в низине, навалилась на спутников. Пятому даже показалось, что мир схлопнулся вокруг них и ничего, кроме этой бесконечной низины, нет и быть не может. А всё остальное — привидевшееся галлюцинация от жары и жажды. Звуки сразу обступили его, облепили всё вокруг и только ждали подходящего момента, чтобы сорваться со своего насеста и стукнуть его прямо в ухо своей твёрдостью и однозначностью.

— Мы здесь уже проходили. Не находишь?

Пятый натурально не поверил и сделал пару шагов, чтобы увидеть и доказать, но увидел прислонённый с другой стороны столба саксофон и подавился словами. В голове мелькнула шальная мысль, что так здесь на железной дороге обозначают начало и конец города. Но сделав шаг назад, мысль испарилась — он стоял в той же точке, что и два часа назад, когда только вышел из песчаного бреда.

Он не стал пугаться — было слишком жарко. Посмотрев мир, доходя до каждого места на своих двоих, Пятый понимал, что не всегда прямая — самый короткий путь, и что без чертовщины на дальних перегонах не обойтись.

— И что теперь? Назад пойдём?

Второй с недовольным видом ковырял языком в зубах — в данный момент это действительно его волновало больше закольцевавшейся железной дороги. Так ничего не выковыряв, Второй сказал с видом человека, излагающего прописные истины:

— Вперёд пойдём — всё по новой проходить придётся. Попытаем счастья по асфальту — он в другую сторону идёт.

То, что идя назад, они пойдут назад не в город, а дальше — обратно в пустыню, из которой шли днём, Пятый понял, когда дорога услужливо полезла вверх, справа (теперь уже справа) вновь раскинулось поле, ограниченное по краем канав низкими деревьями, а слева-впереди вновь завиднелась многоэтажка с лестницей на стене. То есть закольцевалось странно, но представлять себе схему заворотов в пространстве Пятый не рискнул — слишком уж жарко.

На этот раз Второй шёл слева от состава, и перелазить было незачем. И как только появилась тропинка в сторону дороги, он тут же перешёл на неё. Пятый последовал.

Тропинка шла по неровным периодическим кочкам. Пятый опознал в них косые грядки, идти по которым было ещё неудобнее, чем по шпалам. Но тут грядки кончились, пошла обочина и потом — дорога.

Пятый поднял голову и увидел, что дорога разветвляется — одна действительно идёт в обход, а вторая — вдоль железной дороги. В прошлый раз он её не зафиксировал — поглощён был одиночеством.

Но Второй в её сторону не смотрел — уверен был, что там их тоже завернёт.

Наверное.

Пятый уверен не был — просто шёл рядом.

Миновав заброшенную милицейскую будку со шлагбаумом, намертво вознёсшим узкий конец своей полосатой трубы в небо — эдакая детская пародия на мелкокалиберное зенитное орудие. Если бы дети умели делать такие большие металлически-бетонные игрушки.

Дорога по дуге поднималась на холм. Пятый почему-то отметил для себя, что раскалённый асфальт не спешит липнуть к подошвам — то есть асфальт хороший. Да и выглядела дорога… ухоженно, что ли? Объездные дороги в маленьких городах так не содержат. Даже главные улицы не всегда такие ровные.

Дорога выпрямилась и стала взбираться на холм ещё круче. Пятый не имел ничего против подъёма, но сухой ветер хлестал в лицо редкой мелкой пылью, а нагретый асфальт блестел, отдавая своё тепло двум людям, рискнувшим пойти по нему по солнцепёку. Часов у Пятого не было, но он знал, что вот-вот начнётся сиеста. Это когда надо спать за закрытыми ставнями под кондиционером, а не тащиться в гору по дороге, где тень только от тебя и твоего рюкзака.

Сухо было невероятно — бетонные канавы по бокам дороги шелушились от безводья. Даже засухоустойчивый репейник попадался эпизодически — там, где в бетонном покрытии канавы были проделаны круглые дырки.

Крутой подъём смягчился, но дорога упорно шла вверх. Заодно обнаружился источник мелкого песка, который ветер настойчиво сыпал в полуприкрытые глаза — дорога немного расширялась, выдавив из себя обрамлённый низким бордюром газон, где функции насаждений выполняли фонарные столбы с давно выбитыми плафонами — в таких местах почему-то любят селиться осы. Пятый не любил их до дрожи, хоть его ни разу не кусали. Страх перед ними был инстинктивный и мог быть выражен формулой «одну дави, больше — беги». Поэтому Пятый переместился идти на обочину. В голове от перегрева и усталости стучали молотки, а тело так и подмывало улечься в канаву, где была хоть какая-то надежда на слабый тенёк.

Второму тоже приходилось несладко, но всё «несладко» заключалось в закушенной губе и отсутствующем взгляде. А перебирающие пальцы на лямке рюкзака заменяли ему необходимость занимать голову пустыми рассуждениями. Пятый подозревал что раньше Второй профессионально занимался музыкой и теперь просто проигрывает партии «внемую».

Или привычка въелась настолько глубоко, что когда он занят чем-то серьёзным, руки самостоятельно находили себе применение.

Унылые разграбленные военные склады за разодранной колючей проволокой, позволили сменить себя огромному строительному крану, безвольно повесившему свой хобот, словно хотя опереться о склон холма, но застряв в тисках ржавчины. Бетонные плиты противовеса оторвались и лежали разбитой грудой там, внизу, на невидных отсюда рельсах.

Пятый наверняка подошёл бы поближе и разглядел занимательную разрушенную конструкцию — а то из-за марева ничего точно не видно. Приходится верить тому, что голова достраивает, совмещая две размытые картинки. Но жарко, жарко, жарко! Даже внутренний нервный озноб, то и дело пробегающий по позвоночнику, заставляя время от времени непроизвольно содрогаться, уже не нёс намёка на холод. Просто неконтролируемая нервная судорога, предвестник болезни Паркинсона.

Дорога выполаживалась — вершина холма была уже близко, потом точка неустойчивого равновесия медленно, но верно сменится спуском, всё более пологим…

За таким смыслом он вышел на самую верхнюю точку дороги и… сбавил ход, чтобы увидеть открывшуюся картину, ранее закрытую крутым боковым склоном малого холма.

За редкой пиковой решёткой покоилось здание. Именно покоилось — настолько величественно выглядело четырёхэтажное здание, строенное по тем ещё стандартам, когда потолок на четыре метра от пола — это немного, но для квартиры достаточно. Массивное — дань климату, чтобы сохранять прохладу в стенах, а не производить её с помощью кондиционеров. Да и не было предусмотрено мест в огромных окнах, отделённых друг от друга выдавленными наружу узкими бетонными блоками, образующими высокие ниши, для этих безвкусных четырёхугольных ящиков.

Но массивность не делала здание тяжёлым. Его строили не для того, чтобы нависать над окрестностями. Да, оно доминировало, но не угрожало. Оно просто было. Пятому пришло в голову, что так могла бы выглядеть первая ступенька к Московскому МГУ. Метафорически, конечно — если понимать образование как ступени к пьедесталу.

Но начальные школы не строят такими… величественными. Им это просто незачем. Если только… учащимся с самого начала не призвано внушить чувство глубокого внутреннего достоинства. Впрочем, никому из учащихся эта школа не внушит ничего. Потому что не достроена.

Пустые проёмы окон, никогда не знавшие рам и стёкол. Проржавевшие железные детали конструкции, так никогда и не узнавшие краски. Зависшая над невидным внутренним двором стрела ещё одного циклопического крана. Коробка, сданная под ключ задолго до его рождения и навсегда замороженная. Потому что исчез смысл её существования. А попытки приспособить её под сиюминутные нужды (видные невооружённым глазом из-за жестяного блеска и свежим мазкам бетона) — бессмысленны. Потому что незаконченное здание, ориентированное на вечность, невозможно докончить простыми вложениями. Для вечности деньги — пыль.

Для неё нужно что-то большое. Большие деньги, например. И большое понимание необходимости этой самой вечности. А остальное — суета суёт и всяческая суета. Даже обхватывающая периметр решётка и засохшие ёлочные саженцы у подножия холма. Они исчезнут, сгинут в пыльном ветре, а здание останется.

Увлёкшись рассуждением и разглядыванием несовершённой гармонии, Пятый не заметил, как под его пыльными ботинками оказалась пустота.

Каким чёртом он упал на спину, вместо того чтобы ухнуть в бездонную пропасть…

При падении он потерял ориентацию в пространстве. В спину упёрлись острые и твёрдые грани из рюкзака, только смягчённые обмотанным спальником. И Пятый бестолково болтал руками и ногами в поисках опоры, пытаясь подняться, кусочком себя понимая, что барахтается как перевёрнутый на спину жук.

Ошарашивающий свет солнца заслонило облако, а потом более мелкая, но близкая тень встала рядом с ним. Его дёрнули и потянули за руку, поворачивая набок. Обрётший опору Пятый подобрал под себя ноги и кое-как сел.

Убедившийся в его устойчивом неупадении Второй тоже принял сидячее положение. Именно так. Потому что уловить движение в котором Второй стояще-идущий становится Вторым сидяще-передыхивающим, Пятый не мог. Раз и всё. Сидит как влитой, будто тут ему самое место. А потом — р-раз и пошёл дальше. Будто всегда так шёл. Странный человек.

Пятый посмотрел вбок, чтобы на четвереньках подползти к краю пропасти и заглянуть в неё. Взгляд прошёлся по видимой части дороги, уже начавшей уходить вниз и ни за что не зацепился. Второй и третий взгляд были такими же.

Пятый уставился расширенными глазами на Второго. Тот сидел у бордюра, согнув ноги — вытягивать их по горячему асфальту было бы неразумно, закрыв глаза, тихо-тихо втягивая воздух через приоткрытый рот. Краешки губ то и дело дёргало в горькую усмешку — то ли в такт внутренним мыслям, то ли нервным тиком. Слабый ветерок шевелил волосами, которые не прилепились к мокрой от пота голове.

Очень бы хотелось его спросить, но Второй устойчиво молчал. А раз молчит, значит, не знает.

Пятый прислушался к своим ощущениям. Нет, ему не померещилось — пропасть оказалась у него под ногами. Это не замаскированная ловушка — там ноги успевают ощутить поверхностное натяжение маскировочного слоя, прежде чем тот прорвётся под тяжестью тела. И не поворачивающаяся плита — там чувствуется нарастающее скольжение. И удар другого конца по лбу — если плита достаточно длинная.

Он ещё раз осмотрел асфальт. Ни-ка-ких нарушений. Тогда он перевалился на карачки и осторожно пополз вперёд, ощупывая всё перед собой. Асфальт. Пыльный, выщербленный, потрескавшийся. Очень горячий, но не липкий. Положенный сюда давным-давно и с тех пор не тревоженный. Даже заплатками. Хороший асфальт. Надёжный. На века.

Его ухватили за воротник и поволокли вперёд.

— Хорош.

В этом весь Второй — минимум слов, смысл которых понимай как хочешь. Сам виноват, если понял неправильно. Иногда от него у Пятого трещала и шла кругом голова. Но Второго состояние спутника не волновало. Или волновало, но этого он никак не показывал. Из-за чего Пятый иногда был не прочь его убить. Чаще всего на ночёвке, когда Второй часами без движения пялился в закатное небо. Или так же часами палочкой расковыривал землю. То ли от дела, то ли от балды — Пятый никогда не мог уловить выражение его глаз, чтобы понять наверняка.

Метра через два, когда Пятый преодолел инерцию движения на четырёх конечностях, воротник отпустило. Идти не хотелось, но торчать весь день на солнцепёке без движения — слишком невыносимо. Он и не стал учинять претензию — Второму всё равно она была бы по барабану. Их никто не заставлял идти вместе — просто два человека сошлись и пока им удобнее, они идут вместе. Тяготить станет соседство — разойдутся.

Уйти им далеко не дали. Звук, похожий на удар огромной кувалды по огромной ржавой бочке с протухшими отрубями, плотно обступил их. Пятый закрутил головой, определяя источник звука. Пока не догадался посмотреть на Второго и проследовать за его взглядом. Там медленно оседал белёсый неровный столб — видимо, водяной.

— Э-э… это… что?

Второй облизал пересохшие губы, скривился от боли при прикосновении к запёкшимся кровяным коркам и с каким-то мазохистским злорадством сказал:

— Малая противокорабельная мина образца надцатого года. Нарвались-таки.