Господа офицеры. Часть первая

Владимир Циканов

Всё повествование написано в стиле «Письмо другу». Автор пишет письмо через 30 лет после афганских событий своему другу-сослуживцу, контрразведчику, курировавшему по линии особого отдела когда-то лётную воинскую часть, в которой проходил службу автор, все герои и персонажи его повествования. В своих воспоминаниях он рассказывает о том, как всё было и происходило в действительности, о своих друзьях-однополчанах, совершавших настоящие подвиги у него на глазах, о командире…

Моя первая встреча с В. Г. Захаровым

С Виктором Григорьевичем Захаровым моё первое знакомство состоялось в октябре-ноябре 1981 года. Точнее 14 октября! (эта дата есть в лётной книжке.)

Я в составе экипажа (командир вертолёта — капитан Анатолий Кивалкин) прилетел в свою первую командировку на уже существующую и начинающую стремительно развиваться базу «Лянгар». Прилетели мы туда пассажирами на бурундайском борту. Свой вертолёт принимали непосредственно в Лянгаре у сменяемого нами экипажа, который улетал домой обратно в Уч-Арал также пассажирами на попутном борту.

Захаров сам лично встретил нас на аэродроме, и когда мы зарулили на стоянку, и были выключены двигатели, он подошёл к нашему вертолёту. Толик Кивалкин его знал, потому что они раньше встречались. Я же никогда не видел Захарова. Только много хорошего, положительного и просто удивительного слышал раньше о нём от своих однокашников по выпуску из училища. Рассказывал мне о нём Александр Попов, который много летал с началом ввода наших войск в ДРА в составе экипажа вместе с Евгением Тибежем и другими лётчиками, командирами экипажей бурундайского полка. Неоднократно делился со мной всеми восхитительными навыками своего командира и Сергей Богачёв, он был по штату в захаровской второй авиаэскадрилье. Оба они и ещё двое, Коля Марков и Николай Гаврилов, все с нашего 1979 года выпуска, по распределению остались в бурундайском полку, а нас четверых, тоже молодых «новоиспечённых» лейтенантов: меня, Толика Корзюка, Сашу Сальникова и Серёгу Сахнюка отправили в г. Уч-Арал, служить в пограничной отдельной авиационной эскадрилье, которая там базировалась. Правда, Сергей Сахнюк долго в Уч-Арале не задержится. Его в начале 80-х переведут в г. Мары в составе одного из лучших экипажей нашей авиаэскадрильи, командиром которого был Керуков Николай Иванович.

С ребятами, оставшимися в Бурундае, я постоянно поддерживал связь. Каждый раз, во время редких встреч с Саней Поповым, он взахлёб рассказывал о своих очень сложных и полных опасностей полётах в Афганистане, о своих командирах ― Евгении Тибеже, Константине Шошневе и Викторе Захарове.

Сейчас я Захарова видел воочию первый раз! Когда мы все вышли из вертолёта, Захаров по-простому, не дав нам представиться, как это положено по Уставу, с невероятно доброй улыбкой на лице, первым протянул каждому из нас руку, и как-то очень мягко сказал при этом: «Захаров! Виктор!»

Передо мной стоял высокий, немного худощавый, но при этом заметно крепкого спортивного телосложения, молодой красивый подтянутый мужчина, майор. Одет он был не в лётный комбинезон, как все лётчики, а в полевую камуфляжную форму, которую носил наземный офицерский состав ПВ (Пограничных войск). При этом эта форма выделялась, несмотря на относительную аэродромную запылённость, удивительной своей чистотой и «отутюженностью».

У него были чёрные усы, чёрные с проявляющейся кое-где сединой немного вьющиеся волосы. Первым моим впечатлением от встречи с этим человеком было необъяснимое чувство излучения от него какой-то необыкновенно сильной положительной, доброй и зажигающей энергетики. Я ещё тогда подумал: «Вот он — настоящий командир! Такой командир никогда не бросит своих подчинённых под танки. Не сдаст в плен. С ним и за него можно хоть в огонь, хоть в самое пекло!» Мысли в моём мозгу сформулировали эти предложения как-то немножечко, кажется, с иронией. Но душа и сердце подсказывали, что всё на самом деле так и есть.

Лянгар. 1981 год. Командир лянгарской авиагруппы В. Г. Захаров

Потом, уже через много лет, я часто вспоминал первую встречу с этим человеком и те свои первые мысли, которые пришли тогда в голову и показались самому какими-то ироническими. Таковыми они мне больше никогда не казались! Жизнь и война в Афганистане действительно показывала, что были и такие командиры и «горе-начальники», которые предавали и сдавали в плен своих подчинённых…

Встретившись в первый раз и работая под руководством командира лянгарской авиагруппы, мы и лично я всё больше и больше убеждались в том, что Захаров был лидером и примером во всём. К примеру, он лучше всех играл и в шахматы, и в шашки, и в «шишбеш» (по-другому — нарды, популярная на мусульманском востоке игра), и в домино, и в карты (в преферанс). Лётный состав в перерывах между полётами, особенно в дни непогоды и в нелётные дни, по этой причине частенько «убивал» время за этими играми. Дни тянулись без дела мучительно долго, а за занятиями такого рода время, казалось, проходило быстрее. Все игры без исключения, даже спортивные — футбол и волейбол, осуществлялись только «на интерес». «Интересом» в конце игры были приседания (или отжимания от пола, либо лазанье проигравшего под стол с «кукареканьем»). Но в основном — приседания. Проигрывая, приседали все. Даже Тимофеев Александр Иванович. Кряхтя, сопя и тяжело дыша (приседать ему было не совсем удобно из-за сломанной когда-то ноги), он всё равно приседал. Хотя ему говорили все: «Александр Иванович! Вы можете не приседать!» Он отвечал: «Ну почему же? Договор есть договор! Долг есть долг!» И приседал! Приседая, он начинал орать (не «кричать», а именно орать): «Ну что?! Такую-то мать…! (дальше шла тирада не литературной речи). Хотите посмотреть, как полковник приседает?! Идите! Идите! Смотрите…!» Далее опять шла какая-нибудь тирада его непечатных, но достаточно-таки смешных эпиграмм и афоризмов.

А вот Захаров не приседал никогда. Он просто никогда никому и ни во что не проигрывал.

Я считал про себя, что хорошо играю в шахматы. В своей части мне доводилось сражаться на таких состязаниях, и я проигрывал только двум людям, по-настоящему умеющим играть в шахматы. Это Прохоренко Сергею Михайловичу, штурману авиаэскадрильи и Шелепанову Николаю Фёдоровичу, заслуженному и уважаемому всеми ветерану части, командиру экипажа. Он в своё время профессионально занимался шахматами и даже имел какой-то разряд по этому виду спорта, постоянно ходил с журнальными шахматными ребусами, разгадывая их.

Смело и очень уверенно, садясь за шахматную доску с Захаровым, я даже не ожидал, что очень быстро буду приседать и «кукарекать». Н. Ф. Шелепанов потом мне рассказывал, что даже он не мог выиграть у Захарова.

Из уст Григорича, как мы все уважительно называли Захарова, вне зависимости от того, что он представлялся всем, с кем знакомился впервые, как «Виктор!», тоже, как и у Александра Ивановича Тимофеева, проскакивали иногда афоризмы и фразы. Они поистине были достойными стать по своему смыслу и актуальности пословицами и девизами, если не во всей целой жизни человека, то уж в лётной практике каждого лётчика точно. Но в сравнении с Александром Ивановичем Захаров почему-то никогда не кричал и не матерился.

Вообще матерились практически все. Мат (нецензурные и не литературные выражения), в особенности, когда возникала какая-нибудь сложная, опасная и неординарная ситуация, звучал и в эфире. Это был непереводимый ни на один язык и непередаваемый, автоматически «самозашифровывающийся» самой русской сущностью и русским происхождением язык лётчиков. Действительно, ни на один язык мира и ни один самый талантливый переводчик не смог бы перевести даже смысл того, о чём говорят «летуны».

А вот для Захарова мат был неприемлем. Во всяком случае, я никогда не слышал. Говорил он всегда спокойно, без эмоциональных выплесков. Но это никогда не мешало ему быть всегда услышанным всеми. Самая расхожая его фраза, особенно при игре в карты (в преферанс) и в полётах, запомнилась на всю жизнь. Она и по сей день сопровождает меня всегда. Как бы оберегает. Это изречение звучит так: «Нас не спрашивают! Нас душат! Козыри — буби, господа офицеры!» Я попробую сейчас объяснить её. Если перевести смысл этого иносказательного выражения в его глубоко философском изречении на обычный язык, то получится приблизительно следующее: «В жизни, а особенно в боевом полёте, да где угодно, обстоятельства и сама судьба иногда преподносят нам сюрпризы, которых человек не ждёт. Но надо, что бы то ни случилось, всегда достойно, без страха и сожаления встречать эти „сюрпризы“, бороться и быть настоящим мужчиной, человеком и воином до конца».

Ещё вспомнилось одно: «Запомни! В жизни беда не приходит одна. Если в полёте произошёл отказ какой-то системы, жди и будь готов ещё к чему-то, более страшному». В общем-то, по глубокому смыслу, эти его два выражения — синонимы!

Моё первое впечатление при встрече с В. Г. Захаровым не было ошибочным. Впоследствии многие годы полётов под его руководством показали, что он никогда, в отличие от некоторых других, не отдавал («не сдавал»⁶) «на растерзание» и на «разборки» вышестоящему командованию своих подчинённых, как бы и в чём бы они ни провинились. Всегда и во всём разбирался сам. Стоял за всех горой. Но, если надо, разобравшись досконально во всём, наказывал, но тоже только сам. Не заслуживали наказание — не наказывал. Всё было по справедливости и по закону. Никогда не оправдывался, не выгораживал себя, не сваливал вину на подчинённых, даже если были конкретные «косяки»⁷ с их стороны. Наоборот, перед вышестоящим командованием всегда брал вину на себя. За это его любили и уважали.

Кстати, свою привычку встречать экипажи на аэродроме он возвёл в ранг традиции. Это стало потом ритуалом. И уже впоследствии, будучи командиром части (командиром отдельной авиаэскадрильи, а потом и командиром бурундайского авиаполка), он встречал возвращающиеся из командировки в ДРА экипажи всегда только на аэродроме совместно со всеми своими заместителями. Иногда (даже почти всегда) предоставлял экипажу свою служебную «Волгу», или, в крайнем случае, свой «УАЗик» («УАЗ-469») ― доехать до дома и подвезти личные вещи.

Что такое личные вещи? Это не просто кусок мыла и зубная щётка, брошенные в портфель. Их (этих вещей) скапливалось по своему объёму и весу при полётах в такие командировки у каждого из нас столько, что, не смотря на относительную близость от дома до аэродрома, всего-то каких-то 300 метров (если идти по прямой), дотащить всё «это добро» за одну, даже две ходки пешком, было не по силам. Только одной лётной формы одежды (и зимняя куртка, и тёплые меховые штаны, и несколько пар обуви, и т. д.) набиралось более увесистого и большущего холщового мешка. Плюс ЗШ (защитный шлем), предназначенный для защиты головы от ударов любыми предметами и от попадания пуль мелкого калибра по касательной. Он (ЗШ) был в такой деревянной, достаточно крупногабаритной упаковке, в которой предписывалось осуществлять его транспортировку. Все эти вещи были нужны вне зависимости от сезона, времени года и погоды, необходимы при полётах в горах во всех наших командировках и спецзаданиях, которые мы выполняли там. Да, предписывалось ещё с собой брать и личный противогаз. Правда, это мало кто делал и исполнял… За себя скажу, что я никогда не брал в командировки с собой противогаз и комплект химической защиты, не требовал и не проверял всего этого у других членов своего экипажа. В общем, донести до своего вертолёта или на обратном пути, наоборот, от вертолёта до дома все эти, так, называемые «личные вещи», было не то, чтобы нельзя, но очень проблематично и тяжело. Нет, безусловно, какая-то машина или автобус в таких случаях и для этих целей экипажу выделялась всегда. Более того, её можно было заказать по радиостанции к точному времени своего прилёта. Но подъехать к подъезду своего дома именно на командирской машине, казалось просто верхом предела заботы, внимания и уважения со стороны Захарова к каждому своему лётчику.

Когда возвращающийся из ДРА экипаж на последнем этапе полёта, вылетая из Алма-Аты (Бурундая), докладывал на базу расчётное время прибытия в Уч-Арал, в ответной квитанции по радио он всегда слышал следующее: «Мы вас ждём! Командир заказал к вашему прилёту баню». Эта фраза была никем не утверждённая в системе и правилах радиообмена. Но она для возвращающегося экипажа (экипажей) звучала всегда.

Баня в Уч-Арале для офицерского состава была по субботам. Парная топилась дровами, бассейн заполнялся водой тоже только по субботам. Но при возвращении экипажа из командировки, вне зависимости от дня недели, командир давал распоряжение на топку бани и заполнение бассейна ко времени прилёта экипажа. Конечно же, в этот день мог мыться вместе с возвратившимся экипажем любой желающий. То есть, как правило, при возвращении экипажа, добавлялась для всех возможность попариться и помыться на этой конкретной, неделе ещё раз. Это тоже стало традицией. Однако так было только при Захарове. Хотя и баня была тоже построена при нём. И всё это было так приятно, изнутри распирала гордость за то, что ты нужен, чёрт подери. И чувствовалось, и верилось в то, что тебя действительно ждут, и что командир ― настоящий командир. Настоящий Человек! Что он действительно не на словах, а на деле заботится о тебе и о каждом. Помнит обо всём и всех.

Что-то я отвлёкся, и перескочил немного вперёд.

Возвращаясь к своей командировке на Лянгар в октябре-ноябре 1981 года, скажу, что Захаров, параллельно со всеми выполняемыми задачами командира авиагруппы, «провёз» (т. е. дал вывозную программу) моему тогда командиру Анатолию Кивалкину по всем существующим уже там площадкам и аэродромам. Ну и мне в том числе.

Надо сказать, что Кивалкин летал очень хорошо. Почувствовав, при заходах на посадку и взлётах на самых трудных высокогорных площадках, что Толик со всем очень хорошо справляется сам, Захаров при полётах на менее сложные площадки даже не садился на правое «седло» для подстраховки в качестве лётчика-инструктора. Он сидел посередине, на месте бортового техника, либо вообще стоял сзади его (этого сидения) и только спокойно говорил, что надо делать то-то и так-то. Подсказывал вовремя, какой и где надо сделать крен, какую держать скорость полёта, вертикальную скорость снижения, какие должны быть обороты несущего винта, двигателя и т. д.

Наш экипаж очень быстро получил все допуски (я в том числе ― «в составе экипажа», так называется допуск для лётчика-штурмана), и далее мы уже летали везде самостоятельно.

Как-то однажды Толик Кивалкин заболел. Вообще лётчики болели чрезвычайно редко и только в двух случаях. Это когда съедят что-то непригодное для пищи или напились некипячёной воды из непроверенного источника, либо когда после жаркого и знойного дня лянгарским летом окунались в бурные воды горной речки Пяндж, протекающей в Лянгаре и образующей при слиянии со второй речкой, вытекающей из другого ущелья, своеобразную пойму. Здесь образовывалось несколько рукавов от этих двух речек, и вода, бежавшая по рукавам, регулировалась самой природой в зависимости от времени года и таяния снегов высоко в горах. В этом-то месте, выше всех тех мест, где протекает вода, на своеобразном каменистом плато на высоте 2700 метров над уровнем моря и был развернут полевой аэродром подскока «Лянгар». Ущелье в этом месте было довольно широким, что позволяло при полётах и заходах на посадку построить почти полноценную «коробочку⁸».

Немного забегая вперёд, обмолвлюсь, что здесь мы впоследствии под предводительством А. И. Тимофеева и В. Г. Захарова летали даже ночью как с «обозначенной и освещённой площадки». Эти полёты в своё время позволили оперативно перебросить войска и необходимые грузы для расширения и укрепления поста Гульхана в ДРА. Этот маленький пост со временем превратился в огромный гарнизон во всём горном Бадахшане всех наших пограничных войск КГБ СССР с обширной собственной инфраструктурой, со своим аэродромом, своей авиацией, своим подсобным хозяйством и т. д. Бежавшая стремительным потоком вода, окружавшая со всех сторон аэродром на территории кишлака Лянгар, несмотря на сравнительную визуальную равнинность этого образовавшегося плато, была очень холодной. Её температуру можно было описать только словами Александра Ивановича Тимофеева: «Аж яйца к горлу подхватывает!»

Так вот, по какой-то одной из двух причин, описанных выше, доктор отстранил капитана Кивалкина от полётов. То ли что-то в горле у Толика доктору не понравилось, то ли ещё что-то?

Да, конечно, был там и доктор. В обязательном порядке проводился предполётный медицинский осмотр. У каждого мерилось давление, пульс и температура. Кому-то доктор заглядывал и в горло, прижимая язык специальными металлическими палочками, очень сильно вонявшими спиртом! Командиров экипажей медики обследовали более досконально, вторых пилотов («праваков») и бортовых техников с механиками — пристально только при жалобах с их стороны.

Вспоминается по ходу случай, свидетелем которого как-то однажды я стал (это я сейчас опять отвлекаюсь и ухожу от того дня, когда заболел мой командир Анатолий Кивалкин).

В один из дней после полётов мы (весь лётный состав) на трясучем, но везде великолепно проходящем «русском вездеходе» автомобиле Газ-66, вместе с Тимофеевым Александром Ивановичем добрались до «Хилтона». Так ласково лётчики окрестили дом, в котором разместился и проживал лётный состав.

Понятное дело, Александр Иванович ездил в кабине. Мы, все остальные ― в кузове. Причём в кабину он забирался только после того, как в кузов садился последний военнослужащий из всего нашего лётного состава.

До того момента, как Александр Иванович садился в кабину автомобиля, он терпеливо стоял возле машины и наблюдал за всем происходящим на аэродроме и вокруг. Смотрел, как в кузов запрыгивают и залазят лётчики. И если, по каким-то одному ему известным причинам, ему не нравилось, как залез в кузов тот или другой офицер, он кричал, называя фамилию. Например: «Циканов! Завтра будешь сдавать зачёты по физической подготовке. Мне лично. Ты слышишь…?!» Далее шла изрекаемая тирада из не употребляемых в приличных местах слов. Отворачиваясь, он бурчал сам себе, но всё равно так, что всем было слышно: «… Залазят, как беременные женщины! Молодёжь…!» Не услышать его было невозможно. Для связки слов в предложениях у него всегда имелось тысячу таких словечек и выражений, считающихся неприемлемыми в нормальной нормативной лексике. Они были оригинальны, полны смысла, но непереводимы. И, конечно, слышны были, казалось, во всех уголках аэродрома.

Вообще, за лётным составом был всегда закреплён там дежурный «УАЗик-469». На нём в течение 10—15 минут как-то умудряясь рассаживаться по 6—8 человек, иногда ― в две ходки, мы добирались до аэродрома. Но когда работы было много, соответственно и лётных экипажей там собиралось больше. В такие времена дополнительно, к уже ставшей «нашей» автомашиной «УАЗ-469», выделялся автомобиль «Газ-66». Захаров в это время, когда на «Лянгаре» был Тимофеев, ездил на закреплённом за нами «УАЗике», либо вместе с нами в кузове.

Для размещения и ночлега лётного состава были выделены на пограничной заставе «Лянгар», находящейся на нашей территории в одноимённом кишлаке, два дома офицерского состава. Сама застава, соответственно и все старые дома, находящиеся там, были, как нам говорили, построены ещё в сталинские времена. Но это были добротные сооружения для того, нашего уже времени. В них мы и размещались. В одном доме жили офицеры, в другом размещались кухня, столовая и жили солдаты (механики и разного рода авиационные специалисты по вооружению, авиационному оборудованию, радиоэлектронике и пр.). Когда места не хватало (это происходило тогда, когда начиналась какая-нибудь крупная операция или кампания в ДРА), тогда часть лётного и другого персонала размещалась в «заставской» казарме вместе с солдатами. В офицерских «лётных» домиках в этот период устанавливались кровати в два яруса. Но всё равно, весь этот нехитрый комплекс гордо именовался «Hilton»! Впоследствии там построили ещё два новых дома для лётного и наземно-технического офицерского состава.

Итак, вернувшись после полётов в знаменитый «пятизвёздочный отель» «Хилтон», мы разбрелись по своим местам, а точнее к своим кроватям. Простым солдатским кроватям с железной панцирной сеткой, ватным матрацем, ватной подушкой. На них мы спали, готовились к завтрашним полётам, рассчитывая маршруты, и заполняли полётные листы и бортжурналы. До назначенного времени на ужин было ещё два с лишним часа.

Как только приехали, Александр Иванович выпрыгнул из машины и направился под навес в курилку. Там совместно с урной для окурков, сделанной из старого диска от колеса какой-то грузовой машины, чуть поодаль стояли столы, табуреты и лавочки. За теми столами мы играли в настольные игры. Посидев, покурив и о чём-то немного про себя подумав, полковник Тимофеев закричал так, как я уже упоминал выше ― его невозможно было не услышать, находясь в любом месте заставы. «Доктор! Ты где? Доктор!» При этом многие, в том числе и я, повыскакивали отовсюду, где находились, подумав, что что-то случилось.

Доктор, офицер медслужбы из бурундайского полка, тоже, конечно, выскочил из дома. Увидев на пороге доктора, полковник крикнул, обращаясь к нему: «Неси, давай сюда свой чемодан с пилюльками. Я буду проверять, чем тут медслужба занимается. И тебя тоже, в частности, буду проверять». Доктор побежал за «своим добром».

Через какое-то мгновение он уже бежал с чемоданом в руках навстречу Александру Ивановичу. Не дождавшись, пока доктор подойдёт и сам положит свой «ридикюль» на стол, полковник выхватил чемодан и со словами: «Давай посмотрим, чем ты здесь лётчиков лечишь!», открыл его, перевернул и высыпал всё содержимое на стол. При таком «бережном» обращении с чемоданом, конечно, что-то упало и на землю, под стол. Александр Иванович распалялся всё сильнее: «Ну, что стоишь?! Собирай быстрее!» При этом сам сел и начал перебирать, читая вслух, названия некоторых лекарств, которые брал в руки. К своему почтенному, в особенности для действующего военного лётчика возрасту, Тимофеев, конечно, очень хорошо знал, чем лечатся, например, голова, горло и живот у людей. Перебирая из левой от себя кучи лекарства, читая вслух их названия и складывая их в правую от себя кучу, он никак не мог найти знакомые для себя названия. Наконец это занятие — читать трудновыговариваемые названия лекарств, ему, видать, надоело, и, не закончив ещё свои перекладывания из одной кучи в другую, он закричал: «А где у тебя цитрамон, где фурацилин? Где резиновый жгут? Ты сам-то где? Что ты и где там ползаешь? Я с тобой разговариваю или с кем?!»

Доктор, приподнимаясь, хотел что-то ответить и только раскрыл, было, рот, но Александр Иванович не дал ему ничего сказать. Может быть, доктор хотел что-то вымолвить в своё оправдание, наподобие: «Так вот же всё. Они упали». Или рассказать о каких-то замечательных заменителях того, что знал и чем пользовался в течение всей своей жизни сам Александр Иванович. Но это было уже неважно. Полковник Тимофеев уже «разошёлся». По его определению в докторском чемодане уже «Вообще ничего не было».

«Я тебя не спрашиваю ни о чём, что ты хочешь тут мне сказать. Я тебя спрашиваю, где резиновый жгут? Где?! А ты только мычишь здесь и прячешься от меня под столом! И кто тебя вообще прислал?! Почему у тебя ничего нет?! Я тебя спрашиваю! Ох уж я всем, кто тебя прислал, задам. Всыплю по первое число…», ― кричал Александр Иванович. «А я думаю, почему у меня лётчики обсераются? Горло у них болит. Срут где попало. Да потому что у тебя в чемодане нет ничего. Пустой чемодан привёз. Где жгут резиновый? Где самое основное? Я тебя спрашиваю! Всё это из-за того и потому, что ты столовую и кухню не проверяешь. А это тебе по должности положено! Вот я ― полковник, берите все пример с меня. Я никогда не болею и не обсераюсь. Почему?! Да потому что я чеснок, лук ем всегда!!»

Всем свидетелям этой сцены, да, наверное, и самому доктору тоже, было не совсем понятно каким образом резиновый жгут, горло человека, лук, чеснок, понос у лётчиков связаны между собой. Поэтому каждый понимал так, как понимал, и либо хихикал, либо откровенно хохотал, уйдя к себе в комнату на свою личную кровать.

А Александр Иванович продолжал: «Да! Кстати, у нас есть лук и чеснок? Зам по тылу. Алё! Ты где? Кто за „зам по тылу“? Найти срочно! Я спрашиваю, у нас есть лук и чеснок?» На пороге из «Хилтона» уже стоял тот, кто нужен был Тимофееву.

К нам в Лянгар для решения всех тыловых вопросов по снабжению иногда приезжали офицеры тыла из Бурундая или Уч-Арала. Но это случалось тогда, когда было большое скопление «народа». Когда экипажей и наземно-технического персонала было мало, то назначался специальный человек, в основном из молодых лётчиков-штурманов, для решения всех вопросов, касающихся обеспечения продовольствием. В общем, такой человек, отвечающий за снабжение, был всегда.

Увидев того, кто ему нужен, Александр Иванович, распорядился: «Можешь идти на кухню. Я сейчас туда приду проверять. Что там и как делается у вас». Потом опять обратился к доктору: «Вы, чтобы сегодня же составили список всего необходимого. В двух экземплярах. Один — себе, другой отдать командиру авиагруппы. А он передаст его в Бурундай. Чтобы всё, что необходимо, прислали с первым же бортом. Ты меня слышишь?» Доктор ответил: «Так точно, товарищ полковник!» «Так-то! Иди! О выполнении доложить! Я всё проверю. Командиру авиагруппы скажи, что завтра будем проверять аптечки у лётного состава. Нет, сами с ним проверите. Я сказал», ― закончил полковник Тимофеев и «захромал» на кухню.

Перед командировкой в ДРА каждый офицер и солдат получал под роспись у себя в санчасти, спецаптечку. В ней были стерильный бинт в специальной прорезиненной упаковке, вата и резиновый жгут, о котором говорил Тимофеев. Но самое главное, там был такой пластиковый рыжеватого цвета шприц с морфием одноразового использования. Эту аптечку каждый должен был всегда носить с собой. В случае ранения для устранения болевого шока можно было этим шприцем уколоть себя в любую мягкую мышцу даже через толстый слой одежды. Но надеясь всегда на русский «авось, со мной ничего не случится!», не все и не всегда носили эту аптечку и каждый хранил её там, где ему вздумается.

По возвращению из командировки, каждый, кто получал эту спецаптечку, должен был также под роспись её сдать тому, у кого получал. Со всем содержимым. Это всегда проверялось, на это обращалось особое внимание.

Понятно, по какой причине ― там был морфий…

Лично я не помню, чтобы кто-то, кроме А. И. Тимофеева и В. Г. Захарова, проверял эти аптечки у лётного состава помимо проверки при возврате.

Из-за закрытой двери домика, где находилась столовая и кухня одновременно, ещё долго, почти до самого ужина, доносились звуки грохочущих кастрюль, посуды и крики Александра Ивановича…

Вышел из столовой сначала Александр Иванович, за ним шёл исполняющий обязанности «зама по тылу». Обернувшись, Александр Иванович сказал ему: «Чтобы завтра утром висели здесь, здесь и здесь (при этом он указал рукой на все двери сразу, которые видел и которые были перед ним) нормы снабжения продовольствием лётного состава! И чтобы ты у меня их выучил наизусть! Ты понял?! Ты меня слышишь?!» «Так точно, товарищ полковник!», ― следовал ответ. Тимофеев махал рукой и говорил что-то, типа: «Устал я с вами, Карлы! Пойду, ласты посушу!» И направлялся в «Хилтон» к своей кровати.

Стоит ещё описать, как он махал рукой, когда заканчивал разговор. Он махал так, словно у него в руке что-то было, всей прямой рукой, не сгибая её в локте. И этим «чем-то», казалось, он что-то невидимое рубит! Отсюда пошло среди лётного состава выражение: «Тимофеев приехал шашкой махать!»

С полковником Тимофеевым никогда никто не спорил и ему не возражал. Все всё и всегда делали так, как он скажет.

Никто, кроме Захарова. Александр Иванович, когда ставил на общем построении какую-либо задачу, всегда говорил в конце: «Всё. Понятно?! Делайте все, как я сказал!» Махал рукой, и все расходились по местам выполнять. Но были такие редкие моменты, когда возражал Захаров.

Обычно это было так.

Захаров говорил: «Извините, товарищ полковник! Но я не согласен. Александр Иванович, я думаю, что надо сделать вот так и так…» Наступала мёртвая тишина. Тимофеев на мгновение задумывался и молчал… Все присутствующие думали, что полковник ошарашен неуместной дерзостью Захарова и сейчас ему выдаст такое, что мало не покажется. Но, скорее всего, во время внезапно возникшей паузы в речи Тимофеева, сам Александр Иванович оценивал и переваривал только что полученную от Захарова информацию. В конце концов, полковник Тимофеев всегда соглашался, махал рукой, по-своему, «по-тимофеевски», и говорил: «А ну вас всех… Делайте, как хотите!» Но при этом по его довольному выражению лица можно было понять: «Хорошо, всё-таки, когда есть такие умные люди, как Захаров!»

Когда ставил задачу Захаров, то в завершении её постановки он всегда спрашивал, как бы обращаясь ко всем: «У кого есть замечания, дополнения, возражения? Есть другие мнения?» Других мнений никогда ни у кого не было. Замечания и дополнения, если у кого когда-то были, Захаров всегда принимал к сведению. Говорил: «Спасибо!»

Спали мы, лётный состав, все вместе, размещаясь в двух или трёх довольно-таки просторных комнатах, находившихся в нашем домике. Здесь поясню ещё одно тимофеевское слово. «Карлы» — это, в понимании Александра Ивановича, производное от слова «карлики». Сам он был рослый, за 180 см, и крупный, за 90 кг, мужчина. А средний рост всего лётного состава, включая бортовых техников и механиков, чтобы не соврать, был, наверное, максимум 170—173 см. Поэтому всех нас он считал «карликами» и называл так же, либо ещё ― «Карлы». Обращался: «Эй Вы, карлики!» Или: «Карлы, за мной!» А выражение ― «сушить ласты» в его лексиконе означало: «Лежать и ничего не делать. Отдыхать». Сами того не подозревая, мы не заметили, как в нашу жизнь, в наш лексикон, со временем непроизвольно стали входить и вписываться все эти оригинальные словечки из тимофеевского жаргона.

Опять, уходя в сторону от сути, расскажу ещё один эпизод из своей жизни, перескакивая с этого места в далёкий тогда ещё для меня ― 1987 год.

(Думаю, здесь и сейчас это будет уместно.)

Возвращаясь из очередной командировки в ДРА в самом начале года в качестве награды я заработал «гепатит неизвестного происхождения». Эти слова здесь специально взяты в кавычки, дабы подчеркнуть, что это официальный диагноз, звучащий тогда из уст медицинского персонала и записанный в мои медицинскую и лётную книжки. Я не жаловался ни на что, а на боли в правом боку, иногда беспокоящие меня, не обращал внимания. Ну а — понос или диарея? Что понос? Он возникал там периодически у всех. Как говорил опять же полковник Тимофеев: «У хорошего бойца всегда перед боем ― понос…»

Болезнь обнаружилась внезапно при прохождении очередной ВЛК (врачебно-лётной комиссии) и сдаче крови из вены на анализ. Как говорили тогда врачи: «Анализы показывают, что ваша печень медленно, но уверенно разлагается». От этой болезни, вдруг перешедшей в цирроз, уже позже в мирной жизни умер Сашка Бабенко. Молодой, не доживший и до 40 лет. Нас вместе тогда с ним «выцепили» на ВЛК с одинаково плохими анализами. Он сказал тогда, что «…у меня ничего не болит. И вообще никакой желтухи (гепатита) у меня нет и быть не может, потому что я в детстве этим переболел. Пересдам анализы и у меня всё будет нормально». Действительно, потом он пересдал анализы, и они показывали, что всё в норме. Не знаю, как было дело, и какими правдами либо неправдами анализы вдруг стали у него хорошими, но факт такой был. Бабенко не стал тогда ложиться в госпиталь вместе со мной и уехал в Уч-Арал, а я лёг и остался в Алма-Ате, как оказалось, надолго…

В общем, долго я лечился по всяким госпиталям, потом, после лечения, восстанавливался в санатории. Последней инстанцией в моём лечении был 301-й военный госпиталь, который располагался в Алма-Ате. Там было специальное отделение для лётного состава, где лечились и проходили ВЛК (врачебно-лётную комиссию) стационарно все военные лётчики Среднеазиатского военного округа, имевшие какие-то отклонения в своём здоровье, согласно действующим тогда медицинским приказам о допусках к полётам вне зависимости от рода авиации и принадлежности её к какому-либо ведомству.

Я лежал в этом госпитале очень долго. Меня лечили и проводили со мной всякого рода исследования и эксперименты, сопровождая по различным медицинским научно-исследовательским институтам.

Палат в лётном отделении госпиталя было много. Коек в каждой палате ― от четырёх до десяти. Лежали вместе в одной палате истребители и транспортники, лётчики стратегических бомбардировщиков и вертолётчики. Причём было много иностранцев: ангольцев, мозамбикцев, вьетнамцев, эфиопов и т. д. Все они были тоже лётчиками и либо учились, либо переучивались на новую авиационную технику у нас в Союзе. Все имели воинские офицерские звания армии своей страны.

Моя кровать стояла рядом с кроватью вьетнамского лётчика, капитана по званию. У него было тяжело запоминающееся имя, состоящее из нескольких труднопроизносимых для русского человека слогов. Он довольно-таки хорошо говорил по-русски и всё-всё прекрасно понимал. Был очень низкого роста. Когда я увидел его в первый раз, то сразу же почему-то подумал: «Жаль, что Тимофеев его не видит. Вот это ― настоящий Карл!» Мы, конечно же, в нашей палате со всеми перезнакомились.

Так вот, сам не подозревая, что я разговариваю уже на «тимофеевском» сленге, я произносил, например, ложась в кровать: «Надо посушить ласты». Или, открыв тумбочку, забирая свои туалетные принадлежности, говорил: «Пойду мыть зубы и чистить ноги».

Через некоторое время на кровати у вьетнамца появилась большая пребольшая книга, намного больше и толще, чем том нашей Большой Советской энциклопедии. Эта книга называлась «Русско-вьетнамский словарь». Несколько дней капитан красной вьетнамской армии громко шелестел на всю палату страницами своего словаря, перебирая их туда-обратно. Я его спрашиваю: «Что ты там, в своём Талмуде ищешь? Уже который день судорожно его перелистываешь то с переду-назад, то с заду-наперёд? Что ты там рыщешь всё?» Вьетнамец при моём вопросе как бы замер, потом сел на кровать, поджав под себя ноги, и в этой позе, широко раскрыв глаза и рот, окаменел. Долго-долго смотрел на меня, потом заморгал и вымолвил: «Что я делаю? Что и как листаю? Не понял?» Я, взяв его книгу в свои руки, как мог, изобразил и показал ему, как это листать «с переду-назад» и «с заду-наперёд», заодно объясняя, что такое Талмуд и показывая, как это «судорожно рыскать». Все, конечно, в нашей палате (и сам вьетнамский капитан) при этом сильно и долго смеялись.

По прошествии двух-трёх дней он внезапно спросил меня: «Волёдя! Ты почему неправильно говоришь? Надо говорить: «Чистить зубы и мыть ноги». Не зная, что ему ответить и как объяснить, я просто сказал: «Так говорит мой командир». Лупая⁹ быстро-быстро глазами, вьетнамец протянул: «А-а.…»

Ещё дня через три после суматошного и кошмарного перелистывания словаря, от него последовал вопрос: «Волёдя! Объясни, пожайлюста, мне, что есть такое «Сюшить ласты?» Здесь я объяснил, что «лежать, отдыхать и ничего не делать». «А-а.…», ― опять задумчиво запел он.

При расставании, когда его выписывали, вьетнамский лётчик долго жал мне руку и говорил слова благодарности за то, что «никто его так хорошо не учил русскому языку, как я». А я что? Это ― Тимофеев Александр Иванович.

Ещё он говорил, что ему со всеми нами здесь очень хорошо, что он нашёл среди нас много хороших друзей, и что ему не хочется расставаться. Я ему сказал тогда на это: «Нас не спрашивают! Нас душат! Козыри ― буби, господа офицеры!» Помню, как при этих моих словах у вьетнамца раскрылся рот и его маленькие, глубоко посаженные глаза округлились, расширяясь в два раза. Он ими заморгал быстро-быстро. «Да ты не волнуйся так. Я тебе тоже не могу объяснить этого. Просто так говорит мой командир», ― сказал я ему. Он долго-долго и задумчиво мычал: «А-а.…!»

Впоследствии этот капитан вьетнамской армии ещё и писал мне письма на адрес части, по-видимому, хотел потренироваться русскому языку письменно. Письма приходили в последнее время уже из Вьетнама. Он писал, что летает на истребителях МиГ-21. Уже подполковник и комэск. Ещё он писал: «Володя! (Писал он, на моё удивление, по-русски правильно, а вот говорил: „Волёдя“, почему-то.) Я учу своих лётчиков, которые собираются ехать к вам в Союз, настоящему русскому языку, как говорит твой командир».

Как-то однажды в коридоре штаба части наш особист, как бы невзначай, спросил меня: «Ты что, во Вьетнам собрался?» Я засмеялся и рассказал ему всю эту историю. Он долго после моего рассказа стоял в коридоре штаба и смеялся вместе с другими нашими лётчиками-офицерами.

Все свои обещания Александр Иванович Тимофеев всегда помнил и выполнял. Например, про принятие зачётов по физической подготовке им лично, которые он обещал устроить за плохое, по его понятиям, залезание в кузов автомашины. Вставал он утром рано, задолго до общего подъёма. Что-то бормотал, ходил, кряхтел… Потом, как бы про себя, но достаточно громко, и всем, кто уже проснулся и не спал, было слышно: «Ну что? Надо идти умываться. Мыть зубы и чистить ноги. Чтобы не воняли в вертолёте». Нет-нет! Я ничего опять не перепутал. Именно так, слово в слово, он и говорил.

Физической зарядкой на Лянгаре ни мы, офицерский состав, ни солдаты не занимались. В общем распорядке дня она не была предусмотрена. Скорее всего, из-за того, что там была большая высота, как уже отмечалось, 2700 метров над уровнем моря. Дышать было намного тяжелее, чем на равнине, а уж бегать и подавно. Мне кажется, если бы не это обстоятельство с недостатком кислорода на таких высотах, то Тимофеев непременно в системе боевой учёбы и подготовки предусмотрел бы этот обязательный уставной элемент в службе каждого военного. Если же кто-то желал, тот занимался самостоятельно, а общей зарядки для всего личного состава не было.

Так вот, возвращаясь из умывальной комнаты, Александр Иванович, когда время по распорядку дня подходило где-то уже к подъёму, кричал: «Подъём! Такую-то мать… Разлеглись здесь, как беременные тараканы, навоняли за ночь, не продохнуть. Сушат здесь свои ласты…» Далее он называл фамилии тех лётчиков, которые ему не понравились вчера и позавчера, как они залазят в машину. Назвав фамилии или одну фамилию, если ему не нравилась «физическая подготовка» именно их, он говорил: «Эти (этот) идут со мной на зарядку. Сдавать зачёты по физо. Остальные ― по распорядку дня. И чтобы не тянулись мне. Не лелеяли себя здесь в постели, как бабы… Курорт тут устроили». Ну, конечно, говорил ещё что-нибудь из своих знаменитых словечек…

Выведя «проштрафившихся» на спортивную площадку, к их счастью и вопреки их ожиданием и своим обещаниям, он не заставлял, конечно, сдавать никаких зачётов по физподготовке. Просто нормальным языком, уже по-отечески, говорил: «Разминайтесь здесь на брусьях и турнике самостоятельно, а я посмотрю». Этим всё и заканчивалось. Но уже в следующий раз все, кто ходил с Александром Ивановичем на такую зарядку, заскакивали в машину пулей. На настоящую зарядку вставали и ходили сами, задолго до подъёма полковника Тимофеева.

На следующее утро, когда лётный состав выдвигался на завтрак, на всех дверях, ведущих в столовую, причём на обеих сторонах, висели, неизвестно чем (скотча-то раньше не было) приклеенные стандартные листы для печатной машинки, где от руки было написано: «Нормы лётного довольствия. Приказ №…». Далее шло перечисление: хлеб белый…, хлеб чёрный (ржаной)…, мясо (говядина)… мясо (птицы)…, ну и т. д. Не заметить этого не мог никто.

Александр Иванович выходил из «Хилтона» и долго-долго всё это на каждой двери с обеих сторон, где висели эти листки, рассматривал и перечитывал, как будто бы с этим приказом знакомился впервые.

Его тогда, кто-то спросил: «Товарищ полковник, а Вы зачем всё это так внимательно перечитываете по несколько раз? Ведь там везде — одно и то же?» Тот, ни секунды не раздумывая, как будто бы ждал этого вопроса, называя по фамилии того, кто к нему обращался, тут же выдал следующее: «А вас, бля**й, надо на каждом шагу проверять! Что вы здесь понаписали? А то прилепите здесь специально хохму какую-нибудь, или не специально нормы довольствия лётчика с лошадью перепутаете, потом всю жизнь над полковником смеяться будете! Лучше уж я над вами посмеюсь… Не думай, что я уже склерозом страдаю, поэтому всё по несколько раз читаю, чтобы запомнить! Нет! Полковник ещё всем вам фору даст во всём! А все эти приказы, что вы здесь вывесили, я лучше всех знаю, не сомневайся!»

Надо сказать, что полковник Тимофеев всегда обращался ко всем без исключения только по фамилии. Никогда при этом не называл ни звания, ни имени. Исключения были только для командиров частей (отряда, полка, эскадрильи, комендатуры). Здесь, при обращении к ним, он мог просто сказать одно слово ― «командир», больше ничего не добавляя.

За завтраком или за обедом, когда все ели и «дед Тимоха» вместе с нами, он мог задать вслух любой вопрос, обращаясь как бы ко всем. Но в то же время тот, кому конкретно был адресован этот вопрос, очень хорошо его слышал и понимал. К примеру: «Ну и где здесь мясо птицы? Что это там у вас на двери написано? Для кого? Приказ, номер…»

Если присутствовали опытные и хитрые тыловики, настоящие по должности офицеры тыла, то они быстро находились и выкручивались: «Так это, товарищ полковник! А нам мясо птицы на икру заменили. Сегодня вечером всё будет на столе». Если же эту должность заменял какой-нибудь молодой штурман, то ему приходилось, выражаясь словами Александра Ивановича, долго что-то «мычать», то есть объясняться.

Здесь я возвращаюсь в своих воспоминаниях в тот день, когда не летал Толик Кивалкин, он остался в «Хилтоне». А мы с бортовым техником Саней Гавенко были на аэродроме, работали на своём вертолёте. Я сидел на кресле командира экипажа, и, опять же, выражаясь словами Тимофеева, «ковырял в носу». На самом деле занимался то ли заполнением полётной документации, то ли писал письмо домой, чтобы передать его с улетающим обратно в Союз экипажем.

Сидел я на левом кресле потому, что как раз с левой стороны по курсу вертолёта была ВВП (взлётно-посадочная полоса), на неё периодически то садились, то взлетали вертолёты. Всё это хорошо было видно только с левой стороны, с командирского сидения. Справа от вертолёта были кустарники дикой облепихи, произраставшей повсеместно в тех местах вдоль поймы реки не просто отдельными островками, а какими-то огромными мегазарослями, образующими непроходимые и непролазные для человека дебри. Короче, там справа не было ничего интересного. Казалось, что вся жизнь без меня и нашего экипажа, без нашего участия в полётах проходила в этот день именно с левой стороны. Но проходила мимо.

Вдруг неожиданно в наш вертолёт не зашёл, а запрыгнул Захаров. Он сразу зашёл в кабину экипажа, почему-то не выгоняя меня с левого сидения, уселся на моё правое место лётчика-штурмана, оно же было и креслом лётчика-инструктора и, включив питание от аккумуляторных батарей, начал щелкать галетным переключателем топливомера, проверяя количество топлива в каждом из баков. Спросил: «Какая заправка?» Я ответил: «1600». Захаров сказал: «Сейчас парой слетаем на разведку. По пути выбросит груз наш ведомый. Груз ему уже привезли и загрузили. Мы с тобой его прикроем».

В этот раз весь полёт с Григоричем от взлёта до посадки выполнял я сам. Первый раз здесь, в горах с левого, командирского сидения! Жизнь, к моему огромному удивлению и нескрываемой радости, оказывается, не проходила мимо!

После завершения полёта, как это было положено и принято у лётчиков, я спросил у командира: «Разрешите получить замечания?» Он посмотрел на меня, улыбнулся, встал и вышел из вертолёта. Почему-то вдруг сразу вспомнилось: «Нас не спрашивают!… Козыри ― буби, господа офицеры!»

В тот период нашей командировки активных боевых действий не велось. Мы только пару раз «погоняли» небольшой караван, двигавшийся по одному из ущелий, внезапно наткнувшись на него, когда выполняли воздушную разведку местности. Это ущелье спускалось от границы с Пакистаном и вело в сторону Гульханы. Оно находилось непосредственно между самой Гульханой и Бандар-постом. В памяти стёрлось название этого ущелья. Караван шёл вниз по узкой горной тропе вдоль него… Некоторые верблюды были нашей парой вертолётов убиты, а басмачи то ли разбежались, то ли попрятались за камни в горах.

Дело в том, что при полёте в ущелье на высотах полёта более 4000 метров для захода на повторный боевой курс необходимо намного больше времени, чем если бы этот заход и манёвр выполнялся на равнине. И чем выше высота местности относительно уровня моря, над которой пролетаешь, тем больше надо времени, чтобы повторно развернуться на боевой курс. Надо ещё и найти такое место, чтобы его хватило для безопасного разворота вертолёта. Кругом скалы и горы выше высоты полёта. Необходимо, пилотируя вертолёт, очень пристально и скрупулёзно следить за всеми параметрами полёта, чтобы не «просесть», не потерять скорость и высоту, а как следствие — управление вертолётом. И не столкнуться со скалой, либо не задеть её лопастями. Крены задаются, выполняя развороты, и всё управление на таких высотах осуществляется намного плавнее, чем при полётах над равниной.

В общем, при нескольких повторных заходах мы кроме пары-тройки лежачих замертво верблюдов уже никого не увидели и не нашли.

Анатолий Кивалкин, в отличие от многих других командиров, с кем мне приходилось летать «праваком», очень часто давал пилотировать мне вертолёт самостоятельно с правого сидения. На всех аэродромах и на всех площадках, которые были там тогда, я сажал вертолёт и взлетал, будучи лётчиком-штурманом, самостоятельно. В той командировке, благодаря своему командиру экипажа Анатолию Кивалкину и В. Г. Захарову, я получил огромную практику в пилотировании. Спасибо им! Только благодаря этому, я чувствовал себя очень уверенным в пилотировании, как с левого, так и с правого сидений, после той командировки. Потом, конечно, это пригодилось в моей самостоятельной работе.

Срок таких наших командировок приказом Начальника войск округа был ограничен временным интервалом в сорок суток. Командование части ― в основном старалось придерживаться этого графика и ограничений, и, когда подходило время нашей замены, выслало нам на смену очередной учаральский экипаж. Наше время пребывания в Лянгаре подходило к концу, а Захаров оставался. При расставании возникло особое чувство и почему-то огромное желание остаться здесь под командованием и руководством этого неординарного и непохожего на всех других командиров и начальников человека. В голове и висках застучало:

«Нас не спрашивают! Нас душат!..»

Лянгар 1981 год. Александр Крашенниников, бача и Анатолий Кивалкин

На Лянгаре я бывал ещё не раз, летая не только лётчиком-штурманом, но уже и командиром экипажа.

Анатолий Кивалкин. Фото из газеты «Часовой Родины». 1979 г.

Командировки «на войну» у нас были в следующие места:

— очень часто на авиабазу «Лянгар»¹⁰;

— ПО (пограничный отряд) «Хорог», который располагался в одноимённом городе Хорог (областной центр Горно-Бадахшанской автономной области в Таджикистане. Были тогда такие в СССР: область и республика). Этот ПО относился к КСАПО (Краснознамённому Среднеазиатскому Пограничному округу);

— в г. Душанбе, непосредственно в душанбинский авиационный пограничный полк, который вёл боевые действия в зоне ответственности Пянжского, Московского (г. Московский Таджикской ССР) и Хорогского пограничных отрядов;

— редко летали в г. Мары в марийский авиационный пограничный полк. Это тоже в зоне ответственности соседнего пограничного округа. Но это уже в Туркмении.

Во всех этих перечисленных местах в разное время с разной интенсивностью, но практически постоянно (без выходных дней) нашими пограничными подразделениями на сопредельной стороне (в ДРА) постоянно велись боевые действия в период с января 1980 года по январь1989. Продолжались они (боевые действия) и после этого времени (после вывода наших войск из Афганистана), но уже на нашей территории бывшего СССР…

Примечания

6

В армейской среде среди большинства военнослужащих в таком контексте слово «отдавал» не используется. Вместо него употребляется слово «сдавал». «Сдать» (синоним ― «заложить») вышестоящему начальнику (командиру) означает в армии понятие — нажаловаться на подчинённого и тем самым расписаться в глазах всего подчинённого личного состава в своём бессилии управлять вверенными ему людьми. Плюс ко всему «сдать подчинённого» расценивается всеми вокруг как отрицательный и негативный поступок, граничащий с желанием того, кто «сдаёт», выслужиться перед своим командованием, равнозначный «нездоровому» карьеризму. Как жаль, что многие этого не понимали или не понимают. Лишь только поэтому на должностях руководящего и командного состава появлялись и появляются люди с гнилью в душе и, как правило, неспособные, не умеющие управлять и руководить.

7

«Косяки» ― здесь надо понимать, как провинности и нарушения

8

«Коробочка» — это один из методов и способов захода на посадку.

9

«Лупать» ― Смотреть куда-то и при этом моргать (хлопать) глазами, ничего не понимая.

10

Лянгар ― населённый пункт. В то время ― кишлак Ишкашимского района ГБАО (горнобадахшанской автономной области Тадж. ССР), расположенный в непосредственной близости к границе с Афганистаном. В самом кишлаке находилась ПЗ (пограничная застава) хорогского погранотряда. Но с началом ввода советских войск в ДРА в кишлаке Лянгар развернулась мощная отдельная группировка пограничных войск КВПО, включающая в себя и авиационную базу, и базу наземных войск с многочисленным личным составом и различной боевой техникой. Там (на наземной базе) постоянно формировались автоколонны, которые уходили в Афганистан для доставки боеприпасов, личного состава, продовольствия, ГСМ, медикаментов и т. д. Короче, Лянгар — это понятие, включающее в себя всё: и кишлак, и пз (пограничную заставу), и аэродром, и авиационную базу, и всю группировку пограничных войск в целом, базирующуюся там в то время.