Прачка

Владимир Степанов

Чего только не случается в жизни! Эта повесть о талантливом, многогранном актёре провинциального театра, которому невольно пришлось играть выдуманные роли, чтобы выжить в этой нелёгкой, полной противоречий жизни.

9

— Вот она! — Шуйский, придя чуть в себя от истеричного плача, тыкал указательным пальцем в фартук лежащий на полу. На лице его, после страшного повествования и длительного рыдания было всё: радость спасения, горечь утраты родственника и результат вылитых эмоций в виде слёз, соплей и слюней!

— Вот, да-да, та самая! Она сегодня ночью, в безобразной позе бросилась на меня, прямо в моё лицо, прямо на иллюминатор, и прилипла к этому стеклу, а потом стала грызть его! Это было ужасно! Я навзничь упал с табурета и лишился сознания. Боле того, я до сих пор ощущаю себя на морском дне, мне не хватает воздуха, я вновь задыхаюсь! — он весь съёжился, подобрал босые ноги, прижался к стене и снова зарыдал.

Табуретка у дверей, на которой сидела Семёновна, страшно заскрипела и начала сдвигаться с места — она вставала! Шуйский насторожился, но оставался сидеть, не меняя позы и съёженным! Она подошла к вороху тряпья, без труда нашла мужнину портянку и крепко, по-богатырски, высморкалась в неё. Шуйский замер, их разделяли каких-то три шага!

Семёновна подошла вплотную к его низкой табуретке. Аркадий Петрович правой рукою прикрыл лицо и, что есть силы, вжался в стену в ожидании сильных побоев — он чувствовал, что приёмами наказания в виде лёгкой трёпки, такие бабы не владеют!

— А ведь я бить тебя пришла! — услышал Шуйский не бас Семёновны, как ожидал, а глухой, и вовсе не угрожающий голос. Она схватила его за обе руки и одним рывком отлепила от стены. Когда он, абсолютно растерянный, стоял на ногах, Семёновна, не выпуская его рук, дёрнула ещё раз на себя. Отклеенный от стены, теперь Аркадий Петрович накрепко приклеился к могучему телу Аграфены Семёновны!

Голова его лежала на её широкой груди, а руки сдавили его тело так, как борец вольного стиля прижимает своего поверженного противника к полу, не давая возможности вздохнуть. Шуйский почувствовал головокружение, кровь не поступала в голову, глаза вот-вот полезут из орбит, и вздохнуть полной грудью не было никакой возможности.

«Вот это сила удава! Что ж она задумала делать дальше со мною? Ещё минута и я скончаюсь, я даже орать не могу!» — промелькнуло у него в помутившемся сознании.

Но орать не пришлось, орала, заливая обильными слезами голову Шуйского, Аграфена Семёновна! Ослабив хватку рук, она нежно, по — матерински прижимала к пышной груди трясущуюся голову только что исповедовавшегося Аркадия Петровича, жадно хватающего ртом воздух!

— Аркашенька-а! Да где ж ты побывал-то, сердешный ты мой-то-о…? Эта ж ребёночком-то в морском аде-то, на откусанные жопы, та ноги насмотрелси-то! Да где ж это видано, да как же тебя угораздило-то? Это же с умишком свёхнутым-то, всю жизнь проживать-то полагается? Я на свёхнутых-то насмотреласи в войну, когда землю Мурманскую защищала, санитаркою была, обрубков человечьих навидаласи. Бог уберёг меня — разума не лишил, но может самую малость какую! Аркашенька-а…, мальчонок ты мой, уберёг, уберёг знать, Господь-то наш, тебя! С головушкой у тебя всё в порядке милок, как складно про ад морской сказывал, свехнёному умом, таких страстей нипочём не наговорить, нипочём! Наслушалась я их бредней в гошпиталях. А тебя, касатик, уберёг Господь, не лишил ума, спас мальчонку! — и Семёновна завыла крепче прежнего, заливая мокрые волосы Аркашеньки горючими слезами!

Аграфену Семёновну сейчас можно было понять! Возможно по складу характера своего, она за многие годы не пролила ни единой слезы, но сегодняшний рассказ, как ей казалось, непутёвого соседа, изменил о нём мнение, и взорвал в ней притупившиеся чувства жалости, сострадания и материнскую любовь, которые она обрушила от всей души на совершенно чужого и взрослого мужика!

Зато «фигуру» Шуйского, плотно прижавшуюся к вопящей Аграфене Семёновне, понять было невозможно. На полголовы ниже рыдающей соседки, Аркадий Петрович, уткнувшись носом между грудями, заливал её старенькое платье жгучими струями неиссякаемых слёз. И откуда они только брались, сколько он их пролил, за время изложения своего страшного повествования, а они всё текли?

Шуйский судорожно трясся от рыданий, изредка подвывая Семёновне, которая чувствуя обессиленное тельце Аркашеньки, каждый раз взрывалась громогласным причитанием и, не давая упасть ему на пол, крепче прижимала к себе.

Может со слезами лилось пиво, водка и супер-ликёр? Но остановить не управляемый поток свой Шуйский не мог! Ему было жалко самого себя, он искренне поверил в историю, которую рассказал грозной Семёновне и вот результат его игры, целая лужа слёз! Одного хотел Аркадий Петрович: чтобы там, на небесах, эту сцену не увидела его бабушка, как сыграл её Аркашенька. Сыграл хорошо, слов нет, только вот кого сыграл…? А зритель поверил в несуществующий домик у Чёрного моря, в дядю, которого никогда не было у него, да и сам Аркашенька плавал как-то по-особому, по-«собачьи», так и не научившись другому стилю.