Прачка

Владимир Степанов

Чего только не случается в жизни! Эта повесть о талантливом, многогранном актёре провинциального театра, которому невольно пришлось играть выдуманные роли, чтобы выжить в этой нелёгкой, полной противоречий жизни.

10

Они продолжали стоять, прижавшись друг к другу в полной тишине, и только шмыганье носов нарушало эту тишину.

— Пойдём милочек…! Пойдём Аркашенька, я тебе личико умою, накормлю, рюмашку поднесу! — Семёновна воспалёнными, мокрыми глазами смотрела на такие же воспалённые от слёз, серые, несчастные глаза Аркадия Петровича.

— Сколько ж на твоём личике страданий-то повылазило, горемычный мой! Пойдём помаленьку, у меня картошечка на мясе тушёная, огурчиком солёным закусишь, ноженьки смотрю твои трясутся, совсем не держуть, сердешный ты мой!

Шуйский действительно после проведённого спектакля был неузнаваем! Далеко не каждый профессиональный актёр, даже с большим стажем, смог бы выдавить из себя столько воды, сколько выдавил с утра Шуйский!

В сложной сложившейся обстановке, чтобы не быть побитым, внутренний резервуар Шуйского, заполненный жидкой продукцией из стеклянной тары, валяющейся на полу, сыграли ту самую важную роль — спасение человека! И надо отдать должное, что он не открыл кран этого резервуара раньше времени, иначе, не хватило бы воды на весь спектакль, и конец был бы не предсказуем…!

— Огурчиком, огурчиком закуси, милок! — Шуйский сидел за столом и, после принятой рюмки, уплетал ароматную, тушёную картошку с мясом. Всё, что повылазило на его лице, было смыто тёплой водой, а мокрая от слёз и пота майка, просушена горячим утюгом. Однако, уплетая картошку, душа Аркадия Петровича сгорала от стыда, и до боли скребли кошки его совесть. От четвёртой налитой рюмки он категорически отказался!

«Надо завершать спектакль и как можно скорее! Не дай бог опять понесёт, кто меня остановит…? Господи, что ж за день такой — отвратительное начало! Необходимо что-то сказать хозяйке: от соплей отмыла, причесала, за стол усадила, налила, угостила…! Ты чудовище, скотина игровая, сволочь, сволочь, сволочь…! Да тебе бы зубы повышибать — да сам не сумею!» — Шуйский бичевал себя, ему хотелось прямо за столом орать во всю мочь, покрывая себя последними словами, но он только нервно играл желваками.

— У Вас в душе дорогой бриллиант заложен, и светит он только добром, уважаемая Аграфена Семёновна! — сказал искренне, без актёрской игры, от души.

Семёновна мыла в тазике посуду и думала о чём-то, наверно о своём. Он смотрел с большим уважением на суровое, познавшее лихо, горести и беды лицо. Годы её говорили о скором выходе на пенсию. Аркадий Петрович пробежался глазами по стене, на ней висели трудовые, почётные грамоты, фотокарточки в рамках и часы с кукушкой и гирьками. Две кровати, круглый стол, с четырьмя стульями, шкаф со встроенным зеркалом и комод завершали весь интерьер маленькой комнаты.

— Спасибо Вам большое-большое, Аграфена Семёновна! Я сейчас же возьмусь за Ваш заказ, и занесу сам, — вставая из-за стола, произнёс Аркадий Петрович.

— Отдохни, милок! А бельё моё, к завтрему сделаешь, отдохни! Я баба терпеливая, вся жизнь так и прошла: ждать и терпеть, терпеть да ждать! Привычно стало, а ты не суетись…! — вздохнула Семёновна. — Я, Аркашенька, всё спросить тебя хочу, как ты жив-то остался, после эдакой, не приведи Господь, кому такое испытать, эдакой жути морской с акулою окаянною? У меня до сих пор сердце заходится, ведь совсем мальчонка, заикой же стать-то можно?

— А я им и стал! — Шуйский вдруг осёкся и замолчал, но было поздно! Семёновна замерла у тазика, и ждала…!

«Да что же ты морда творишь…?» — Шуйский заскрипел зубами, сунь ему в этот момент пистолет в руку, он, не раздумывая, пустил бы пулю в лоб! Сейчас он готов был провалиться, испарится, чтобы только не видеть этих жалостливых глаз, устремлённых на жалкого Аркадия Петровича, растерянно стоящего перед хозяйкой.

— Право, Аграфена Семёновна, я и так утомил Вас своей историей. Ну, а продолжение будет столь нудным, скушным и чрезвычайно утомительным, до завершения повествования этой печальной истории моего детства. Я объяснюсь в двух словах! Не говорил я два года! Возили меня по всей Одессе и за её пределы, вобщем лечили! И вскоре я замычал…!

— Как этот, что-ль, из шестой…? — перебила Семёновна.

— Совершенно верно! Мычал абсолютно также, как наш из шестой. И, как видите, до сих пор, так сказать компенсирую болтовнёй своей недосказанное из детства моего. Даже чересчур. Увы! Я пойду, Аграфена Семёновна! — сил продолжать разговор, у Шуйского уже не осталось!

Как вышел за двери и как в свои вошёл, Аркадий Петрович совершенно не помнил. Он очнулся только возле своего стола, когда поставил тарелку с десятком пышных оладий, которую у порога сунула ему в руки Семёновна. Быстро одевшись, Шуйский вышел из барака и направился в сторону магазина, ему срочно надо было выпить, немного, но надо — нервные судороги разгулялись по всему его телу.

«Ну что, свинья? Браво! Нет слов — зритель покорён, он плачет! Лихо сыграно, до собственного изнеможения! Зато шкуру спас свою, „Шкура!“. Ты рыдал на её груди, ты сумел разжалобить, расплавить прочную броню этой суровой женщины. А брони-то не оказалось — это даже не скорлупа от куриного яйца. Она своею широкой душою, вытащила твою совесть, она дала тебе посмотреть на неё со стороны. И я посмотрел на тебя — скотина!»

Расслабившись «огненной водой», так называют северные народы всё спиртное, что с ног валит, Шуйский сидел у стиральной машины и выполнял заказ, разложив его на три равные кучи из мешка под номером три. Не торопясь пыхтел сигарой и всё думал о Семёновне: «Почтенная женщина, широкой, доброй души человек! Как всё-таки обманчива внешность? Я сегодня познал абсолютно другого человека. Как виноват я, как же скверно…! Будь он не ладен, ликёр этот! Однако ж, к моему великому сожалению, никак язык не повернётся сказать, что он отвратителен, а скорее наоборот — сладкое, дьявольское искушение, прекрасное изобретение. Факт неоспоримый!»

«Необходимо сделать обязательно ей скидку — тридцать копеек за килограмм белья! За бесплатно, естественно, она откажется от моих услуг — не та женщина, но…! И пусть исподнее тащит, я никаких размеров не испугаюсь! Я хочу эту женщину целиком оторвать от корыта, окончательно избавив её таким образом, от рабского труда! Вот только вопрос возникает, как деликатней подойти к ней с этой услугой, и чтобы не обидеть, не уронить престиж женщины?»

Шуйский загрузил в машину вторую кучу белья, отмерил порцию порошка и нажал кнопку. Потом он придвинул табуретку к стене и сел. Не торопясь, плехнул из бутылки в стакан, взял новую сигару, раскурил её и предался, полным горечи и досады, воспоминаниям прошедшего високосного года, самого худшего, как ему казалось, года в его жизни!