Кочан

Владимир Степанов

Царский режим Российской империи рухнул.На широких просторах России устанавливается новая власть Советов. Но не всё проходит гладко и просто. Действия разворачиваются в российской глубинке, в дремучем старом поселении лихих людей. С героями повести происходят события, порой смешные, порой грустные. Всё как в жизни! Книга содержит нецензурную брань.

VIII

Гулял отец Козолуп, прямо сказать, с размахом широким, щедро, за пятерых гулял. Угощал всех, которые не сторонились его и уважали добродетеля своего. Замолив в глубоких поклонах и испросив у Господа прощения и отпущения грехов своих, вставал батюшка с карачек, снимал рясу и закрывал тяжёлые двери церкви до тех времён, когда православная душа грешника, сама, не потащит его взбираться тёмной ночью по крыльцу храма и запереться для полного просветления ума и очищения прелюбодейной грешной плоти в нескончаемых молитвах до полного облегчения, осознав всем нутром своим, что Господь услышал его и благословил прощённого выйти в народ на сотворение деяний праведных.

И тогда, прощённый, он шёл в люди с очищенною душою и добрыми намерениями. Шёл творить благое дело — с грешников грехи снимать! Так уж распорядился Господь, что насовал в места эти непослушников да строптивцев, не ужившихся с народом Бога почитающим. Душу грешную, святой отец выслушивал внимательно, не торопя кающегося, ныряя вместе с ним в тяжёлый груз его глубоких страданий. Когда же таинству исповеди приходил конец, он встряхивал грешника так, что тот чувствовал полёт с крыши, и наступало необыкновенное облегчение. Грехи были сняты, а святой отец был приглашён в дом разделить трапезу за столом, с перечислением наперёд набора яств и гостей, по случаю глубочайшего очищения души и тела.

Но после первого же влитого стакана, прощёный Господом настоятель и, часами ранее очищенный им, хозяин перевоплощались, и в вымытые светлые души их, снова падал дьявольский мусор искусителя. Всё начиналось сначала! Несло течение Козолупа по бурной, дьявольской реке прямо в омут и засасывало его всего с головою и очень глубоко, до самого дна…!

Допивался так, что, очухавшись, не соображал, где и у кого он, не узнавал дома своего села и их обитателей. А оказывалось, что он в другой деревне, в пяти верстах от родного села.

Гены деда-разбойника передались и Поедотушке. Даже в трезвом смирении, его неустанно тянуло выйти на широкую дорогу, на простор промысла, не с топором, боже упаси, а так, пошалить, душу от скуки потешить. В смиренном состоянии, он ещё мог сдерживать себя, но стоило только нахлебаться, и дьявольские силы, тащили его за ноги на эту дьявольскую промысловую дорогу. И тогда — «Берегись, кто может!». Раскорячившись посреди дороги, растопырив в стороны ручищи, он рычал медведем, и лошадь вставала пред ним на дыбы в диком храпе и страшном ржании.

Было от чего в эти моменты в порты навалить, особо в зимние сумерки и когда вьюжит. Да так и было и, даже, не раз…! Батюшка останавливал перепуганную до смерти лошадь, сбрасывал с саней всех, кто сидел в них, и несла его нечистая куда ему взбрендится.

Так, однажды, в тёплый вечер гнали они втроём в ближайшую деревеньку (тоже с поселенцами) под гармонь и прихваченный самогон. Пять вёрст пролетели быстро.

В чужой маленькой деревеньке он ломился в первые же ворота, чтобы слово ласковое изречь, капустой с рюмашкой угостить, грехи со всех грешников собрать и увезти сатанинский груз в телеге, обещая замолить до последнего греха в своей церкви. Но деревня та была уже понаслышана о доброй душе Козолупа вскоре после окончания им духовного училища, о его полной, через край льющейся, доброте. Она закрывала наглухо все двери, окна и ворота при появлении святого отца задрыщенского. И вот тогда, батюшка приходил в сильную ярость, просто за непонимание…! Пропахав сапожищами десяток дворов, клича братьев и сестер показаться ему на глаза и, никого не узрев, уезжал обратно, продолжить гулянку до утра.

Загуляв в очередной раз, снова занесла его нечистая в эту же деревню, где он когда-то крепко побуянил. Гавриил и Павел, так окрестил своих собутыльников отец Козолуп, правили вдвоём вожжами, а батюшка возился в соломе на дне длинной и глубокой телеги. Он ехал в гости к мужику, который сумел распознать в святом отце истинную душу православного христианина. Этот мужик познакомился с батюшкой в церкви, на Пасху, а потом знакомство продолжилось в доме Гавриила, где мужики крепко разговелись после длительного поста.

Проехав по лесной колее пять вёрст, задрыщевцы въезжали в самую ближайшую от их села соседнюю деревню. Козолуп уже изрядно набрался, прикладываясь к бутыли, которую вёз для хозяина. Сам же хозяин дома, сидя на завалинке, уже стал клевать носом, совсем забыв утереть его платком, который всегда был при нём. Приглашённых гостей, пригревшись на тёплой завалинке, он ожидал уже третий час.

Вдруг, перед лошадьми, будто из-под земли, выросла плотно сбитая женская фигура. Гавриил с Павлом матерясь натягивали вожжи, и орали в две глотки. Лошади встали на дыбы и заржали, а фигура — ни с места, стала вкопанным столбом. Начали тормошить задремавшего батюшку. Большая, взлохмаченная башка с соломой в волосах, с глазищами навыкате уставилась на эту, выросшую ни откуда, бабью фигуру.

Перед лошадьми стояла молодая девица, лет восемнадцати, в лёгком летнем платье. Имела она, не по своим годам, крупные, тугие телеса: огромные, пышные груди и широкий зад. Толстенькие белые ручки с маленькими кулачками упёрлись в её круглые бока, и такою же толстенькой ножкой девка шлёпала по земле, поднимая пылищу по самые колени.

При туго затянутом корсете, ещё можно было распознать контуры девичьей талии. На крупной, круглой головке имелись две косички цвета соломы, и были уложены эти косички в сдобные ватрушки, которые красовались над розовыми ушками, мудрёно закреплённые невидимыми шпильками. С висков на пухлые щёчки свисали два завиточка, и в каждом ещё имелись по три колечка. Три ямочки: две на пухлых щёчках и одна прямо на серединке маленького подбородка, и яркие, маленькие, пухленькие губки на круглом личике приковывали к себе взгляд. Всё вместе делало фигуру настолько запоминающейся, незаурядной, колоритной и неповторимой, что отыскать ещё одну такую, было бы невозможно.

— Ну-у, и чаво надоть, дочь моя? — смиренно спросил взбодрившийся Козолуп, с большим любопытством разглядывая фигуру, которая умудрилась поставить лошадей на дыбы. Он никогда не видел, чтобы баба могла это делать. — Да, ты, дщерь моя, никак навозилась где…? Ноги, штоль не йдуть? Таки подь к мине, причастись блаженная. Налью, скок не попросишь. Эван, пити не испити.

Козолуп поднял над собой бутыль с мутной «водой»:

— Не боиси…, греха тута нетуть, кады стаканец-другой на душу примешь, она токи добрей и бодрей становитси. А грех я отпушшу, ежель имеешь какой! Ходи, ходи милая, приложимся к сосуду, и ноженьки сами поведуть тебя к счастию твому, ежель ишо не имеешь такова, а я, благославлю! А можа и не…

Козолуп привстал, не договорив чего хотел и начал осматривать девку совершенно другими, не любопытными, а жадными глазами, тараща их на крепко сбитую, круглую фигуру. «Вша кака ядрёна, мать её ети! И ногою не раздавишь! Крепка баба!» — оценивал, присмотревшись к девке Козолуп.

— Тож мне, удивел бутолью стеклянной! Да у мэне их целый погрэб и коды хочу, тоды и прикладаюсь. А твоею вонючки и глату не зроблю, мутяга одна. Гнаты потыхэньку, тэрпеньем трэба, поки со слэзою попутаты можно станет. А твоя мутяга, да от такэю тилькы в телегу блеваты, птфу-у…, — девка послала смачный плевок под копыта притихших лошадей. — Так вота шо, казаты тэбэ хочу, пан Козолупэ!

Она смело, с вызовом смотрела в страшный, лохматый, и истыканный соломой облик удивлённого святого отца.

— Да ты, пановэ, мабудь запомьятав, як ворота нам росхэрачив в щэпу напрочь! Цэ ты, ты пановэ, жапою звоею курэй наших во двори пораздавкав, колысь тэбэ завурачивало в навози. Я в щеляку до утрянцы з тэбэ ока нэ зводыла. Потим бачила, уползал ты як. Як гада грэмуча с пэснякамы, товста жопа вэрхом, а глотка в навози! А щэ звященна хфигура звьётся, грэхи з народу зтаскываешь, птфу-у…

Очередной плевок снова полетел под копыта гнедых, кони, вздрогнув, нервно замотали головами.

— Зараз я в тэбэ вчаплюся рэпэём, поки нови ворота нэ зачинэшь, тай курэй нэ прынэсишь! Я не подывлюсь, що ты батька святый! Во такый сказ мий будэ, пан Залупэка, тьфуу, тый, почикай, запомьятала, як же тэбэ, Закалупэ? Ни-ни, пан Козолупэ! Во так справждни будэ. Эгэ! Добжэ!

Козолуп никак не ожидал, что в этой захудалой деревушке, вот такие водятся…, он растерянно смотрел на эту молодую, наглую нерусь, но рот его почему-то заклинило, вместо того, чтобы рявкнуть бранью, от которой с дороги в канаву сносит. Он толкнул обоих апостолов — собутыльников локтем и спросил:

— Было…, аль врёть, баба бешеная?

Они молча, пожав плечами, закивали головами, виновато поглядывая на святого кормильца своего.

«Стало быть намедни, эт я, у них во дворе топталси. А врата-то слабющие, видать нетуть в избе мужицкой руки, бабьё одно. То-то и визжали в три глотки, аки три свиньи, ни един мужик не вылез во двор» — вспоминал святой отец.

Конец ознакомительного фрагмента.