Одна вторая

Владимир Сонин, 2020

Жизнь человека – это коктейль из мгновений: встреч и разлук, чувств и эмоций, ярких событий и серых будней. Можно пить этот коктейль, не чувствуя вкуса. А можно с каждым глотком ощущать его неповторимость и уникальность: горечь и радость, боль и счастье, страсть и равнодушие, любовь и ненависть… «Одна вторая» – это сборник рассказов, в котором автор как внимательный и беспристрастный наблюдатель мастерски сумел передать неповторимое разнообразие вкусов коктейля под названием жизнь. Содержит нецензурную брань.

Жара

В такую жару мне всегда вспоминается один день, когда я работал в Оренбурге на предприятии, упоминать которое я не хочу, да и называть эту вереницу идиотских огрызков вроде «-строй», «-монтаж», «-дор», «-маш», «-цемент», «-проект» не имеет никакого смысла: переставляй их в любом порядке, и будешь получать названия многочисленных предприятий нашей Родины, мало чем отличающихся друг от друга, кроме разве что как раз очередности употребления этих полуслов в названии.

Сейчас плюс сорок в тени, хотя уже семь часов вечера; казалось бы, пора солнцу прекратить это издевательство, начатое им с самого раннего утра, но, судя по всему, нет — еще придется помучиться до заката. А потом еще часов, наверное, до двух ночи, потому что дом вот так запросто не остынет. Но об этом даже думать не хочется. Это — после. Сейчас — хотя бы солнце зашло.

Тело все липкое и зудящее от укусов комаров, следы которых я мажу какой-то мазью, чтобы унять аллергию. Противно все это, но и поделать ничего нельзя. Даже мыться по нескольку раз особого смысла нет: через десять минут будет то же самое.

Помню, как раскалялась оранжевая каска под палящим оренбургским солнцем в том проклятом месте. Когда в тени сорок, то на солнце, кажется, невыносимо. Но это только кажется, когда смотришь со стороны. Когда же надеваешь закрытые тяжелые кожаные ботинки, спецформу из плотной ткани и каску, выходишь на работу в семь часов утра, копаешь, месишь бетон, красишь, делаешь всю самую тяжелую работу до семи вечера и остаешься жив, то понимаешь, что и в такой жаре можно существовать. Было это, правда, без малого тридцать лет назад, и, раз сейчас мне в такую жару уже тяжело, наверное, нужно сделать оговорку, что возраст играет роль едва ли не ключевую.

Одному из наших, Холщевскому, было тогда, кажется, далеко за пятьдесят, и как он мог это выносить, сейчас я не понимаю, а тогда — не слишком задумывался. Да и зачем ему это надо было — бог знает. Сам он говорил, что хотел бы с такой работы уйти на пенсию, а то иначе выплат вообще никаких не будет, и тогда хоть помирай. Фамилия его скорее еврейская, по крайней мере судя по окончанию, но сам себя он называл хохлом и разговаривал иногда (правда, только когда это было нужно по лишь ему известным соображениям) с украинским акцентом и примесью украинских слов. Помню, кажется, как сейчас: стоит он, одной рукой опершись на воткнутую в землю лопату, медленно вытирает с лица пот грязным рукавом спецовки и говорит сквозь усы, так же не спеша:

— Ох, хлопци, ну и пэче сьогодни…

Он рассказывал, что есть у него жена и двое детей, которые, слава богу, уже выросли и сами обзавелись семьями, что образован он хорошо, по крайней мере институт закончил и даже работал практически всю трудовую жизнь по специальности — инженером на заводе, пока завод пару лет назад не закрыли. Вообще, впечатление он производил действительно умного, порядочного и культурного человека. Да и мы все его уважали, и уважение это проявлялось кроме прочего в том, что называли мы его только по отчеству, а иногда и по имени-отчеству. Никогда не был он для нас Коляном, хотя в среде работяг, как правило, бывает именно так: называют друг друга по именам, непременно не полным, но сокращенным, и даже используют что-то вроде кличек или просто прозвищ. Валера, Вован, Сивый и Иваныч — вот состав нашей бригады, которая делала всю хозяйственную работу на предприятии.

Предприятие, где мы работали, представляло собой нефтебазу, о легальности которой я судить не берусь, потому что в то время тащили все направо и налево, а нефть не то что не была исключением, но находилась в первых рядах. Да и сейчас, говорят, она исключением не является, и дело, наверное, только в масштабах. Впрочем, не знаю, как сейчас. А тогда запросто можно было построить небольшую убогую нефтебазу, которая не вполне легально доила бы проходящую рядом государственную трубу, и разливать присвоенное добро по машинам, которые потом везли его на такие же полулегальные перегонные установки, где изготавливали некое подобие бензина, которое после, изрядно разбавленное тетраэтилсвинцом³, чтобы можно было, пусть и не с полной уверенностью, написать на колонке «АИ—93», поступало в бензобаки с трудом переваривающих такую жижу автомобилей. Само собой, что это мое «запросто» совсем не о том, что сделать такое мог любой, но о том, что подобные схемы были весьма распространены, а контролировались они, как говорили, людьми не самыми простыми и не самыми безобидными. В любом случае, всего я наверняка не знаю и говорю только о том, что говорили тогда — короче, занимаюсь сплетнями.

Нефтебазой то предприятие назвать можно было только условно. Два старых склада, некогда заброшенных, но восстановленных, насколько это возможно, и приспособленных под разные нужды, пара небольших резервуаров, два каких-то аппарата, несколько устройств для налива в цистерны на грузовиках и шлагбаум — вот, собственно, и все. Бог знает, откуда бралась нефть, которую разливали по машинам, да и не нужно было этого знать. Лучше не знать. Воняло там страшно, и не столько из-за испарений во время наполнения машин через открытые люки цистерн, сколько оттого, что сочилось понемногу из соединений труб, аппаратов, а главное — из резервуаров, по стенкам которых сверху вниз шли смачные жирные потеки: текло из клапанов, а может быть из швов, и часть, что полегче, испарялась сразу же, с крыши, а остальное — постепенно, уже со стенки.

В тот день в этом нефтяном угаре в сорокаградусную жару занимались мы тем, что заливали бетоном небольшой участок площадки под каким-то аппаратом — восстанавливали после ремонта. Я очень устал, и это состояние усиливалось нефтяным смрадом, разъедающим нос, вызывающим тошноту и головокружение. Кроме того, шел уже десятый день двухнедельной вахты, и накопившаяся усталость нередко давала о себе знать. Было пять часов вечера, до конца работы оставалось еще два часа; с одной стороны, это радовало, но с другой — эти два часа еще нужно было прожить.

Иваныч вдруг перестал кидать бетон, поднес руку к козырьку каски, отошел, как теперь помнится, шатаясь, на пару шагов, оперся на испачканную в бетоне лопату, вытер пот грязным рукавом спецовки и сказал медленно, шевеля своими, как щетка, усами:

— Ох, хлопци, ну и пэче сьогодни…

Да, пожалуй, кто угодно сдохнет от такой работы.

— Отдохни, Иваныч, — сказал наш бригадир Валера, едва ли не с жалостью глядя на лицо пожилого товарища, — а мы пока тут сами покидаем… Вован, давай сюда…

Не успел он договорить фразу, как сзади, из-за спины Иваныча, раздалась крепкая ругань в адрес всей бригады и Иваныча прежде всего. Противный писклявый, почти подростковый, голос мастера Максутова приближался, смешивая нас с дерьмом, сравнивая с ленивыми свиньями, грозя оставить без зарплаты — в общем, произнося то, что я не берусь повторять здесь во всех подробностях.

Максутов возрастом был молод, год как окончил институт, и нигде больше не работал, и ничего больше не видел, кроме этой самой нефтебазы, на которую его устроили сразу мастером благодаря родственным связям с владельцем всего этого хозяйства. Было само собой разумеющимся, что эта его должность — временная, и находится он в самом начале блестящей и, можно сказать, уже обеспеченной карьеры. Однако в силу, наверное, особенностей характера не смог он как следует переварить такой подарок судьбы, и, учитывая, что должность мастера в этом убогом месте была второй после собственно начальника нефтебазы, его понесло. «Ты чего встал?! Какого хера ты сюда вообще пришел, работать или?..» — обычные фразы, которые можно было слышать от него во время обхода территории.

А обходы он любил и, кроме положенных — утром и вечером, делал их с удовольствием в любое время дня, и даже по нескольку раз в день. Собой он представлял существо располневшее, с бегающими поросячьими глазками, да еще и визжащее: голос у него сформировался как-то странно, и он именно визжал, иногда надрывно, то и дело срываясь, — но несмотря на все усилия, так и смог выработать командный тембр собственных голосовых связок. Стоящих ниже его по службе или в обществе за людей он совсем не считал, зато перед вышестоящими лебезил как умел, демонстрировал приторные до тошнотворности манеры и почти полусогнутый вид. Бог знает, откуда в двадцать три года могли появиться у него такие навыки, но это было, и потому, по совокупности качеств вместе с внешностью и возрастом, личность он собой представлял гадкую, отвратительную и не способную вызывать никаких чувств, кроме ненависти и презрения.

Помню, как, услышав его визжание, я подумал: «Утопить бы тебя, суку жирую, в этом бетоне», поднял голову, посмотрел на стоящего Иваныча, на его точно захмелевшее лицо со стекающими каплями пота, опускающийся уголок рта, руки, пытающиеся как будто выжать, как мокрое полотенце, черенок лопаты… В голове пронеслось: «Иваныч, не надо…» А потом — совсем уже близкая ругань и последнее, незаконченное:

— Ах ты, старый гон….

Не успел Максутов договорить, как тяжелая измазанная бетоном лопата на вытянутой руке Иваныча плашмя хлопнула его по голове. Потеряв равновесие, но пытаясь как будто догнать свою летящую куда-то вправо голову, Максутов сделал несколько поспешных неуклюжих шагов в сторону — и рухнул. В сознание он не пришел.

Тридцать лет назад это было, и много чего с того дня мне еще довелось увидеть на этих огрызках: «-строй», «-монтаж», «-дор», «-маш», «-цемент», «-проект»… Вот уж действительно, соединяй как хочешь… Как в математике… Господи, какая жара… А в Оренбурге, наверное, еще жарче…

Примечания

3

Тетраэтилсвинец — ядовитое металлоорганическое соединение, применяющееся в качестве антидетонирующей присадки к моторному топливу, повышающей его октановое число.