Дважды коронован

Владимир Колычев

Вот уже несколько лет Спартак Никонов контролирует один из подмосковных рынков. Бригада у него сплоченная, проверенная, большие деньги поднимает. Братва уважает и боится Спартака – как московская, так и залетная. Сам он не беспредельничает и другим косяков не спускает, уважая и соблюдая понятия. Вот-вот его коронуют, несмотря на то что за плечами у Спартака нет ни одной ходки. Но в один миг жизнь круто меняется. Подполковник милиции оскорбляет жену Спартака, а такого бригадир не прощает никому. Мент в реанимации, а Спартак в КПЗ. Здесь Никонов пока никто, и ему надо ставить себя с нуля, чтобы выжить, заново подняться – и короноваться уже по-настоящему...

Глава 1

Смычок драл струны, вытягивая звук не только из скрипки, но и из самой души.

Там сидела Мурка

в кожаной тужурке,

А из-под полы торчал наган.

Патлатый лабух краснел от натуги, пытаясь выдержать высокую ноту. Не самый сильный у него голос, но парень старался. Еще бы, такая песня! Зато худосочный очкарик виртуозно наяривал смычком, вытягивая из скрипки нерв и вышибая слезу. И так ловко у него это получалось, что ни гитары не слышно, ни даже ударных.

Мурка, ты мой Муреночек,

Мурка, ты мой котеночек…

Сильно, душевно, пронзительно.

Мощная песня, не вопрос. Только не фонтан какой-то в тексте. «Раз пошли на дело, выпить захотелось, мы зашли в шикарный ресторан». Какой кабак, если дело еще не сделано? Сначала дело, потом все остальное…

Вот у Юры Фурмана все по уму. Он сначала восемь лет отмотал, от звонка до звонка, как и положено правильному пацану. А когда откинулся, на свои кровные заказал поляну в том самом шикарном ресторане. Халдей суетится, лабухи слух греют, девчонка за соседним столиком глаз радует. Все путем, короче. Водка рекой, душа поет, жизнь удалась…

А девчонка, что за соседним столиком, хороша. Длинные темно-русые волосы, лицо — из лучших фондов природы, кожаная жакетка, короткое черное платье с люрексом. Не похоже, что у нее наган под пиджачком, но под платьем точно — драгоценный клад для оголодавшего мужчины.

Шесть лет у Фурмана не было женщины… Ну, это версия для корешей. А если по чесноку, с бабой он вообще никогда не был. Заочно-ручное общение не в счет.

В шестнадцать лет он сел. За убийство. Темным вечером мужика в парке зарезал, по классическому сценарию — гоп-стоп, мы подошли из-за угла. Терпила сам виноват был. Юра с ним по-человечески, нож к горлу — кошелек или жизнь? Ну, тот дернулся, а острый нож в шею по самую рукоять вошел. Кровищи было, жуть… Два года на малолетке отмотал, шесть — на взросляке. А ведь цель была так близка! Деньги хотел взять, чтобы Таньке цветы купить, ну, и бутылку портвейна. У нее предки куда-то уехали на пару дней, она Юру к себе домой на огонек пригласила, но брыкучий мужик все испортил. Нет чтобы спокойно лопатник отдать, так он вдруг народным дружинником себя возомнил. Хорошо, что терпила пьяный был, а то могли бы все пятнадцать лет за него впаять. Хотя и восемь — такой же большой минус по жизни, как серпом по яйцам.

Но ничего, сейчас ему двадцать четыре, вся жизнь впереди, надейся и жди. И Таньки у него будут, и Маньки, и прочие прелести жизни. Главное, нос по ветру держать.

— Ну, ты мужик, Фурман. Давай за тебя!

Юра недовольно глянул на Косого. Этот уже в дупель уелся — и без того косые глаза вообще, казалось, местами поменялись, и язык еле ворочается. Как бы на руках домой тащить не пришлось. Впрочем, не для того Фурман восемь лет мотал, чтобы со всякой пьянью нянчиться. Сам доползет. Отоспится под столом и доползет.

— Я тебе не мужик, понял! Я блатной, понял? В авторитете!

Фурман хорошо помнил, как его гоняли на «малолетке». Одна только прописка чего стоила! Со второго яруса вниз головой сигать пришлось, с завязанными глазами. Его на одеяло хотели поймать, а рука у кого-то дрогнула, и он со всей силой об пол. Две недели потом в больничке с гипсом на шее провалялся. Затем сам над новичками издевался, понятиям учил. Но в авторитеты тогда не выбился. Да и на взрослой зоне, честно говоря, выше бойца подняться не смог. В свите у смотрящего по бараку ошивался, с неугодными разбирался, с беспредельщиками на разборках дрался, с кавказцами на ножах сходился. Ну так молодой он еще, чтобы реально в авторитете быть; ему бы еще три-четыре года, он бы и сам отрядным смотрящим стал…

— Ну, извини, если обидел, — в тяжелом пьяном раздумье медленно почесал у себя за ухом Косой.

— Меня нельзя обидеть, понял! Меня можно только оскорбить… А-а!

Не в том состоянии был сейчас Косой, чтобы вникать в толкования. Совсем никакой. И Горемыка тоже лыка не вязал. Смотрел на Фурмана, как верблюд в зеркало, — глаза таращил, но ничего не соображал.

И Косой, и Горемыка — чужаки в этом кабаке. Музыка их не волнует, бабы не греют, им бы нажраться в лежку, вот и все счастье. Грузчиками они работают на железнодорожной станции; утром опохмеляются, вечером бухают, а в перерывах пашут и спят. В этом вся их жизнь, к другому они даже не стремятся. Фурман восемь лет за колючкой провел, и то выглядит сейчас лучше, чем они. Зеленые джинсы, кожаная куртка — неважно, что из кусочков сшитая, затертая; главное, смотрится он в ней круто. А Косой и Горемыка выглядят как оборванцы, если б не Фурман, официант и обслуживать их не стал бы. Правда, при всей своей зачуханности Косой и Горемыка смотрятся внушительно. Рослые, мощные, а сила в руках такая, что батарею парового отопления как гармошку порвут. Да и рожи те еще, без содрогания на них не взглянешь. Что у одного грубые и тяжелые черты лица, что у другого. Хотя у Косого физиономия вытянута в длину, а у Горемыки — в ширину, у одного губы толстые и слюнявые, а у другого их вообще не видно. Зато у Горемыки брови такие косматые, что сам Брежнев позавидовал бы.

Фурман тоже не утонченной внешности, черты лица у него такие же грубые, наспех тесанные, нос крепкий, скулы мощные, подбородок тяжелый. Может, и не красавец, но, глядя на себя в зеркало, он думал о том, что должен нравиться женщинам. Суровое у него лицо, как у сильного, волевого мужчины. Бабы таких любят… Только почему-то темно-русая красотка даже не замечала его.

Главное, платье не оправляет, хотя ноги обнажены чуть ли не до задницы. Знает, что вид у нее жуть какой соблазнительный, и хоть бы хны. Провоцирует Фурмана, но в его сторону не смотрит. А ведь нарочно заводит его, заманивает…

Он бы подошел к ней, пригласил на медленный танец, но нельзя. Красотка не одна, подруга с ней, симпатичная брюнетка, и два парня в компании. Крепкие на вид ребята, серьезные и одеты стильно — модные кожаные пиджаки, водолазки с коротким воротом. Говорят много, жестикулируют, пальцы веером разбрасывают. Типа, крутые, основные… Видно, что девчонкам они нравятся.

Ну да, у пацанов на столе вино импортное для дам, сами дорогой «Абсолют» хлещут, красная икра в вазочке, горячие блюда — все как в лучших домах. А у Фурмана на столе только водка, самая дешевая, да остатки салата. Чем он такой может быть интересен красивым девочкам?

А надо быть интересным. Нужно, чтобы девчонки сами вешались ему на шею. Деньги для этого нужны, шмотки фирменные, крутая иномарка…

Он хоть и на зоне был, но знает, как люди на воле живут. Пацан из Москвы с ним сидел, Костя Смык; он рассказывал, какая в столице шикарная жизнь, как народ при деньгах с жиру бесится. Чем занимаются, как одеваются, на чем ездят, как телок снимают — все рассказывал. И так красочно описывал, что Фурман как наяву в Москве побывал.

Смык в столице занимался рэкетом. Бригада у них своя, конкретная; схема простая: находят жертву с хорошими деньгами, наезжают со страшной силой и прессуют, пока до нитки не оберут. «Крышами», говорит, тяжело заниматься, бойцов надо много, разборки постоянно, стрельба с трупами — в общем, сплошная морока. А дикий рэкет — самое то для крутых пацанов. Правда, бригаду всю постреляли. Измайловская братва навалилась, загнала ее в угол — и всех в расход. Смык чудом уцелел. Менты его повязали, так для него это в радость. Три года за незаконный ствол — мелочь по сравнению с расстрелом. С умом надо работать, не попадаться, тогда и жизнь кучерявая будет, и конец света не случится.

А голова у Юры на плечах есть. И за кулаком он в карман, если вдруг что, не полезет. Да и ножом запросто пырнуть может. Из волыны стрелять научится, если надо. Косого в бригаду можно взять, Горемыку; ну, еще люди будут, если хорошо поискать…

В Москве конкретно развернуться можно. Главное в лихом деле — информация, но для этого проститутки есть. Ставку нужно на элитных путан делать, они с богатыми бизнесменами спят, поэтому хорошую наводку могут дать.

А может, эти двое в кожаных пиджаках — тоже рэкетиры? Только не московского, а местного разлива. Тартарынь — пускай и не самый большой город в России, но и не самый маленький. И свои богачи здесь есть, и свои робин гуды с большой дороги. Может, эти парни проституток сейчас разрабатывают. Вино, икра, хорошее настроение, слово за слово — информация о терпилах…

Но и Юра Фурман такой же крутой, как и они. Бригада у него, деньги, тачки, стволы. Много денег… И бригада — супер. Если вдруг что не так, всех на британский флаг…

Он резко поднялся с места, и ноги сами повели его к соседнему столику, где сидела красивая соблазнительница. Все происходило само по себе, и в какой-то момент Фурман будто увидел себя со стороны. Вот он подходит к девочке, рукой касается ее головы, пальцы его скользят вниз по шее, останавливаются на плече… Девушка недоуменно и в оцепенении смотрит на него, но молчит и даже не пытается скинуть его руку со своего плеча. А парень ее поднимается, расправляет плечи, крутит шеей, чтобы размять ее. Шея мощная, борцовская, и в плечах не слабый задел.

— Ты чо, уху ел, клоун? — Парень не злится, скорее радуется возможности подраться.

Сознание наконец соединяется с телом, и Юра снова находит себя в пространстве. Нет у него крутой бригады, и деньги он придумал, и тачки, и стволы. Это фантазия спьяну разыгралась, вот и понесло его к быкам на рога.

Руку Фурман с женского плеча убрал, но извиняться не спешил. Может, и занесло его на повороте, но расшаркиваться перед этим крутышом он не собирается. Есть у него своя гордость…

— Ты кого клоуном назвал, морда?

Он сунул руку в задний карман брюк, вытащил оттуда «лисичку», нажал на кнопку, и лезвие звонко щелкнуло, выскочив из своего гнезда. Этот щелчок разорвал время на две половины — «до» и «после». Зал ресторана вдруг погрузился в тишину, в которой утонул девичий вскрик. Музыканты перестали игры, и стало тихо до звона в ушах.

Крутыш что-то сказал ему, насмехаясь, но Фурман ничего не слышал. Оказывается, звук отключился внутри его самого, уши наглухо заложило.

А в руках у парня вдруг появился пистолет. Юра не слышал, как лязгнула затворная рама, но видел, как она передернулась, досылая в ствол патрон. Черное жерло ствола уставилось на него, палец шевельнулся на спусковом крючке.

Юра не хотел расставаться с оружием, но все вышло само по себе — пальцы вдруг предательски разжались, и нож упал на пол. Правда, рука от этого легче не стала, скорее наоборот. И ноги вдруг потяжелели.

А крутыш уже обогнул стол, сблизился с ним, резко повел плечом. Фурман видел, как рука с пистолетом надвигается на него, но защититься не успел. Пока поднимал руку, тяжелая рукоять врезалась ему в лоб, и он отключился…

* * *

Голова гудела, как трансформатор под напряжением; казалось, если вдруг открыть глаза, она лопнет, развалится на части. Но звук льющейся жидкости все-таки заставил Фурмана разжать веки. Во рту было сухо, очень хотелось пить…

Оказалось, это не вода наливалась в стакан, а булькала водка, которую от души, не жалея, лил Горемыка из граненников. Одним разом всю бутылку по трем стаканам раскидал. Фурман лежал на грязном продавленном диване и видел, как у него ходит кадык под горлом. В предвкушении удовольствия находился не только Горемыка, но и Косой. И еще какая-то худенькая крашеная блондинка, немолодая баба, далеко за тридцать, видно, что потасканная и затертая до дыр. Лицо испитое, но все-таки что-то в нем осталось от былой красоты. Футболка на ней грязная, куртка с чужого плеча, джинсовая юбка с латками, ажурные чулки с огромной дырой на ляжке. А ножки длинные, хотя и кривоватые, но все-таки очень даже занятные.

Женщина, водка, диван… Комната это. Грязная, захламленная, убогая, но все-таки не тюремная камера. А ведь сквозь забытье в голове у Фурмана проскакивала мысль, что его закрыли в ментовском изоляторе. Все-таки он нож доставал, а это холодное оружие. К тому же не паспорт у него в кармане, а справка об освобождении…

Нет, он в каком-то доме; сквозь грязное, до ужаса запыленное окно пробивается тусклый свет, но тюремной решеткой здесь и не пахнет.

Да, кажется, Горемыка говорил, что у него где-то на отшибе дом свой, от бабки остался. Он еще Фурмана уговаривал водки побольше взять, закуски и к нему поехать, чтобы на кабак не тратиться. Блин, надо было так и сделать, чтобы не мучиться сегодня воспоминаниями о вчерашнем бездарно прожитом дне. И перед красоткой опозорился, и перед пацанами. А еще шишка на лбу выскочила…

— Твою мать! — простонал он, ощупывая больное место.

Хорошо ему вчера крутован врезал, а мог ведь и кость проломить.

Удивительно, но никто не обратил на него внимания. Косой, Горемыка и блондинка лишь заторопились, услышав его голос. Быстро чокнулись, дружно выпили, смачно выдохнули — вроде бы с горечью, но так радостно, что Фурману даже завидно стало. И опохмелились, и с ним делиться не пришлось.

— А-а, Юра! — просиял Горемыка, глядя на него. — Проснулся!

— Привет, Юра! — шагнула к нему блондинка, протягивая для приветствия руку. — А я — Зойка!

Шлепнув пальцами по его раскрытой ладони, она резко повернулась к нему спиной. Тощей задницей толкнула в грудь, чтобы подвинулся, и села, локтем опираясь на его бедро. От нее резко тянуло дешевым цветочным одеколоном — то ли внутрь его употребила, то ли голову им полила. Но это «благоухание» не могло перебить запах тухлой рыбы.

— Ты че, бесхозная? — спросил он, всей своей тяжестью положив ей руку на плечо. — Косой, твоя телка? Горемыка?

— Да мы не жадные, пользуйся, — хмыкнул Косой.

— На твои сегодня пьем, ты у нас король, — весело оскалился Горемыка.

— Ты сегодня король! — улыбнулась Зойка, обнажая гниловатые зубы. — А я твоя королева!

— Иди подмойся, королева! И приходи. Буду тебя короновать…

— Фу, какой ты грубый! — надула она щеки.

Фурман толкнул ее в спину, скинул с дивана и поднялся, нависая над ней.

— Полчаса у тебя! Будешь вонять — убью!

Он понимал, что Зойка ничем не сможет ему ответить. Горемыка с Косым не станут за нее заступаться, а она и не убежит: в углу комнаты стояла целая авоська с водкой. Легче себя в порядок привести, чем такого удовольствия лишиться.

Так и оказалось. Как только Зойка вышла, Горемыка откупорил вторую бутылку.

Водки полно, ливерная колбаса на столе, сало, хлеб, маринованные огурчики в банке. Фурман полез в карман брюк, но они были пусты.

— Значит, на мои пьем? — спросил он, хищно глянув на Горемыку.

Хоть Юрка и обломался вчера конкретно, но это вовсе не значит, что теперь его место в задних рядах. Он должен отомстить местным беспредельщикам и сделает это. Но ему нужна бригада. Он должен стоять над Горемыкой, а не наоборот. И Косого нужно под себя подпрячь.

— Так это… не стали тебя будить… — Горемыка достал из кармана несколько мятых купюр, бросил на стол. — Сдача вот.

— И как это называется? — свирепо спросил Фурман.

— Как? — настороженно посмотрел на него Горемыка.

— Крысятничество, вот как это называется! А за крысятничество в приличном обществе убивают, понял?

— Эй, ты не колотись, не надо, — мотнул головой Косой. — Мы тебя вчера из кабака на себе тащили.

— И что? Если на себе тащили, значит, я вам должен? Так я бы с вами расплатился. А так, получается, что вы скрысили мои деньги…

— Ты не нам должен, ты в кабаке был должен. Мы же тебя утащили, а за поляну не заплатили. Ну, мы эти деньги и достали, чтобы в кабак отнести. А потом подумали, что нам они нужней. Вот, бухла накупили… Завтра на работу, а это смерть, если не опохмелиться. Сегодня опохмелимся, завтра как огурчики… Ты закусывай, закусывай, не буксуй! — Горемыка снова откупорил бутылку, но на этот раз накинул граммов по пятьдесят на душу. Все правильно, темп надо сбавлять.

— Да хрен с этим кабаком, не обеднеют! А эти, ну, которые с волыной, они куда делись? — потрогав шишку на лбу, спросил Фурман.

— Забрали своих телок и ушли… Ну, и мы тебя утащили…

— А пика где моя?

— Не знаю, не было ничего, — пожал плечами Горемыка. — Может, эти, крутые, забрали? Один из них наклонялся, что-то поднимал…

— Какие они, на фиг, крутые? — презрительно скривился Фурман. — Да если б не волына, я бы его на запчасти…

— Так ведь была же волына. Была. Значит, он крутой, — не согласился с ним Косой.

Юра озадаченно ковырнул пальцем в носу. Что ни говори, а логика железная.

— Ничего, я эту падлу еще найду! — пригрозил он.

— А если найдешь, то что? — насмешливо сощурился Горемыка.

Водка сняла с него похмелье, и сейчас он находился в состоянии промежуточной трезвости — еще не пьян, но уже слегка под градусом. И на ногах держался крепко, и язык не заплетался. Ну, и голова неплохо соображала. Если и нужно с ним о чем-то договариваться, то сейчас самый подходящий случай. Чуть промедлишь, и поздно будет.

— Завалю!

— У него же волына.

— Я не Александр Матросов, чтобы на амбразуру бросаться. Сзади зайду.

— Слова это все, — покачал головой Горемыка. — Не станешь ты его валить. Зачем тебе это?

— А давай забьемся, что завалю!

— И что, если завалишь?

— А в рабство ко мне пойдешь!

— Чего?!

— Работать на меня будешь. Ты и Косой — уже двое. Еще пацанов найдем, бригада у нас будет. В Москву поедем… У меня наколочка там есть, — соврал Фурман. — Пацанчик из отряда дал. Миллионер один в своем доме живет, за городом, без охраны. Мы к нему в гости зайдем, поговорим, он нам свой миллион и отдаст…

— Грабанем, что ли? — скривился в раздумье Горемыка.

— Темный ты! — хмыкнул Фурман. — Грабят — это когда силой забирают. А он сам нам все отдаст — подобру. Если поздорову хочет быть… Или очко играет?

— Не играет, просто стремно как-то.

— А помнишь, как мы на гоп-стоп ходили?

— Когда это было!

— Были бы поумней, рэкетом бы занялись. Бригаду сколотили бы, торгашей данью обложили. Весь город бы нам платил…

— Так он сейчас Робинзону платит, — вставил слово Косой. — Робинзон у нас всем заправляет…

— И как живет?

— Очень клево живет. Особняк на водохранилище, яхта…

— Девчонок на яхте катает, да?

— Наверное.

— Они у него там на палубе голышом. Зарядку по утрам делают. Ноги врозь — ноги вместе, ноги врозь — ноги вместе. А у него своя гимнастика: упал — отжался…

Фурман представил, как с капитанского мостика собственной яхты с небрежным видом разглядывает голых девчонок, загорающих на верхней палубе. И даже мысленно поманил к себе тоненькую шатенку с очень выпуклой попкой. На длинных ногах, походкой от бедра, она приближается к нему, белозубо улыбается, рукой обвивает шею, обнаженной грудью прижимается к плечу…

— Упал — отжался. Упал — отжался. Упал — отжался…

От таких фантазий и дух захватывало, и в мозгах заклинивало.

— Эй, с тобой все в порядке? — удивленно посмотрел на него Косой.

— Нет. Со мной не все в порядке. Особняка у меня нет на водохранилище. И яхты нет. И девчонкам я не вправляю… А ты бы хотел на яхте? С ветерком. Одну телку за жопу мацаешь, другую — за сиську…

— Ну, если красивые телки…

— А нет никаких телок! Только Зойка да бухло! И никакого просвета, мля. Утром глаза продрал, опохмелился — и на работу, вечером в дуплет и спать. А потом где-нибудь под забором заснешь — и не проснешься. Или замерзнешь на фиг, или на перо поставят, чисто приколоться. Как собака сдохнешь! Тебе это надо?

— Не, как собака не хочу, — мотнул головой Косой.

— А как хочешь? — хмыкнул Горемыка.

— Никак не хочу.

— Рано или поздно придется сдохнуть, — покачал головой Фурман. — От жизни умирают. Не знаю, кто как, а я хочу помереть по-человечески. И жить как белый человек, и умереть так же. Но сначала белым человеком стать надо, правда, через черные дела. Бригаду свою сколотим и в Москву дернем миллионы намолачивать. Там свои водохранилища, и дома себе построим, и яхта у нас будет, и телки голые, и все дела. Не водку пить будем, а ром с виски, чин чинарем, как белые люди, через соломинку…

— Я через соломинку не хочу, — пожал плечами Косой. — Но яхта с девочками… У тебя реально наколка на миллионера есть?

— Слово пацана!

— И что, реально на лимон можно подняться?

— Сначала на лимон, потом на два. А там, глядишь, вагон придется покупать, чтобы бабки складывать. Вы сейчас апельсины бочками грузите, а потом будете вагоны с лимонами разгружать, а это уже царское дело, или нет?

— Не хило было бы, — почесал затылок Косой.

— Да мне и одной бочки хватит, если с лимонами… — осклабился Горемыка. — Только зачем с этими разбираться, ну, из кабака? Сразу бы в Москву и дернули, чего тянуть?

— А пить бросишь? — пристально посмотрел на него Фурман.

— Чего?!

— Нельзя пить, когда на дело идешь. Погореть можно.

— И долго не пить?

— Ну, неделю, может, две…

— Не, я так не согласен. Хотя, в принципе, можно…

— В том-то и дело, что в принципе, — усмехнулся Юра.

Толку от Горемыки не будет. И от Косого тоже. Не уйдут они в завязку: и здесь пьют, и в Москве не остановятся. А Фурману явно не хватает авторитета, чтобы запретить им.

Но авторитет зарабатывается. У него судимость, восемь лет за колючкой — это уже само по себе большой плюс. Теперь только нужно замазать прокол с крутым, который опустил его в глазах Горемыки и Косого. На этом же и подняться. Фурман завалит своего врага, и пацаны поймут, насколько высокого полета он птица. Начнут его бояться, и тогда он может вертеть ими как захочет… Но как завалить крутого?

— Ну что, вздрогнем? — поднял стопку Косой.

— Дело такое, что грех не выпить, — кивнул Фурман. — Давайте, пацаны, за наше общее дело!

Он уже порядком опьянел, когда появилась Зойка. Вымытые волосы распушены, платье старое, грубо сшитое, но короткое, бусы пластиковые вокруг шеи, туфли со сбитыми носками на каблуке. И улыбка — хитрая, хищная. А правую руку за спиной держит, что-то тяжелое в ней.

— Как я вам? — спросила она, ядовито глядя на Фурмана.

— Да лучше не бывает! — ухмыльнулся Косой.

Он попытался ее облапать, но Зойка оттолкнула его, шагнула к Фурману и наставила на него стволы обреза. Вот, значит, какую штуковину прятала за спиной!

— Так на кого ты бочку катил, козел? — шипящим голосом спросила она.

— Эй, ты че, с катушек съехала? — оцепенел Фурман.

Обрез охотничьей двустволки смотрелся очень внушительно. У Юры даже мурашки по спине поползли.

Косой находился сбоку от Зойки и запросто мог забрать у нее оружие, но он лишь с интересом наблюдал за сценой, явно ожидая продолжения. И Горемыка тоже не спешил помогать Фурману.

— Щас ты сам у меня подмоешься, утырок! — рычала на него Зойка. — Щас голым на улицу выпущу! Давай куртку снимай!

— Не вопрос. — Фурман начал расстегивать пуговицы.

— Зойка тебе не какая-то там! Зойка всегда может за себя постоять! И не таких обламывала! — бахвалилась она.

Но в этот раз обломали ее саму. Сняв куртку, Фурман неожиданно ударил ею по стволам. Обрез выскочил из Зойкиных рук, она так и не успела выстрелить.

Фурман поднял руку и наотмашь ударил ее ладонью по лицу. Зойка отшатнулась, но Косой, подхватив, удержал ее. А Фурман поднял с дивана обрез и направил его на взбесившуюся бабу.

— Заряжен?

— Да! — в ужасе схватилась за голову Зойка.

— Сейчас проверим!

— Не надо! — Она крепко зажмурилась.

— Ты на кого наехала, сука?

— Я просто…

— Что — просто?

— Пошутить хотела.

— Я думал, ты просто тутка, — с высоты своего величия ухмыльнулся Фурман.

— Хочешь, буду проституткой?

— Может, и хочу, — смилостивился он и свободной рукой показал на дверь в соседнюю комнату. — Давай туда! И чтобы на тебе ничего не было, когда я приду!

Зойка согласно закивала и на полусогнутых шмыгнула в соседнюю комнату.

— Это тебе! — с улыбкой пьяного идиота протянул ему наполненную стопку Косой.

— Заслужил! — хмыкнул Горемыка.

Но в тот же миг ему стало не до смеха. Фурман направил на него стволы, шевельнул пальцем на спусковом крючке.

— Эй, ты чего? — обомлел Горемыка.

Не отвечая, Фурман взял в прицел Косого.

— А ты почему Зойку не остановил? — Вопрос прозвучал зло, с осуждением.

— Э-э… Она же дура. Пальнуть могла…

— И я пальнуть могу! Не веришь?

— Э-э… Нельзя так!

— Мне можно. Мне человека завалить, как два пальца об асфальт!

— Слышь, не надо… — мотнул головой Горемыка.

— А ты чего за меня молчал? — наставив на него стволы, свирепо спросил Фурман. — Зойка меня завалить хотела, а ты молчал! Скажи, кто ты мне после этого?

— Да не стала бы она стрелять, — опустив голову, подавленно буркнул Горемыка.

— Козел ты! И ты, Косой, козел… Ладно, на первый раз прощаю. Еще раз повторится такое, пристрелю! Вопросы?

— Все, мы так больше не будем, — совсем скис Косой, продолжая держать в руке стопку. Рука так тряслась от страха, что половину водки он разлил.

— Не будем, — размяк и Горемыка.

— Что ж, тогда — мир и дружба! — Фурман забрал у Косого стопку и с молодецкой бравадой осушил ее.

— Как там с ней на лыжах? — кивнул он в сторону комнаты, где скрылась Зойка. — На поворотах не заносит?

— Да нет, все путем, — расплылся в улыбке Косой.

— И на лыжах ништяк, — в том же духе отозвался Горемыка. — В паруса дует, будь здоров. Давай, не теряйся!

— А кто теряется? У меня с этим без проблем!

В соседней комнате мебели не было вообще. Хлам по углам, грязный матрас на замусоленном полу, а на нем Зойка — в чем мать родила. Лежит на спине, ноги согнуты в коленях и разведены в стороны. Несвежая она, затасканная, но все равно у Фурмана дух захватило — ведь он впервые видел перед собой живую голую женщину, которой можно овладеть прямо сейчас. Прямо здесь.

Но перевозбуждение сыграло с ним злую шутку — стоило ему раздеться, как желание вдруг умерло. И как ни пыталась Зойка оживить его, ничего не выходило…

Уж лучше бы он застрелил ее, чем такой позор.