Одна нога здесь… Книга вторая

Владимир Владимирович Титов

Яромилыч из Зибуней, которому на старости лет выпало отправиться на подвиги, продолжает путь в стольный град Синебугорск. Дорога приводит старого богатыря и его товарищей в город Тюрякин, где местный князь Тужеяр требует исполнить три службы. Первая простая: пойти туда, не знаю куда. Вторая потруднее: добыть серебро из преисподней. А третья… с третьей службой вышла накладка… Там же в Тюрякине Яромилыч встречается с волхвом Богумилом и получает от него три наставления…

ГЛАВА 2

По утрам в корчме обычно хозяйничал сонный Докука. Дурочка Стенька, самоходом дотопавшая до заведения, прибиралась по горнице, мела углы, замывала полы, столы и окна, потом немного помогала Докуке с готовкой и мыла скопившуюся грязную посуду. Заяц до десяти часов утра (ну, ладно, ладно! до одиннадцати…) преспокойно отсыпался, во всем положившись на верного помощника. К полудню за стойку вставал сам корчмарь, а Докука отвозил Стеньку обратно в её родные Опятичи, сельцо недалеко от их корчмы, где закупал необходимое продовольствие, иногда по списку, нацарапанному для него Зайцем на бересте. В целом сложившийся распорядок был незамысловат, и с хозяйством они с Докукой, закоренелые холостяки, вполне справлялись на пару. Помощник колдовал у печи, готовя еду для постояльцев и для тех, кто проездом останавливался у них, а когда Докука уезжал, Заяц лишь ставил наготовленную им впрок еду подогреваться в печь, где всегда теплился жар.

Новое утро вместо того, чтобы все расставить по своим местам, только окончательно запутало и то немного, что Заяц ещё понимал. Корчмарь встал в прескверном настроении духа. Спалось плохо, он то и дело просыпался в холодном поту, ибо мерещился ему дух убиенного одноногого старика, что тянул к Зайцу свои костлявые руки и взывал замогильным голосом: «За сколько продал меня, злодей?» Обидно было, право слово, ибо ведь ни гривенки не взял, вот ей-ей!

Сотворив поясной поклон перед чуром Велеса, что скромно притаился в красном углу, корчмарь поспешил во внутренний двор, привести себя в порядок. Два ушата холодной воды смыли привкус неприятного сна, но вчерашние неприятности никуда от этого не делись. Рыжие то ли собирались расправиться, то ли уже расправились с одноногим, а за ними всеми присматривал белоглазый. Худо-то как!

Воротившись в корчемную горницу, он сумрачно огляделся. В дальнем углу о чем-то своем как уже повелось точила лясы неразлучная четверка разбойников, за двумя другими столами скоренько работал ложками немногочисленный проезжий люд: за одним столом толстый купец с двумя то ли сыновьями, то ли помощниками, такими же толстомясыми, как и он, за вторым — седой мужичок с мальчонкой, на вид горшечники. У купца на столе в придачу ко всему прочему дымился жирный гусь, запеченный по особому докукиному способу (с кашей внутри, два часа на углях, поливать подливой из чеснока, пережаренного лука и мелко порезанных яиц), а вот у горшечников похлебкой с ломтями хлеба всё и ограничивалось. Докука коротко изложил обстановку, прикрывая рот во время зевания. Зевал он так заразно, что Заяц, лишь недавно вставший с постели, снова захотел свернуться калачиком под одеялом. Во время особо мощного зевка, который по всем законам природы должен был окончиться вывихом челюсти, Заяц услышал испугавшую его весть. Хотя, чего там, испугавшую?! Именно её он и ожидал услышать: старик до сих пор не выходил из своей каморы. Вот как, значит, — покивал он головой в такт своим мыслям, — Всё-таки добрались до одноногого.

— А рыжие? — спросил Заяц.

Рыжие, как оказалось, спускались перекусить ещё в самую рань, а потом снова ушли наверх, и с той поры то один, то другой через раз выглядывают в горницу, посмотрят по сторонам, и сразу назад. Заяц нахмурил брови: вот как? Это было странно. Более чем странно! Если они уже уладили свои дела со стариком, то чего же они до сих пор отсиживались здесь? Может тогда деда не они уговорили?

— А щуплый такой, который последним прибыл, он чего?

Докука почесал свой преизрядно выпирающий живот, приоткрыл один глаз, что означало немалую степень удивления, и поведал, опять же, на удивление многословно:

— Два раза появлялся. К завтраку подсел к постояльцам из первой каморы. О чем говорили — про то не знаю, но, судя по всему, те приняли его тепло. А потом ещё раз спускался, как раз не задолго до твоего прихода.

Стало быть, и не белоглазый. Иначе бы его и дух уже простыл. Тогда ж кто порешил старика? Кто?

— А хрен его знает! — пожал плечами Докука, — А чего, его и впрямь убили?

Как оказалось, волнующий его вопрос Заяц произнес вслух, причем достаточно громко. Сидевшая в своем излюбленном углу четверка из первой каморы насторожено заозиралась, купец подавился ножкой гуся, сыновья-помощники дружно застучали ему по спине, а горшечники скоренько доели и поспешили прочь. Пришла очередь корчмаря жать плечами:

— А хрен его знает! Но ведь до сих пор из каморы не вышел.

— Может, спит? — нет, положительно, сегодня Докука был не просто разговорчив, а таков, как будто напал на него поистине неудержимый приступ болтливости.

— Столько живые люди не спят! — сказал, как отрезал, Заяц.

— Так может прихворнул? Я читал что есть такая болезнь — «ханьская лихорадка». Человек от нее желтеет, ссыхается, и все время дрыхнет, пока не превратится в мощи!

— Пойти, глянуть, что ли? — с сомнением в голосе, произнес корчмарь.

Докука одобрил его решение широким зевком:

— Дело говоришь! Ты сходи, глянь, а мне уже скоро собираться в Опятичи. Надо колесо у телеги посмотреть, как бы не полетело в дороге.

И ушел. Слушая, как он ругает на дворе растяпу-Стеньку, Заяц напряженно размышлял над нелепым устройством мира, где помощник может указывать своему непосредственному начальству, что тому делать.

И впрямь, схожу, пожалуй, — решил корчмарь, хотя всей душой не хотел этого. Чего он там увидит, и так понятно — следы насильственной смерти, а уж какой, так то без разницы. Но ведь все равно идти придётся: чей постоялый двор — тому и тело убирать… Жаль старика, хоть он и одноногий!

Заяц трижды подышал особым способом, который он вычитал в старинной книжице, под диковинным названием «Спать у Реки Жизни». Способ должен был дать Зайцу неземное спокойствие перед лицом грядущих потрясений. Так, по крайней мере, обещала книжица. На всякий случай, подышав ещё несколько раз, он поднялся по поскрипывающей лестнице наверх и остановился перед дверью второй каморы. Про запасной ключ, лежащий где-то возле стойки, он сейчас даже не вспомнил, задумавшись над выбором: постучаться или ломать с разбегу. Стучаться, право слово, было глупо, учитывая то, что жилец каморы должно быть уже и не жилец вовсе. А ломать дверь, во первых, жалко, во вторых — больно, в третьих — а вдруг там есть кто живой?

Попытки заглянуть под дверь и в замочную скважину ни к чему не привели. Обзору мешало совершенно всё. В первую очередь широкие Зайцевы щеки, борода, застревающая везде и всюду, да ещё нос упирался в дверные доски. А когда корчмарь елозил по полу, то едва не занозил заголившееся пузо. Вынутый из-за пояса нож, — ну, небольшой такой ножичек, хозяйственный, — нисколечко не помог, хотя корчмарь и старался им ковырнуть в проеме двери. Ну, знаете ли! — в конце концов разозлился Заяц и стукнул кулаком по преграде. Дверь, открывавшаяся наружу, неожиданно приотворилась. Старик, оказывается, — вот простая душа, деревенщина, — даже и не подумал запереться на ночь. Из каморы послышался слабый стон…

Заяц обомлел. Пока дверь казалась запертой, он был готов приложить все усилия, чтобы попасть внутрь, но вот сейчас, когда путь был свободен, неизвестность пугала его. Сейчас самый полдень, я здесь не один и нахожусь при этом в своей собственной корчме, где знаю всё как свои пять пальцев, — перечислил Заяц причины, по которым ему не имело смысла чего-либо бояться. Потом ещё несколько успокоительных дыханий из книжицы «Спать у Реки Жизни» и смелости прибавилось ровно на столько, чтобы растворить дверь пошире.

Старик лежал, разметавшись на постели, до самой шеи прикрытый белым полотнищем, и от этого изрядно смахивая на усопшего. Нос болезненно заострился, глаза словно запали вглубь, а кожа выглядела серой. Он часто дышал, постанывая и что-то то и дело порываясь сказать. Губы деда шевелились, но с того места, где стоял Заяц, не было слышно ни звука. Первое чувство, что испытал корчмарь, было облегчение: старик всё ж таки жив! Стало быть, хлопоты с выносом тела и всей прочей морокой, откладывались. Уже хорошо! Но сразу после этого Заяц спохватился — что же это выходит, неужто и впрямь захворал старый?! Ну, это, знаете ли… Не хватало ему ещё в корчме заразных держать! Нет, он, конечно, готов отнестись с пониманием, но делу его от таких постояльцев только вред один. Кто ж захочет рядом с больным ночевать и столоваться? Как только кто из постояльцев прознает о том, так тотчас же снимутся с места. Ну, рыжие и белоглазый, может, и останутся, а вот четверка разбойников, так те точно уберутся подальше. Терять такой прибыток, да в придачу приобретать дурную славу, Заяц был сегодня совершенно не настроен. С решительным видом он, так и не убрав ножа, зашел в камору, сам ещё толком не зная, что и как будет делать, хотя в целом задача была предельно ясна: выселить старика из корчмы, желательно по-хорошему.

На столике возле стены валялась сумка старика, из которой торчал краешек той самой книги, с какими-то безумными то ли предсказаниями, то ли просто виршами. Мигом забыв о своих полувоинственных намерениях, Заяц алчно трясущимися руками вытащил её и потянул носом аромат старинной бересты. Да нет, не бересты даже, а золота! Полновесных червонцев! Старинная, ети её мать! Бережно отворив обложку, корчмарь прочитал полустершееся название, которое ему ничего не сказало, кроме разве того, что книга все же содержала в себе пророчества: «Зазибуньские тайнословия». Зибуня, значит? Ага! И гривны у всех вчераприбывших как раз оттуда, из Зибуней… Ну, ну!

Ниже была сделана совсем уж слепая приписка тем же почерком, но Заяц не пожалел зрения, и, сильно сощурившись, все же умудрился прочитать: «Се писано волхвом Велеславом, Велеса Вещего ради» Хм, прелюбопытно, сколько можно заломить у, скажем, Божесвята за редкую (а тут и гадать не надо, сразу видно, что редкая) и при этом изрядно древнюю книгу? Ладно, потом разберемся. Попозже…

Припомнив, с каким вдохновленным видом старик читал из книги предвещание, Заяц непроизвольно повторил его: придал себе гордую осанку, выставил ногу вперед, распахнул где ни попадя страницу и, воздев руку с ножом вверх, с чувством провозгласил на всю камору первые попавшиеся на глаза строки:

Я ли смерть заклинаю?

Я ли её приму?

Ночь…

— И что это мы тут делаем? — прорычал негромкий такой голос у него за спиной.

Заяц от испуга чуть не подпрыгнул на месте. Непроизвольным движением руки он засунул книгу за пазуху, и только потом обернулся на голос, причем так резко, что длинный хвост волос ухитрился закрутиться ему вокруг шеи, напоследок облепив все лицо. Отплевавшись, корчмарь обнаружил прямо перед собой рыжего усача, что уже успел пройти по каморе пару шагов.

— Э-э… м-м-м… — проблеял Заяц. От неожиданности, он даже не мог придумать, чем бы отовраться от этого громилы.

Рыжий сверлил его глазами и уходить совершенно не собирался. Более того, он зачем-то начал разминать кисти рук, многозначительно покусывая кончик уса. Второй здоровяк уже маячил у него за спиной, заслонив единственный выход. До Зайца не сразу дошло. А когда дошло, он покрылся холодным потом, несмотря на то, что стояла полуденная жара, — как никак месяц кресень на дворе. Это же те самые рыжие, что о старике вчера спрашивали! Они ж, эти рыжие, сами одноногого порешить собирались, и что они видят в каморе у деда? Хозяина заведения они видят, да ещё с ножом в руках, на ближних подступах к мечущемуся на постели деду, и возглашающего какую-то чепуху про смерть! Прямо чёрная ворожба получается! Слава Чернобогу, тра-та-та, и его матери, блин… И пойди, объяснись с ними в таких вот условиях…

Нож выпал из безвольной руки, брякнувшись о пол с глухим стуком. Сейчас, наверное, будут устранять свидетеля, — подумал кто-то безмерно опечаленный, находящийся внутри Зайца. — Отпрыгался, Зайчик…

Однако же, надежда умирает последней, и корчмарь, в общем-то уже приготовившийся пасть красивой смертью храбреца, не устрашившегося численно превосходящего противника (да! двое на одного!), вдруг что-то этакое невнятное пролепетал, чего и сам тут же застыдился:

— А я шел мимо, смотрю, дедушка-то прихворал видать…

— И решил заглянуть? — уточнил рыжий, которого звали Белята.

Ой, ну до чего же мерзко оправдываться перед какими-то рожами, вместо того, чтобы броситься на них, как бесстрашный герой древности, согнуть их в бараний рог, изрубить в капусту, разорвать в лоскутки… И опять, самому себе противным голоском, Заяц подтвердил:

— Именно! Заглянул проведать.

— С ножом наголо и заклинанием смерти на устах? — подивился усатый. — Славные в этих краях представления о милосердии! Не приведи Боги захворать в пути…

Рыжие перестали разминать кулаки, и Заяц решил истолковать это в том смысле, что смертоубийство откладывается (хотя, конечно, могло оказаться, что они их, свои пудовые кулачищи, просто уже достаточно размяли). Вдохновение подперло к самому горлу, и Заяц был уже совершенно готов чего-нибудь этакое красиво наврать, но в этот миг дед застонал. Рыжие дуболомы сорвались с места, сметя корчмаря со своего пути. Однако встали они не прямо подле старика, а так, чтобы видеть его самим, но чтобы он их увидеть не смог. Отметив это обстоятельство, Заяц тоже подошел ближе, потирая зашибленное плечо.

— Что ты с ним сделал, винный ты червь?

— Я? Да он сам!.. Человек подхватил где-то в дороге хворь, может даже эту… ханьскую лихорадку! У меня свалился в горячке, а я, что же, выходит, во всем этом виноватый?!

От избытка чувств, Заяц аж начал багроветь, а левое веко его нервно задёргалось.

— Заболел, говоришь? — переспросил рыжий Белята.

— Именно! — брехливое вдохновение, что ни говори, все же подперло вовремя, — Сразу ж видно, что у него, она, эта… Ну, ханьская лихорадка! Да-да, признаки все налицо! Бредит во сне и мечется на постели. И поэтому старика надо срочно из корчмы вынести на свежий воздух. А ещё лучше немедленно перевезти его в деревушку тутошнюю, Опятичи, пусть он там поживет, подлечится. Там как раз и знахарь есть, он деда в раз на ноги поставит!

Мыслишка была хорошая: одноногого сплавить из корчмы подальше, а за ним, в этом можно было не сомневаться, переберутся и остальные участники всей этой кутерьмы — рыжие лбы и тот щуплый недомерок.

— Старик останется здесь, в корчме, — сказал, как отрезал, усатый. — А знахаря вызовешь сюда.

— Позвольте! — вскричал Заяц, ибо, когда дело касалось деловых интересов, он был готов забыть о нависших над ним мнимых и настоящих опасностях, и драться до последнего, — А кто будет платить за его пребывание, за питание, и за вызов знахаря? Кто? Волхв Велеслав?

Про волхва было сказано отнюдь не случайно, а с дальним прицелом. Заяц хотел проверить, как поведут себя рыжие здоровяки, услышав это имечко. Что и говорить, проверка удалась! Те мгновенно насторожились, быстро переглянувшись между собой. То-то же! — внутренне возликовал Заяц, — Знай наших! Теперь поломайте-ка голову, что мне известно, откуда? А я погляжу да тайны у вас повыспрашиваю. Обменяемся, так сказать…

Рыжий усач сделал какое-то молитвенное движение, тут же подхваченное его напарником, что-то на вроде складывания ладоней перед грудью, а потом обронил:

— Не знал, что и в вашем захолустье слышали о нашем великом волхве. Ну, да ладно, к делу это не относится. Как я сказал, дед останется здесь до полного своего выздоровления. Пока он хворает, за него заплатим мы: и за постой, и за харчи, и знахарю тоже. Это раз. Второе: никому про его болезнь знать не обязательно. Про то, что платили мы, старик знать не должен, имей это ввиду. Если будет спрашивать, скажи, что помог ему из милосердия. Это три. Ещё вопросы?

Заяц напряженно размышлял. С волхвом Велеславом не выгорело. Что ж, досадно, но не смертельно. Чтят они его там, у себя в Зибунях, вот и всё. Небось, какой-нибудь местный небесный заступничек, от золотухи там, оберегает, от медвежьей болезни… А вот то, что у него в корчме теперь распоряжаются эти две рыжие морды, так это уже гораздо хуже. Мама, мама, как же ты была права!.. С другой стороны, книга дедова уже вовсе и не дедова. Да ещё за пребывание старика платят дуболомы (ну прямо до зуда любопытно, кто ж они ему?). Кстати, самому старику Заяц вовсе не собирался рассказывать про своё удивительное милосердие. Встанет на ноги — получит счет. Только бы рыжие не прознали…

Чтобы сказать хоть что-то, Заяц прикинулся человеком немножко недалеким, и переспросил:

— Так что же, знахаря, значит, сюда звать?

— Уже давно пора! — рявкнул Белята.

Корчмарь думал было бежать выполнять, но тут старик вдруг заговорил. С жаром, порываясь то ли встать, то ли что-то показать, как это бывает у бредящих больных. Заяц не собирался упускать возможность узнать побольше, ибо в бреду люди рассказывают весьма много прелюбопытного.

— Там они… Там! Я же помню… Иду, как не идти?! Ведь должен же…

Рыжие растерянно переглянулись. Ага, не понимают, о чем говорит, — сообразил Заяц. — Послушаем дальше. Старик вдруг уставился на него, подошедшего слишком уж близко:

— Любава? Ты как здесь, откуда? Я что-то весь горю, как в огне… И пить хочется. Ты не думай, нет, я дойду. Я обязательно…

Не договорив, дед снова рухнул на постель, бессильно раскинув руки, словно подраненная птица.

— Во как! Про Любаву говорил чего-то… — растерянно произнес Белята.

— Цыц ты! — обронил усатый, кивнув в сторону Зайца.

Любава, говорите? Запомним имечко, запомним! Заметив, что оба дуболома бросают на него косые взгляды, он заторопился к двери:

— Тут непременно нужен знахарь! — громко изрек он, почти выметаясь из каморы, — И я уже немедленно за ним посылаю! Немедленно!

— Докука, эй! Докука, где ты есть, сонный тетерев? — загомонил корчмарь уже на лестнице.

Помощник отозвался со двора:

— Туточки мы. Чего надо-то?

Телега была запряжена каурой пузатенькой коняшкой по имени Многоног, на разбросанном по возку сене восседала улыбающаяся солнышку Стенька с узелком в руках, а сам Докука возился уже на передке, готовый тронуться в путь.

— Чего гомонишь? — снова спросил он у Зайца. Корчмарь рассержено засопел, выказывая недовольство столь непочтительным обращением к нему со стороны помощника. И ведь, зараза, сидит повыше него, когда он стоит на своих двоих. Стенька прыснула в кулачок. У, дурёха! Решив не обращать внимания на такое очевидное неуважение, корчмарь важно надув щеки, изрек:

— Сразу по приезду загляни к Чуричу. Скажи, что у нас постоялец прихворал, пусть съездит, посмотрит. Оплата, скажи, будет, какую спросит. И пусть…

— Я же говорил — у старика ханьская лихорадка! — перебил его Докука, — Я ему говорил, а он и слушать не захотел! — это он уже Стеньке.

— И пусть захватит свои зелья. Чего надо закупи, и его на обратном пути захватишь. Все понял? — Заяц побагровел, но ещё сдерживался. Хотя треклятые упражнения по особому дыханию из книжки «Спать у Реки Жизни» почти уже не помогали. Одно только и грело душу — увесистая добыча за пазухой.

— Понял, понял, — хмыкнул помощник. — Привезу, если он на мельнице не будет шибко занят.

Хлопнув кнутом, Докука напугал Многонога, и тот споро потрусил со двора долой.

Знахарь Чурич, обитавший в Опятичах, на самом деле был мельником. Тот же Заяц частенько по этому поводу недоумевал, как так получилось, что какой-то обычный мукомол прослыл в народе знатным лекарем. Поселившись подле Опятичей, корчмарь долгое время за глаза дразнил Чурича деревенским коновалом, и посмеивался над его лекарскими потугами, до той поры, пока не случилось ему самому свалиться с ног от простого насморка. Тут уж, хочешь, не хочешь, пришлось сдаваться на милость этого самого «коновала». Чурич старых обид припоминать не стал, и за одно посещение выходил Зайца, который, чего уж греха таить, до того худо себя чуял, что начал зачитывать Докуке своё завещание. С того раза корчмарь безоговорочно уверовал в возможности мельника, хотя так и не понял, почему тот не поменяет своё почетное ремесло, на другое, не менее почетное, но куда менее трудоемкое. А вскоре после своего выздоровления, представился Зайцу случай улицезреть и вовсе странные дела, вершимые знахарем-мельником. Ну, слухи-то разные доходили, дескать, якшается Чурич с водяным, что мельничное колесо ему крутит, в заводь к нему спускается под воду, что птичью речь будто бы разумеет, да мало ли ещё каких бабы сплетен сказывают. Если про знахарьбу Чуричеву Заяц на своей шкуре испытал, то в этакое поверить просто не мог. Не мог, а пришлось.

На тот раз в Опятичи Докука не поехал: сегодня, говорит, не мой день, ты уж сам, как-нибудь, а я за стойкой побуду. Вот ведь помощничек, бесы его бы покусали! Делать неча, пришлось самому (!) запрягать Многонога, вязать к нему оглобли телеги, тащить мешки для снеди. Многоног посматривал на корчмаря злорадно, обещая «веселенькую» езду, но Заяц пребывал в преотвратительнейшем состоянии духа, посему церемониться с животинкой не стал, а немедля пригрозил ему кнутом, и злорадности в глазах коня резко поубавилось. Тем не менее, дорога далась корчмарю нелегко, ибо телега словно нарочно наезжала на все кочки подряд. На подъезде к Опятичам Заяц увидал знахаря, переходившего дорогу ему поперек. Чурич насобирал в поле каких-то трав в лукошко, и теперь неспешно возвращался к себе на мельницу. Заяц подстегнул Многонога, решив догнать знахаря и предложить подвезти. До мельницы топать было ещё довольно далеко, и Чурич должен был безусловно согласиться. Однако, когда корчмарь приблизился на достаточное расстояние, чтобы окликнуть его, знахарь, — даже не оглянувшись! — вдруг резко воздел руку и Многоног тот же час встал как вкопанный. Заяц много раз употреблял это выражение, и вот довелось узреть, как это бывает в жизни. Конь упёрся в землю всеми четырьмя ногами, и телега даже протащила коня вперед на пару саженей, пропахав его копытами глубокие борозды. Судя по напряженной спине Чурича, было ясно, что он тоже пребывает в прескверном настроении (ну что ж за день сегодня такой!?), и разговаривать сейчас совершенно не намерен. Многоног отказывался трогаться дальше, пока чуть сутулая спина знахаря не скрылась в переулочке. Никогда прежде Зайцу не доводилось видеть такого! Уважение к Чуричу увеличилось многократно, пусть и приправленное толикой страха.

Через три часа телега показалась обратно. Докука вез опятического знахаря. Чурич был ростом повыше Зайца, изрядно худ, носил длинную узкую бороду, битую сединой, и был при изрядной плеши, притаившейся за оттопыренными ушами. Вместо обычной одежды, что принято носить промеж людей, знахарь предпочитал облачаться вне зависимости от времени года в один и одно и то же чёрное рубище, которое постоянно было перепачкан мукой всюду, где только можно. Заяц приготовил к его появлению самую лучшую из своих улыбок, и выскочил во двор с распахнутыми объятьями, дабы показать, как он рад такому гостю. Однако Чурич лишь сурово зыркнул в его сторону и поспешил внутрь, сосредоточенно размахивая узелком, который держал в руках. Перед самой входной дверью он остановился на миг, и обронил:

— Больной где?

— Так во второй каморе… — растерянно протянул корчмарь. Когда знахарь скрылся из виду, он кинулся на Докуку:

— Чего это с ним, а? Поругались вы что ли?

Докука оставил в покое мешок, который уже начал было стаскивать с телеги. Пожав плечами, принялся рассказывать:

— Сам не знаю, чего он смурной такой. Я к нему сразу заезжать не стал, решил на обратном пути его захватить. Чего, думаю, задерживаться, потом все обскажу, ну, может, подожду самую малость, пока соберет он свои пожитки, там, снадобья. Стеньку у дома ссадил, купил на ярманке чего надоть. Подъезжаю, значит, а Чурич меня уже встречает, вот как раз с узелком наготове. Откуда и узнал?! Я и рта раскрыть не успел, а он в телегу влез и говорит: Поехали. По дороге я уж и так его выспрашивал, и этак, а он молчит, как рыба. Ни гу-гу! Я ему давай излагать, что ты ему передать просил, а он все одно молчок. Ни словечка не обронил до самой корчмы. Представляешь?..

С последними словами, Докука взвалил себе на плечи мешок поздоровше, показывая, что рассказ окончен, и потопал в сторону клетей. Зайцу объяснение ничегошеньки не объяснило, и он остался топтаться во дворе, наблюдая за разгрузкой телеги. Подняться наверх и глянуть на правах хозяина заведения, как Чурич будет знахарить старика, корчмарю не доставало смелости. Ладно, мы и туточки переждем! — утешал себя Заяц, морщась, когда Докука со зверским эханьем тягал очередной груз.

Ждать пришлось совсем недолго. Чурич сбежал по лесенке, хмуря редкие брови и пожевывая губу. Пока он шёл от лестницы к стойке, Заяц с изумлением узрел на лице сельского чародея недоумение и — Боги Небесные, сохраните и оградите! — растерянность.

— Чародейство мне не в новинку, а такого со мной ещё ни разу не приключалось, — сбивчиво и непонятно начал Чурич. — Домой вчера прихожу, а там на столе узелок лежит и записка берестяная при нем. Думал, может подбросил кто? Кто в дом к колдуну-то сунется, пока хозяин в отлучке? — Чурич ухмыльнулся, и корчмарь согласно покивал. Надо думать, мельник-чародей не упускал случая попугать односельчан жутенькими чудесами, дабы жить покойно и не опасаться, что ребятня репу с огорода сворует, или гулящие парни поленницу развалят, или пьяный бездельник уволочёт выстиранные портки… — Читаю, значит, записку ту: «Милостивый сударь, в сем узелке лежат снадобья, которые скоро понадобятся моему другу — одноногому старику, что остановился в корчме на перекрестке. Там на вывеске смешные заячьи ушки изображены. Пожалуйста, когда завтра за вами заедут, чтобы его вылечить, просто отвезите этот узелок к нему и объясните, чего и по сколько нужно принять». Ну, дальше как раз и расписано, чего и поскольку. Я в узелок глянул, точно — всё то же и лежит, что указано. Причем снадобья-то какие редкие, ты бы знал! Ну и в конце: «Заранее вам признательна. Л.». Представляешь себе, какая-то Л. запросто может прислать мне узелок незнамо откуда, а я и сделать против ничего не могу! «Милостивый сударь», надо же!

Заяц незаметно усмехнулся: не «какая-то Л.», а некто Любава, знакомая нашего старика, и, судя по описанным событиям, весьма сильная ведьма.

Чурич же, тряся своей забавной бородой (даже, скорее, бороденкой — подумал корчмарь, оглаживая свою изрядную бороду лопатой), продолжал дальше:

— У себя дома чувствую себя, словно подглядывает за тобой кто-то невидимый. Присматривает, едрёнть! Задумай я, небось, из узелка того чего себе взять, так ведь эта Л. меня вмиг бы наказала. С полудня, как дурак какой, на крылечке стою, Докуку твоего дожидаюсь, чтобы скорее в корчму со «смешными заячьими ушками» отвезти узел со снадобьями вашему старику и от всей этой напасти избавиться. Ну и чего, спрашивается, она своему старику разлюбезному лично в руки узелок этот не подкинула, раз силу такую имеет? Чего через меня-то?

Заяц сочувственно покивал, даже не пытаясь представить себя в такой ситуации. А вообще, занятно ведь: узелки какие-то на столе появляются, записки там, от таинственной Любавы. Приключись бы с ним такое дело, шиш бы он испугался незнамо чего, и понес отдавать узелок. Тем более, Чурич говорит, что снадобья в узелке знатные, а стало быть, дорогие… Нда! А старик-то наш, выходит, совсем не прост. Народ какой-то за ним пасётся. Ведьма посылки ему шлёт.

— Я деда посмотрел малость, пока он в беспамятстве. Хворь какая-то, что сразу и не разобрать. С моими зельями её месяц отваживать пришлось бы, а с присланными снадобьями дня может через два полегчает. Там здоровяк какой-то, с вот такущими усами за дедом присматривал, я ему два раза объяснил чего деду давать и по сколько. Ни черта не запомнил, дубоголовый! Пришлось ему памятку набросать, благо что грамотный оказался, хотя это и удивительно. Да, и ещё! Приписка там была на обратной стороне: «А корчмарю передай, чтобы книгу непременно возвратил». Так, что ты, Заяц, с такими вещами не шути. Отдай, чего просят. Шкура, она всё ж таки дороже…

Корчмарь хотел было возмутиться гнусным наветом, даже вскинул изумленно-обиженные брови, возглас, «какая ещё книга?!» повис на языке, но Чурич уже шагал прочь со двора, возмущенно качая головой и на ходу пытаясь отряхнуть со своего чёрного долгополого рубища мучные пятна. Ушел, и даже отвезти назад не попросил! Удивительно!

Вновь предоставленный самому себе, Заяц заметался по двору. Эвон как с книгой-то выходит! Не успел прибрать, а уже назад воротить требуют. И что теперь делать прикажете? Отдавать, или нет? Отдавать жалко, а не отдать — страшновато получается. Эта ведьма возьмёт, да и сделает ему чего-нибудь нехорошего. Порча, сухота и дурной глаз… Ведьмам это, говорят, раз плюнуть, чтобы хорошему человеку жизнь покалечить. Лучше книгу пока оставить при себе, но как бы не на совсем, а как бы на время. А там посмотрим…

Оборотившись по сторонам, Заяц совершил поясной поклон, что со стороны должно было показаться странным (хорошо, что Докука не видит!), ибо во дворе никого не наблюдалось. Прокашлявшись, Заяц, непроизвольно повышая голос, обратился не знамо к кому:

— Э-э… Я насчет книги! Вы меня, должно быть, слышите сейчас, или видите, а я вот чего сказать хочу. Старик ваш болен, и народ вокруг него непонятный ошивается, а дверь не заперта. Тут, знаете, мало ли что. Всякое ж бывает, попутает кого бес, и… Вот я книгу и прибрал покамест, чтобы не пропала. Пусть у меня полежит. Под замком, оно ведь надежнее. Так что, худого не подумайте, не так всё совсем…

Ещё раз поклонившись, и испытывая стыд из-за нелепости происходящего, он поспешил внутрь корчмы. Веселая шаечка из первой каморы сидела на своем излюбленном месте в углу. Только теперь их было не четыре, а пятеро. К разбойникам присоседился щуплый мужичок, давешний белоглазый, который при свете дня уже не казался таким страшным. Как он к ним втёрся в доверие, корчмарь не мог взять в толк. Разбойники были парнями весёлыми, разухабистыми, мышцатыми (но, совершенно никакие, если сравнивать их с рыжими здоровяками из Зибуней). Белоглазый был полная их противоположность: невысокого росточка, щуплый, мрачноватый. Да ещё и с белесыми гляделками, как неоднократно уже было замечено. Однако же, вишь ты, сидит с ними, пивко попивает, разговоры разговаривает. Дивное дело: курильщик ему даже из своей самокрутки дает затянуться! Спелись, етить их…

Словно в подтверждение его мыслей, собутыльники затянули в пять глоток, что-то жалостливое и протяжное, про свою несчастливую разбойничью долю. Содержание песни сводилось примерно к следующему: невеста, связавшись с гнидой-воеводой, предала своего невинно осуждённого жениха, что всего-то шалил на дорогах, подрезая тугие кошели у проезжего народа; жених обещал, вернувшись, погубить обоих, и в этом его поддерживали остальные сидельцы, причём этот самый жених вполне осознаёт, чем все это для него закончится, и поэтому говорит товарищам, чтобы они скоро ждали его назад, а плаху заранее именует родимой матушкой. Заканчивалась песня надрывным воплем:

А ты мама моя, не дождёшься меня,

Не дождёшься хорошего сына-а-а!

Но товарищ придёт из острога к тебе,

Скажет: «Был настоящий мужчина-а-а!»

Не в силах более выносить этого козлодрания, Заяц спешно улепетнул в дверь за стойкой, напомнив себе не забыть, чуть попозже подсчитать, на сколько выпили эти, с позволения сказать, певцы.