Одна нога здесь… Книга вторая

Владимир Владимирович Титов

Яромилыч из Зибуней, которому на старости лет выпало отправиться на подвиги, продолжает путь в стольный град Синебугорск. Дорога приводит старого богатыря и его товарищей в город Тюрякин, где местный князь Тужеяр требует исполнить три службы. Первая простая: пойти туда, не знаю куда. Вторая потруднее: добыть серебро из преисподней. А третья… с третьей службой вышла накладка… Там же в Тюрякине Яромилыч встречается с волхвом Богумилом и получает от него три наставления…

ГЛАВА 5

Что творилось в корчме, пока он отсутствовал, Зайцу рассказали после. Первым подле спасительного окна, что совсем не удивительно, оказался пронырливый Божесвят. Есть такая порода людей, что не тонет ни при каких обстоятельствах, и не всегда эти люди, сообразно поговорке, полное и окончательное дерьмо…

Но произошло это далеко не сразу. Ибо после первой стрелы последовали ещё. Следующие три прилетели с разных сторон. Одна ушла в стену, не оставив в ней и следа, вторая впилась в стол — тот взбрыкнул, а потом завалился на бок, дрыгая ножками и, как божился впечатлительный Божесвят, издавая предсмертный хрип. Третьей стрелой на излет разорвало предплечье Семигору. Тот лишь охнул, зажав страшную рану рукой. Потом стреляло ещё и ещё, люди только успевали уворачиваться. Стрелы уходили в стены, несколько впилось в пол, причем доски в этом месте начали стремительно синеть, две вдарили в опрокинутый стол — тот ещё раз дернул всеми четырьмя ножками и затих. Одна стрела угодила в открытый люк, откуда немедля раздался негодующий рев, а потом разом взметнулось три щупальца. Они слепо заколотили куда ни попадя, разломали два стола, смяли остатки стойки, а потом двум из них (пока третье боролось с остатками разломанного стола) удалось схватить по жертве. Одно змеей обвилось вокруг шеи бритого молодчика, а второе цапнуло Докуку за упитанную ляжку. Оба истошно заорали, суча руками и ногами, но налетчик как-то уж больно быстро сник и перестал шевелиться. На выручку кинулись чуть ли не все, больше мешая друг другу, нежели помогая. Кто-то тянул пойманных щупальцами на себя, кто-то пытался разжать захват. И все это сплошным потоком стрел, летящих со всех сторон! (Слушая пересказ, Заяц только диву давался — откуда взялось столько стрел, если самострелов было всего три, и каждый заряжен только на один-единственный выстрел!) Разбойники, что были при мечах, наконец, сообразили, что делать, и в два маха высвободили полонённых.

Из провалища в полу взвыло так, что заложило уши, и наружу выбросилась сменная пару хваталок. Обрубки щупалец извивались, продолжая пытаться кого-нибудь схватить. Докука был цел и невредим, посему довольно споро, хотя и прихрамывая на задетую чудищем ногу, отскочил подальше, кивнув сразу всем: «спасибо, мужики!». А вот для бритого разбойника все было кончено — щупальце задушило его едва ли не сразу. Люди насилу успели отскочить назад по прыгающим половицам, когда тварь, что доселе сидела в яме, решила вылезти.

— Это… это же скрут! Морское чудовище! — заорал Божесвят, разглядев кто прятался там, погребе, — Я читал про эту тварь! Спасайся, кто может!

Щупальца упёрлись в пол, напряглись, словно толстые жилы, медленно вытягивая на поверхность тяжелое тулово, сопящее и кряхтящее на разные лады. Все успели заметить только чёрный лоснящийся верх, испугаться, понимая, что спасения нет — а потом всё разом кончилось! Три копья (и откуда только взялись, поразился Заяц!) вонзились одновременно, угодив чуть ли не в одно место. Зверь хрюхнул и плюхнулся вниз, сматывая щупальца. Последние, явно не желая возвращаться порожняком, напоследок обшарили помещение, обнаружили тела убитых ранее, включая Лысака и курильщика, но обойдя тело Кривого, и уволокли их в темноту погреба.

После этого стрельба закончилась, и выжившие, украдкой, боясь сильнее необходимого ступить на пол, продолжили идти к окну, которое все ещё оставалось на месте. Тварь в погребе продолжала булькать и порыкивать — копья её, похоже, утихомирили, но не убили. Надолго ли?

Белята тащил подраненного молодчика, с которым бился сам на сам перед тем, как началась вся эта кутерьма, и тихо ругался:

— И что я за человек такой? На кой ляд мне нужно спасать этого труща, который мне чуть голову не оторвал?

Трущ старался стонать посильнее, чтобы рыжий здоровяк не передумал его вытаскивать. Семигор, шипя сквозь зубы, плелся, придерживая края рваной раны, обильно залившей кровью весь его правый бок. Докука прихрамывал на ту ногу, что потрепала тварь из подпола, но тоже торопился. Однако самым первым у окна оказался Божесвят. Где он был и что делал всё это время — никто не видел. Охотник за древними редкостями был бледного воскового цвета, весь трясся от страха и даже тихо поскуливал, но тем не менее решительным ударом сухонького кулачка лихо вышиб слюдяное окно вместе с деревянной решеткой. Никто уже ничему не удивлялся, все спешили выбраться отсюда и только торопили Божесвята, который и так-то особо не медлил. Купец сунул в окно правую ногу — ему тут же принялись помогать, высвобождая место для следующего, — подался наружу всем телом и вдруг рванул назад.

— Ты чего, эй? — загомонили все разом.

— Пустите! — задёргался тот. — Назад пустите!

— Да чего там? Выход есть, нет?

— Есть выход, траву вон вижу. А мне назад надо. Помогите же!

— Чего ж ты, чёрт мелкий, поперед других лез, коли тебе туда не надо? — ругнули дельца, но помогли впихнуться обратно.

Молодчики резво полезли в окно, подталкивая друг друга, а вот Семигор с Белятой решили проследить, куда это так резво побежал купец. Божесвят, ничего не опасаясь, пробежал через всю горницу прямо к телу своего погибшего охранника. Он почти упал на бездыханное тело, заливаясь слезами и тряся умершего за плечи:

— Кривой! Что же ты, а? Зачем помер? Ты ж мне как брат был, чертяка!.. Я тебя, знаешь, тут не брошу. Ты меня не бросал, и я тебя не брошу. Вместе выберемся, а уж там я тебе хоть похороны устрою по-людски.

Маленький делец утер рукавом заплаканное лицо:

— Ну и что с того, что вором да душегубом был, так пусть хоть не как они похоронен будешь. Да! Именно! Сладим краду огненную под самые небеса, жрецов пригласим всяких, а потом по тебе курган насыплем высокий-превысокий. Серебра хватит! Разве ж я гривен для тебя жалел? Ведь всегда что себе, то и тебе…

Говоря все это, Божесвят прихватил тело подмышки и волоком потащил к окну, спиной назад и согнувшись в три погибели. Белята крикнул:

— Чего ж ты делаешь? Он помер уже, тут живым бы выбраться. Не успеешь ведь. — и, обратясь к Семигору, не заметив его раны, кивнул, — Давай, что ль пособим человеку. Вишь как по своему приятелю убивается…

Рыжий шагнул как раз в тот миг, когда Семигор закричал, заметив, как близко к провалищу оказался Божесвят:

— Осторожно, сзади!

Тварь словно услышала крик, а может, она почувствовала шаркающий шаг дельца. Щупальца вылетели из ямы, облепили обоих, и живого, и умершего, связав их во единый кокон, и потащили. Белята в невозможно длинном прыжке настиг тянущие добычу щупальца, вцепившись в извивающуюся тварь намертво. Но тварь внизу как тащила, так и продолжила тащить, и не глянув даже на дополнительную тяжесть. Семигор не думал ни единого мига, глядя на то, как чужой человек пытается спасти его старинного недруга, или друга — ну, кто ему этот Божесвят? — а подхватив здоровой рукой чей-то оброненный меч, кинулся рубить. Рана открылась, кровь едва ли не брызгами выплескивалась оттуда, но некогда было обращать на это внимания, не когда думать о боли! Рубить! Ещё рубить! Эх-а! Спа-са-ть сво-их! На, получи!

Ошметки щупалец летели во все стороны, но появлялись новые и новые. Это было последнее, что успел запомнить Семигор, прежде чем впасть в спасительное беспамятство…

— Что ж я за человек такой? Все время каких-то остолопов спасаю! — бурчал Белята, таща под одной подмышкой обессилевшего от потери крови Семигора, а под другой — всхлипывающего Божесвята, всего покрытого какой-то липкой слизью. Хотя тут он, конечно, несколько согрешил против правды, ибо спасали сначала всё же его. Но и в это время он тоже был занят спасательством, а, стало быть, против правды почти что и не соврамши!

Дельцы вышли из схватки почти не поврежденными, а вот тело Кривого отстоять не удалось. Тварь хоть и лишилась усилиями Семигора многих щупалец, добычу свою все же утянуть сумела и оставшимися. Рыжий вздрогнул, припомнив жутковатое зрелище, когда уцелевшие щупальца утаскивали в яму свои же отрубленные конечности, явно на прокорм таившейся там зверюге.

— Не надо было спасать меня! — вдруг запальчиво всхлипнул Божесвят, забившись под Белятиной подмышкой. — Пусть бы нас обоих сожрали. Куда Кривой, туда б и я пошел…

— Ну-ну, дядя, малахольный ты наш! — успокаивал его здоровяк, как умел, — Это только сейчас так думается, а вот мы наружу выберемся, ночку отоспимся, на солнышко утреннее помолимся, и скажем: «Слава Богам, до чего жить хорошо!»

Дотащив оба тела, одно тяжеленное и не сопротивляющееся, а другое щупленькое и отчаянно брыкающееся, Белята силком запихнул их в изрядно сузившееся окно. Проем хоть и уменьшился, но зато по краям стал податливый, словно подсыхающее тесто, это, наверное, и позволило пролезть в него весьма крупных размеров Беляте. По ту сторону его подхватили крепкие лапы Докуки. Вот ведь черт возьми, какой воздух-то, оказывается, может быть благодатный! Да…

— Этого тоже глушить? — спросил чей-то голос.

— Да не. — Отозвался Докука, хватая Беляту подмышки, — Это наш!

А тем временем у Вербана с дедом дела обстояли тоже не сказать что бы уж прямо-таки замечательно. Взобравшись по чудом не рассыпавшейся лестнице, стоило подумать и о том, как по ней обратно спускаться. Веревку какую-нибудь скрутим из тутошнего барахла — сообразил усач. Дед семенил впереди, направляясь к своей каморе. Удавалось ему это с некоторым трудом, потому как пол на втором поверхе оказался столь же норовистым, как и на первом. Доски в который раз пробежали морской волной, качнув на своем гребне их обоих. Вербана волна, правда, откинула назад, а вот деда — поторопила вперед. Он пробежал весь путь от своенравной волны до самой каморы, чуть ли не наступая себе на бороду и почти врезавшись носом в дверь. Одноногий замер перед каморой в нерешительности, ибо двери как таковой не наблюдалось. Вместо нее на пути нависало нечто хрупкое, тонкое на вид, потрескавшееся как кора столетнего дуба, темное и слегка подёргивающееся, подобно паутине, поймавшей для хозяина-паука мошку на обед. Старик явно не хотел становиться ничьим обедом, посему и не спешил.

— Что за хрень! — ругнулся усач, подоспев следом.

Паутина — как ещё её назвать? — явно заметила его появление, затрепетав сильнее. По углам пробежали голубоватые искорки, исчезнувшие в глубоких морщинах преграды. Дед все так же молча созерцал сие чудо, пока Вербан ходил отламывать кусок от перил лестницы. Первые два обломка показались ему маловатыми и кубарем полетели вниз. Выдернув, наконец, дрын подходящего размера, рыжий вернулся, отодвинул деда в сторону и с хорошего хватил по паутине, вложив в удар разворот всего тела, от щиколоток до кистей рук. Раздался жуткий визг, от которого на глаза навернулись слезы, а в ушах и носу заложило, и с неяркой вспышкой всё того же голубоватого цвета, препона пропала, истаяв дымкой. Дрын в руке оказался срезанным пополам, обуглившись чуть ли не до того места, где за него держался Вербан. Перепуганный здоровяк в растерянности выронил огрызок из рук, а старик невозмутимо проскочил внутрь каморы.

— Дед! — рыжий предостерегающе вскинул руку, но все обошлось. Только в двух противоположных углах дверного проема пробежала слабая искра. Вербан поморщился, шагнул следом за стариком, но всё — чем бы ни была давешняя мерзость на двери, она, похоже, выдохлась окончательно: не сверкнуло ни разу. Усач огляделся. Сказать, что он был удивлен, это все равно, что ничего не сказать вообще. Изнутри камору было не узнать. За то совсем недолгое время, пока они со стариком отсутствовали, обиталище изменилось, живо напомнив рыжему одну знакомую пещёру.

В молодые годы ему с сотней других парней довелось понаёмничать в южных странах, где высоко ценили славянских богатырей. Во время одного похода, когда лицо, нанявшее их, захотело хорошенько проучить лицо, мешавшее ему спокойно занимать место шаха, им пришлось прошагать немало верст по кряжистым горам, чьи вершины терялись в небесной выси. Местные жители одного из сел рассказали им про таинственную пещеру, набитую сокровищами, чуть ли не под самый потолок, войти в которую можно было лишь зная волшебное слово. Память у Вербана на причудливые восточные имена была слабовата, но имя хитреца, устроившего такое отменное хранилище для своих сбережений (впрочем, старики говорили, что изначально сбережения принадлежали сорока каким-то другим людям), он запомнил только в силу его нелепости. Вроде бы был тот хитрец мужик как мужик, но звали его, почему-то — Али-баба! Может, конечно, было за что, но про это им не рассказали…

Пещера была этакой тамошней достопримечательностью, к которой обязательно водили всех приезжих, и те добросовестно выкрикивали перед её каменными створками все известные им волшебные слова, а когда те заканчивались, переходили к самостоятельному сочинению других слов, насколько им хватало воображения, ну а когда выдыхалось и оно — меж горных ущелий начинала витать матерная ругань.

Славянской дружине, немного сомлевшей после долгого перехода, быстро надоело играть в матерную перебранку (а других волшебных слов они и знать не знали) с эхом, ибо оно кричало громче, дольше и совершенно при этом не уставало. Поэтому дверь снесли ко всем чертям с помощью трёх пудов взрывчатой смеси, которую называли то «пыль, то «прах», то «порох». Ханьцы начиняют этим «порошком» свои праздничные шутихи, которые грохают громче, чем любая хлопушка. У них тоже шутиха вышла на славу. Бабахнуло так, что с гор сошел снег, лед, сель и пастухи с отарами вместе. Когда пыль улеглась, весь отряд кинулся вперёд… В общем, сказки о горах сокровищ, оказались именно сказками. Пещера вовсе не купалась в роскоши, озаряемая светом драгоценных каменьев. Это оказался огромный, мрачный и сырой склеп, с затхлым воздухом, грубыми стенами, тесанными самой природой и полом, по щиколотку заваленным мусором и окаменевшим пометом летучих мышей. Потом кто-то из восточных дедов сказал им, что этот помет был вовсе и не помет, а крайне редкое и ценное лекарство «ё-моё» (ну, или что-то в этом роде). Хм, вот пусть сами им и лечатся, ё-моё.

Золото, правду говоря, все же было, но не так уж и много, едва хватило на месяц привольной жизни для всей дружины в маленьком приграничном городишке, запомнившимся лишь своими восточными красавицами, что просто обожали ражих северных воинов за их… Хм! Ну, впрочем, довольно, а то эвон куда воспоминания заводят, что аж уши зарделись, когда привиделось, как Лейла или Зейноб — дай Боги памяти — вытворяла такое!.. М-м-м…

В общем, камора как раз напоминала ту самую пещёру: тот же нежилой вид, мусор на полу, вот эти круглые катышки — не помет ли летучих мышей? Жилище на первый взгляд стало раза в три больше, откуда-то сквозил, вызывая ноющую боль в зубах, холодный ветер, хотя никаких окон в каморе уже не было. Неуютно, если можно так сказать.

Старик же, казалось, совершенно не обращал внимания на окружающие его странности, сосредоточившись на поисках. Переворошив груду хлама, чья изначальная природа не поддавалась осмыслению, он наткнулся, наконец, на свою сумку, не просто грязную, но ещё и поросшую бледными тонконогими поганками, торчащими словно хрящики ушей какого-то подземного чудовища. Дед подобрал свою валявшуюся неподалеку палку — единственное, что оказалось не тронутым всеобщим разложением — и сшиб ею гнусные грибы. Глянув внутрь сумы, он насупил брови, полез рукой, но, видимо, не нашел, что нужно. Подумал немного, он нацепил её на плечо, а потом припустил рыскать вокруг с утроенной силой.

— Чего ищешь-то? — не выдержал Вербан, ибо чуть ли не нутром чуял, как утекает драгоценное время, за которое ещё можно было успеть спастись. — Давай искать помогу, а то этак провозимся тут и, неровен час, насовсем останемся.

— Книгу ищу. Старинную такую… — буркнул дед, не прекращая поиска. — Без нее мне хоть и впрямь тут оставайся.

Рыжий окинул помещение взглядом и только вздохнул: если перерывать тут всё, то выбраться им отсюда точно не суждено. Одно дело — искать в маленькой каморе, пусть даже и рассчитанной на четырех человек, а другое дело — искать в полутемной пещёре. Вербан только сейчас обратил внимание, что здесь имеется достаточно света, хотя ни одна лучина не горит. Да и где они, эти лучины? Оказалось, все просто — небольшими пятнами на стенах, полу, и даже на одеяле вырос светящийся мох. «Вот ведь, — не к месту подумалось Вербану, — расскажу потом, а кто-нибудь обязательно заметит, что это было некое редкое лекарство, и надо было быть полным олухом, не надрав его полные лукошки». Рука непроизвольно цапнула пригоршню мха, неожиданно теплого, шелковистого, и сунула в подсумок, болтавшийся на поясе. А ну как и впрямь, пригодится…

Неизвестно, сколько бы они ещё топтались, но тут Вербан вспомнил, когда и у кого он видел книгу. И как раз старинную… Он цепко взял деда за рукав, отрывая его от очередного перетряхивания неопределенного вида хламья:

— Пойдем-ка!

— Но книга! Без нее я… — дед затрепыхался всеми конечностями, что, впрочем, не привело ровно ни к чему.

— Я знаю, где твоя книга. Пойдем.

И старик сразу поверил его убежденному голосу, успокоился, и уже скоро семенил рядом, постукивая по полу то своей палочкой, то деревянной культей.

Спускаться вниз было не по чему — лестница рухнула вниз, и теперь её обломки подпрыгивали на волнообразно колышущемся полу. Взгляды обоих задержались на чёрном пятне провалища, откуда доносился сонный храп сытого зверя. Ну, спит он там, или нет, но к яме все одно лучше не приближаться. И только во вторую очередь они сообразили: а в корчме-то пусто! Все уже выбрались наружу. Дела-а! Старик с рыжим усачом переглянулись. Вербан подмигнул: не робей, дед, выкрутимся, догоним. Тот лишь кхекнул в бороду, то ли соглашаясь, то ли выражая сомнение. Снова глянули вниз. Высота-то, вон какая! Вербан присвистнул про себя: неужто я отсюда сигал?! Силён, бродяга!

Выучка в чужих горах на Востоке нередко пригождалась Вербану, сослужила она и сейчас. На пол полетела рубаха, тут же разорванная пополам, обе портянки, пояс, с которого были сняты все нужные вещи, все во мгновение ока связано меж собой крепкими узлами и закреплено на оставшихся перекладинах поверха. Попробовав связку на прочность, рыжий остался доволен, бросил её конец вниз и в два счета спустился. Отряхнув ладони, он потопал по беснующемуся под ногами полу, проверяя, крепко ли стоится, остался, вроде как доволен, и стал знаками звать старика спускаться тоже. Знаками, потому как в корчме раздавался такой шум, что говорить было затруднительно.

Эх, была, не была! Дед скинул в руки усача свою сумку с палкой, поплевал на морщинистые ладони и пополз вниз. Деревянная нога нелепо топорщилась в воздухе, мешая карабкаться, а когда Вербан подошел принять деда, то она сначала едва не своротила ему нос, а потом чуть не выколола глаз. Спасла зрение исключительно воинская сноровка. Ну, дед! Вот и спасай такого! Очутившись снова на твердой поверхности — если таковой можно назвать колыхающиеся доски — старик умиротворенно перевел дух, тяжело хватая воздух. Усач посочувствовал ему: понятное дело, чай не молодой шалопай, чтоб по веревкам лазить.

Они короткими перебежками добрались до того, что оставалось от спасительного окошка — едва заметной проплешине в стене мутной пелены. Всюду валялись обломки столов, лавок, под ногами тут и там разбросаны обрубки щупалец, расплесканы потеки чего-то жирного, склизкого, и всё это то воздымается, то опускается на туда-сюда перекатывающихся волнами досках. Уцелевшие столы сгрудились в самом дальнем от провала углу и мелко дрожали там — ни дать ни взять, овечки, зачуявшие волка. Видно, в провале таилось нечто, наводившее страх даже на безголовую нечисть вроде оживших столов. Откуда-то постоянно несся шум, шорохи и клекотание, какое-то поскрипывание, перемежаемые рыками из глубины ямы, треском напольных досок и стуками из внутренних помещений корчмы.

Остановившись у почти затянувшегося пятна, рыжий прищурился:

— Что делать-то будем, дедушка? — Потянулся рукой, намереваясь тронуть стену, и тут же получил палкой по пальцам.

— Не трожь! — сурово молвил одноногий. — Без руки можешь остаться. Как выбраться — придумаем, наверное. Ты мне лучше про книгу договаривай, коли и впрямь знаешь, где она.

Вербан уже приоткрыл рот, но тут в поле зрения появился запыхавшийся Заяц, сжимавший под мышкой — что бы вы думали? — книгу. Ту самую. Старинную. Рот рыжего сам по себе растянулся в усмешке:

— На ловца и зверь бежит!

Корчмарь, похоже, все ещё не понял, как он вляпался. Что ж, в счастливом неведении ему придётся оставаться не долго…

— А где все? — спросил Заяц, будто и сам не мог догадаться.

— Уже там, где ж ещё! — хмыкнул Вербан. — А мы вот тут с дедом застряли. Не хочет, понимаешь, уходить, старый упрямец, пока книгу свою не найдет. Ты, часом не видел?

Заяц пожал плечами: какую ещё книгу? Да нет, вроде не ви… Книгу?!! Кни… Дыхание корчмаря от ужаса сперло, а сам он мигом покрылся холодным потом. Попался! И так глупо, что в пору заверещать и начать дубасить свою несмышленую голову этой самой книгой, рвать волосы пучками и пускать пену. Своими руками вынес уворованное прямо пред очи владельца. Ой, как не хорошо этот полуголый здоровяк со стариком на него смотрят! Ой, как не хорошо!

— Значит, не видел? — удивился усач. — Ой, а что это у тебя в руках?

Всё, это конец! От отчаяния, корчмарь всерьез принялся размышлять, что лучше: сдаться на их милость, и тогда рыжий не станет его убивать, а просто скинет в яму к зверю, или от стыда спрыгнуть туда самому вместе с книгой? Чтоб, стало быть, не досталась никому? Как там сказано у Велеслава? «Я ли смерть заклинаю? Я ли её приму?» Да… Это будет мужественным и красивым шагом, о котором потом перехожие гусляры станут слагать выспренние и самую чуточку печальные песни. Что-то вроде того:

Да уж и Заюшка он, Осмомыслович,

Порасправил свои круты плеченьки,

Воскидал он буйну головушку,

Побежал-помчал яко ярый тур,

Полетел стрелою, серым соколом,

Опрометь кидался во темную глубь,

Во провалище-ямище чёрное,

В погреба-пещеры в Чернобожии!

Не забьется сердце, не дрогнёт душа,

Не поплачет никто по сироточке…

Растрогавшись словами, что так ненавязчиво сложились сами собой, Заяц незаметно для себя чуть-чуть подпустил слезу, пожалев сиротку, при этом с легкой грустью улыбаясь, отдавая должное безумной своей храбрости. Хорошо хоть не зашмыгал носом, вовремя сообразив, что никто о его беспримерном подвиге так и не узнает…

Вербан, разминая запястья, кивнул старику:

— Что, дедуля, твоя книга?

Одноногий заходил с боку, уже занеся палку для решающего удара:

— Похоже, что моя.

И тут корчмаря осенило! Нет, даже озарило, причем так ярко и сильно, что у него чуть не полыхнуло из глаз. Он вскинул вверх руку с книгой и возопил, словно опытный нищий, вымаливающий у косносердечной толпы жалкое подаяние:

— Стойте! Вы что же, подумали, будто я её украл? Вот и делай после этого людям добро… А я ведь так и знал, что этим окончится, что подозревать будут в самом плохом да ещё и избить попытаются. А она говорит: нет, ничего не будет, просто забери книгу и…

— Кто, «она»? — насторожил уши старик.

— А я знаю? Я её и в глаза не видел. Просто в тот вечер, когда вы все у меня устроились, был мне голос женский, словно с потолка! Я даже подумал поначалу, что всё — кукушка в голове завелась. Ну, в смысле, того, сбрендил. — Заяц сочинял, чем дальше, тем вдохновеннее, что, в общем-то, и понятно, когда речь идет о спасении собственной шкуры. — Сказала, что её зовут Любава, и велела мне пойти, забрать из твоей сумки книгу и понадежней спрятать её, потому как скоро начнётся в корчме заваруха, и книга может пропасть, а этого никак невозможно, оченно книга важная и ценная. А потом уж, когда опасность минует, тогда её и возвратить. Я отнекивался, как мог, я, мол, мирный корчмарь, не к лицу мне в колдунские усобицы влезать… да будто она меня спрашивала! Возьми, говорит, книгу, припрячь и не рассуждай, а не то… Я уж не стал слушать — ладно-ладно, говорю, госпожа, сделаю, только не серчайте…

— Любава… — старик сразу как-то весь пообмяк, глаза затуманились, а палка вернулась на своё место, перестав грозить Зайцевой голове.

Остановился и рыжий. Заяц же понял, что, назвав имя загадочной Любавы, угодил в самую точку, и продолжал заливать:

— И ведь как в воду глядела! Седмицы не прошло, и началось… Я многое повидал, но чтобы столы скакали, как молодые козлики — это чересчур. Тут голову на плечах удержать бы, а книга в такой сумятице запросто затеряться могла бы…

— Могла, — кивнул старик. «Слушает, оказывается! — удивился Заяц, — А я уж думал совсем дед поплыл».

Вербан только молча кивнул, припомнив царящий в каморе беспорядок и её размеры, позволявшие без труда спрятаться небольшому воинскому отряду, скажем этак человек под пятьдесят.

Очередной, причем весьма изрядный, рывок пола под ногами, лишил его опоры, и Заяц приземлился на задницу, выпустив книгу из рук. Вербан молниеносно подхватил её в полете и передал старику. Тот не глядя взял, спрятал книгу в сумку, и приложив руку к сердцу, искренне молвил:

— Спасибо тебе, добрый человек, за помощь! И прости дураков, что худое о тебе подумали.

Корчмарю стало стыдно. Он покраснел ушами и смущённо отвел взгляд в сторону. И ладно, зато не побили! Мощный рывок поднял его на ноги, только на сей раз это был не скачущий пол, а Вербан, ухвативший его подмышки.

— Тяжёл же ты, братец! — Фыркнул он, снова утвердив Зайца в стоячем положении. — Ну, и меня, что ль извини, что хотел намылить тебе шею. Недоразуменьице вышло…

— Я уже все забыл! — Воскликнул корчмарь, радуясь таким переменам в настроении, хотя и всплакнув в глубине души по трём тысячам гривен, что растаяли, как облачко поутру. — Так чего, давайте выбираться отсюда.

— Да, дедуля, книгу свою ненаглядную обратно заполучил, так теперь давай, вызволяй нас.

Дед шустро завертел головой по сторонам.

— Так, ребятки, сейчас сообразим. Ну-ка, ну-ка! — потом с надеждой спросил у Зайца: — А сейчас ты голосов не слышишь? Не подсказывает Любава чего? Нет? Жаль… Ну, хорошо, а что у нас вот это? Ага, бывшая дверь. То, что нужно! Нам туда. Не знаю зачем, но точно туда…

Но сказать это, оказалось легче, чем сделать. Пол снова подпрыгнул, причем сильнее, чем в предыдущий раз, когда уронило Зайца. Теперь попадали все трое: корчмарь опрокинулся на спину, старик плюхнулся ему на живот, а вот Вербан упал менее удачно, с силой приложившись головой об обломки дубовой скамьи. Дед вскочил довольно резво для своих лет и даже помог встать Зайцу. Рыжий поднялся последним, глаза смотрели бессмысленно, а его самого качало, словно пьяницу.

— Эй, ты чего? — старик обеспокоено подёргал его за руку.

— Вербан! — позвал Заяц, и пояснил деду: — Его Вербаном зовут. Я слышал.

На своё имя рыжий отозвался. Глаза перестали таращиться в никуда, потом он сипло пробормотал:

— Ой-ё! В голове до сих пор искры со звездами вперемешку. Как-то раз желтомордый жахнул мне по головушке какими-то смешными палочками на веревке, так один в один было…

Воспоминания оборвал новый рывок пола. Чтобы не упасть снова, всей троице пришлось похвататься друг за друга. И всё. Перерывов между скачками больше не было, волна шла одна за другой, подбрасывая всё, что находилось на полу. Взлетая, дед, рыжий и корчмарь на разные голоса гомонили:

— О, чёрт!

— /…/!

— Мама дорогая!

Вербану довелось послужить и на военных кораблях, он вспомнил, каково бывает при качке, и первым приноровился к передвижениям по взбесившемуся полу. Он ухватил Зайца со стариком и потянул их в сторону спасительного окна. Корчмарь впервые столкнулся с морской болезнью и теперь, перегибаясь пополам после каждого взлета, проклинал мясные пирожки, кашу с отварной телятиной, луковую похлебку, вареники со сметаной, копченый сыр и много чего ещё, что не желало больше мирно перевариваться у него в животе. Дед с воплем отпрыгивал в сторону, стараясь увернуться от очередной струи, но крепко держащая лапа Вербана, не замечавшего сейчас ничего, кроме цели, не пускала его достаточно далеко.

Когда полпути было с грехом пополам пройдено — Заяц полностью отменил свой плотный обед, а все остальные были перепачканы именно им — стало ещё хуже. Волны вдруг переменились. Если раньше они раскатывались во все стороны, без какого-то ни было направления, то сейчас их повлекло в одну сторону — по направлению к провалу в полу. Троица людей зашевелилась быстрее, в воздух полетели новые проклятья. Пока ещё удавалось перескочить с волны на волну, стараясь отдалить падение, но их тем не менее неуклонно сносило к яме. Заяц оглянулся назад — Боги святы, яма-то уже в пяти шагах! С пустым желудком прыгать было значительно удобнее — рр-а-аз! Ну вот, уже шесть шагов! Снова пять, ах ты ж блин! Дед и усач тоже скачут рядом как блохи. Что, и дед?!! Да как он… Как это… Вот ведь чертяка! Нет, расскажи потом такое в людном месте, так ведь засмеют как несчастного лгуна! Дед не просто скакал, он летал кубарем! Упирался палкой в очередной гребень и, потешно перебирая в воздухе ногами, перелетал дальше. Ловкач! Вон, даже усач внимание обратил — эк глаза пучит! Тоже, небось, не поймет, как можно выделывать такие коленца, когда тебе в обед сотня лет!

Помимо них, от падения пытались спастись ожившие столы, перебиравшие ногами. Они сталкивались друг с другом, ударялись о стены, упорно не сдаваясь сползанию в яму. Изредка поглядывая на них, корчмарь даже немного завидовал столам: дерево, наверное, не устает.

Первыми в чёрный провал попадали обломки столов и лавок. Они с грохотом ссыпались вниз, смачно шлёпнув по спине спящее там чудище. Зверь взревел. Да что там взревел, он заверещал так, что в ушах заложило, зубы нестерпимо заныли, а в глазах на миг помутилось. Деревянная снедь пришлась хозяину подвала не по вкусу, и он вышвырнул её. Сначала из ямы вылетели обломки — тяжеленная столешница просвистела над головой у Зайца и врезалась в стену, по которой тут же пошли сизые разводы — а потом полезла и сама тварь, выпростав наружу десяток щупалец. «Это, наверное, конец», — мелькнуло в голове у всех. Бежать было невозможно. Прыжки позволяли выиграть два шага, но их тут же относило обратно на три. Чудище, противно клекоча, уже почти полностью показалось на поверхности. Волны, катящиеся прямо на него, нисколько зверю не мешали, ловко перебирая конечностями, тварь ухитрялась оставаться на месте, покачивающаяся, но непоколебимая. Она сильно напоминала лоснящегося с черных боков паука-переростка, в спине торчал подрагивающий в такт движениям тела обломок копья, клювообразный рот судорожно разевался. Зайца посетила мысль, что подземный гад более привычен к жизни под водой, нежели на суше. Выпуклый белесый глаз муторно поводил туда-сюда, обнаружил отчаянно скачущих людей и вперился в них, уже не выпуская из виду. Дотянуться щупальцами тварь не сумела, мешали скачки пола и метания жертв из стороны в сторону, и тогда она потащила своё тяжелое, мешком волочащееся по полу тело к ним, шлепая пузом при каждом рывке.

Первым опасность заметил дед. Свербит у него в одном месте, что ли? Или во время таких кувырков, когда голова внизу, а ноги наверху, видно и то, что твориться за спиной? Одноногий на миг прервал свои дивные прыжки, чтобы прокричать об опасности. Заяц обернулся глянуть, и сразу пожалел об этом, напоровшись взглядом на мутный глаз чудища. Глаз подмигнул, отчего у корчмаря в животе скрутился тугой комок. Брр, гадость! Эх, сейчас бы хоть одну из его ловушек задействовать, он бы показал этой мерзопакости, по чем пуд лиха! Да только кончилось все, отстрелялось, и самострелы, и копья, и сеть… Сеть! Сеть-то как раз на месте, вон она — над головой висит! Эх, как же её сдернуть оттуда, а? Так-то её можно было с помощью половицы высвободить, топнул посильнее и она падает. Но только как до половицы добраться, стойка-то отсюда далече.

— Вербан! Эй, Вербан! — возопил Заяц.

— Что, схватила? — немедля отозвался усач, и прыгнул к нему, дабы помочь высвободиться или погибнуть вместе.

— Сможешь подбросить меня… до моей стойки, ну, до того места… где она была? — выкрикнул корчмарь между прыжками

— Бредишь?.. Она тебя и там сцапает… когда нас съест. — в тон ему ответил усач.

Заяц замотал головой, крича ему чуть ли не на ухо, при этом оба они не прекращали своих прыжков:

— Не то! Я знаю… как спастись!.. И вас… спасу! Сеть под потолком… Я её скину.

— Хорошо, когда дам знак, ставишь ногу… мне в ладони, и я тебя… бросаю. Только учти, падать… будет больно.

— У гада в пасти… больнее будет. А когда я дам знак… что готов, начинаю считать… до трех, скачите до стены.. а то вас тоже накроет.

Вербан сложил ладони лодочкой и кивнул:

— Все понял. Давай, пошёл!

Заяц ступил ногою, усач напряг мышцы и с криком: «Ну, ты и наел пуза-а-а!», рванул руки вверх. Полета как такового корчмарь и не заметил. Просто все вокруг быстро-быстро промелькнуло: кувыркающийся дед, тварь, растопырившая щупальца (поймать меня, что ли пытается?), столы, потолок. А потом последовало крайне жесткое приземление мягким местом об пол. Но некогда было думать о боли, некогда стенать над ушибами. Корчмарь вскочил на ноги, осмотревшись среди бурых разлагающихся остатков своей стойки. Половица была где-то здесь. Вот эта? Нет, не похожа. Та была с продолговатым сучком, похожим на медвежий глаз. Ага, нашел!

— Всё! Нашел! Начинаю считать до трех! — Прокричал он.

Дед с усачом прибавили ходу.

— Один!

Ноги старика замелькали, точно крылья у ветряка, Вербан стал прыгать ещё дальше.

— Два!

Дед превратился в колесо, у которого уже не разобрать, где что. Усач двигался словно молния, резко, непредсказуемо.

— Два с половиной!

До стены им осталось совсем чуть-чуть! Ну же, ну! Ведь и тварь нагоняет!

— Три-и-и!!!

Заяц подпрыгнул и пал на половицу с секретом всем своим немалым весом. С потолка словно пала ночь! Мелкоячеистая сеть, сплетенная на заказ из прочнейшей верви, и утяжеленная по всем краям небольшими свинцовыми гирьками, покрыла все пространство корчмы, не задев только тот пятачок, где прежде была стойка корчмаря и почти прильнувших к опасной стене деда с рыжим. Тварь, внезапно почувствовав себя стесненной, заметалась в разные стороны, сразу забыв про почти настигнутую добычу. С каждым её рывком сеть все более запутывалась в лохматый гигантский ком. Щупальца били в холостую, подтягивая в середину запутавшиеся столы и оставшийся мусор. Чудище ревело, борясь с неведомым врагом, каталось на месте, уже больше похожее не на паука, а на угодившую в тенёта муху. И вот, произошло то, что должно было произойти: оказавшись подле ямы, тварь с громким плюхом рухнула в нее туда, увлекая за собой все то, что замоталось в сети. Упав, оно и не подумало затихнуть, продолжив свою возню, перемежаемую разгневанным визгом и ревом. Но застряло там надолго, это уж точно.

Удивительное дело, но сразу после этого пол успокоился. Ну, или, точнее сказать, перестал сбегать волнами в сторону провалища, а начал, как и прежде, растекаться куда попало. Все трое не сговариваясь бросились к двери, оплывшей, скособочившейся, но ещё узнаваемой. Заяц, мчавшийся последним, наскочил на широкую спину Вербана, больно ударившись лбом. Усач тяжело сипел, старик не мог перевести дух, хватая воздух ртом, как рыба, а Зайца мучила зверская одышка, но, тем не менее, он нашел в себе силы, чтобы спросить:

— Ну?

Рядом шумно выдохнул на ухо Вербан:

— Как выходить будем?

Старик хитро и, одновременно, задумчиво глянул на них:

— Сейчас сообразим. Наверняка что-нибудь придумаем.

И в этот миг Заяц услышал голос. Женский. Словно с потолка:

— Уважаемый Заяц Осмомыслович, если вы меня слышите, то поднимите, пожалуйста, руку вверх.

Перепуганный корчмарь вздернул обе. Дед отшатнулся в сторону и, не понимая, что нашло на корчмаря (а ведь голос-то слышу я один, сообразил Заяц!) забормотал:

— Да не трепыхайся ты, сейчас соображу!

— Меня зовут Любава, — продолжал тем временем голос.

Корчмарь слегка поклонился и сказал:

— Доброго дня!.. Очень приятно… — А потом спохватился и звонко возопил: — Я слышу голоса!

Заяц вытянулся по струнке, глаза заоловянели, а поднятые вверх руки стали мелко-мелко дрожать.

— Никак, сбрендил? — всполошился Вербан.

— Это моя Любавушка, — удовлетворенно кивнул дед, — Да? — Заяц закивал. — Ну, я же говорил, что сейчас мы что-нибудь придумаем. Спроси у нее, мил человек, как нам выбраться.

— Я и сама толком не знаю, — голос ведьмы зазвучал в голове у Зайца, и тот добросовестно повторять за ней слово в слово. — Мне открылось, что вам должна помочь подкова. Но как? Не знаю. Это всё, сила моя иссякает, и сейчас я умолкну. Я люблю тебя, Вятшенька, помни об этом, родной мой…

Голос исчез также внезапно, как и появился. Корчмарь с облегчением опустил затёкшие руки и принялся ими трясти. Одновременно он сверлил глазами деда. Рыжий тоже уставился на одноногого. Дед не обращая на их вопросительные взгляды никакого внимания, смахнул с уголков глаз набежавшую слезину, прокашлялся и смущённо затих. Вербан поворотился к Зайцу:

— Где в твоем хламёжнике подкову можно отыскать?

— Так это, во дворе, должно быть, где Многоног стоит. — Заяц даже не обиделся за «хламёжник». Что и говорить, бывшая корчма всё меньше напоминала корчму.

— Кто стоит?

Корчмарь махнул рукой:

— Конь. Или кобыла. Но точно не мерин. Я уже сам не помню.

— Во дворе. И как мы туда попадем?

Старик полез в сумку, прервав их разговор:

— Не надо никуда попадать. Подкова уже имеется. Нужно только сообразить, как она может нас высвободить.

Из сумки была вытащена здоровенная гнутая железяка, годившаяся Многоногу скорее на шею, в качестве хомута, нежели как подкова на копыта. Вербан восторженно присвистнул, прикидывая, каких размеров был коняга, что добровольно таскал набор из четырех таких штуковин на своих ножищах. Богатырский конёк, право слово!

Дед покрутил подкову в руках, с надеждой глянул на спутников, но, не увидев на их растерянных лицах и тени соображения, тоже загрустил. Но вскоре бровь его поползла вверх, отражая крайнюю степень недоумения, а потом старик вскочил, не в силах более сдерживать внутри себя рвущийся наружу вопрос:

— А почему, мил человек, у тебя над входом в корчму подковы нет?

«Потому что я не конь!» — хотел в тон ему ответить «мил человек», но вместо искренне удивился:

— А что, разве нужна?

— Во темнота! — хмыкнул Вербан, — Конечно нужна! Это ж оберег такой, чтоб в дом, или там, в заведение, не могла войти нежить всякая, разные лихие людишки.

«Кабы раньше знать, — запоздало посожалел Заяц, — хрена стриженого вы бы у меня в корчму попали! Э-э-эх!»

— Непорядок! — фыркнул дед, — Надо обязательно это дело исправить!

Подкинув подкову в руках, словно оценивая её вес, дед вдруг резко подпрыгнул и со всего маха влепил железяку в склизкое месиво, сочащееся над дверью.

— Вот теперь — порядок!

Подкова накрепко прилипла прямо над головами троицы и…