Жизнь прожить – не поле перейти – 1. Деды. Книга I

Владимир Виленович Лиштванов

Можно изучать историю по тщательно отрецензированным лекциям и учебникам, можно по кинохроникам и вырезкам из старых газет, однако для полного «погружения» в историческую эпоху лучше всего проследить за судьбами современников. Такие истории врезаются в память, потому что несут сильный психологический заряд. Предлагаемая Вашему вниманию семейная эпопея трёх поколений людей как раз из таких. Первая книга охватывает период с 1911г. по 1938г.

Глава седьмая

Брусилов не ошибся. Спустя пару дней на окопы, занятые полком в котором была рота Ефима, обрушились сотни снарядов противника.

Неприятель начал артиллерийскую подготовку, длившуюся около получаса. Вскоре стрельба прекратилась и впереди появилась цепь людей с ружьями, одетых в незнакомую военную форму светло-серого цвета с голубоватым оттенком.

— Австрияки! — прокатилось по окопам.

И тут же последовала команда:

— Беречь патроны! Подпустить противника как можно ближе! Открывать огонь на поражение и наверняка!

Первая атака австрийцев была успешно отражена, но за ней последовала вторая, а потом третья, четвертая…. Вскоре шальная пуля ранила Ефима в плечо — он ощутил жгучую боль, а рука перестала слушаться команд хозяина.

Подоспевший фельдшер перевязал Ефима, и боль слегка утихла.

Вечером, когда долгожданные сумерки опустились на землю, накрыв воюющие стороны ночным покрывалом, Ефим вместе с несколькими ранеными был отправлен в этапный лазарет.

Там ему тщательно обработали рану, наложили чистую повязку и отправили в палату отдыхать.

Всю ночь Ефим не мог заснуть от дергающей боли в раненой руке и только к утру задремал.

Утром его разбудила миловидная молоденькая сестра милосердия в черном платье, белой косынке с белоснежным кокошником, в белом переднике и накрахмаленных манжетах.

После всего, что пережил Ефим в окопах, появление этого ангельского создания показалось продолжением какого-то прекрасного сна, но боль в раненой руке вернула его к суровой действительности.

Сестра повела на перевязку. С перевязанной рукой Ефим вышел на улицу.

Была середина осени, но в отличие от средней полосы России, здесь она была мягче и теплее.

Ефим окинул взглядом двор казенного здания, где расположился этапный лазарет и заметил раненого казака, примостившегося на груде бревен. Казак что-то сосредоточенно писал в толстой тетрадке. Ефим понаблюдал за ним некоторое время, а когда тот оторвался от записей, решился подойти и заговорить.

— Здоров, служивый, — приветствовал он казака.

— Здоровей видали, — угрюмо ответил казак, с трудом отрываясь от нахлынувших мыслей.

— Никак тоже стихи пишешь?

— С чего ты взял, — явно не довольный тем, что лезут с расспросами, пробурчал казак.

— Я сам стихи сочиняю, вот только все не соберусь их записывать.

— Нет, это не стихи, — уже мягче проговорил казак.

— А что, коль не секрет?

— Да задумал я написать книгу о жизни казаков, вот и записываю происходящие события, для памяти.

— Эко куда хватил! — удивился Ефим.

— А что? Вона, графия, помещики, богатеи всякие, пишут о своей жизни. А нам, казакам, запрещено, что ли чай?

— Ну, ты и даёшь, — восхищенно проговорил Ефим.

— У нас в станице, тоже много чего интересного происходит, успевай лишь записывать. Вона, анадысь, друзьяк мой, станичник загулял с замужней бабой, жалмеркой, а затем вообще увёл её от живого мужа. Разве это не роман? Похлещи твоего графа Толстого, будя! А сейчас, во время войны? Успеваешь только помечать в тетрадке интересное, чтоб не забыть, для памяти. Да и сами казаки древней многих народов России — матушки.

— Эко куда тебя понесло.

— А что, наши станичные старики гуторят, что донские казаки пошли ещё от воинствующих амазонок древних времён. Мы их прямые потомки.

— Не может такого быть!

— Истинную правду гуторю, — проговорил казак и осенил себя крестным знамением, — к нам на Дон, ещё до войны, ученые люди приезжали, курганы раскапывали, а там могилы находили с бабьими скелетами. Так в курганах, где бабьи кости были, находили ещё мечи, ножи, копья и наконечники стрел. Там же были и бабьи украшения — четки, золотые гребни и разные другие вещи, которыми пользуются только бабы. Ученые люди гуторили, что это могилы женщин — воинов, которые проживали в степях Дона много веков назад, и называли их «амазонками».

— Не верь ему солдатик, — вмешалась в разговор молоденькая сестра милосердия, которая тихо подошла к разговаривающим и остановилась, заинтересовавшись беседой, — ученые люди говорят, что казаки произошли от беглых крепостных крестьян Орловской, Тамбовской и Воронежской губерний. Они сбежали на Дон от господ, да там и осели на постоянное жительство. Это было ещё при правлении матушки-императрицы Екатерины II.

— Да нехай так гуторят. Какие крестьяне и сбежали на Дон, так у нас их «пришлыми» до сих пор прозывают, — обиженно проговорил казак, — а донские казаки произошли от амазонок. У наших казаков даже язык свой есть, отличный от великорусского и иных народов России, проживающих в наших местах.

— А ну, скажи, что-либо на нём, — заинтересованно проговорил Ефим.

— Непосвященный не должен его слышать, а тем более в присутствии бабы. На нем гуторят только казаки промеж себя, а бабам не положено его знать.

— Да брось ты, казак, — стала поддразнивать его сестра милосердия, — всё ты здесь выдумал, так уж честно и скажи, а не морочь людям голову!

Казак зло взглянул на сестру милосердия и произнёс несколько фраз, на каком-то мелодичном, свистящем языке, похожем на пересвист лесных птиц весной.

Сестра милосердия фыркнула и пошла по своим делам, а Ефим произнёс удивленно:

— Здорово у тебя получилось! Ну, и что ж ты сказал?

— Я сказал, что бабам никогда не следует верить. У них одни только глупости, гадости, да пакости на уме.

— И давно ты ведёшь записи?

— Да почитай ещё мальцом был. Лишь научился писать и читать, так меня уже тянуло всё записывать на бумаге. Бывало, станичные хлопцы начнут драку промеж собою, а мне интересно, кто первым начал, за что стали драться, кто победил. Всё это у них расспрошу, а затем записываю в тетрадку. У меня накопилось уже несколько таких тетрадей.

— Не боишься, что потеряются?

— Нет, они в хате, в станице у отца, в сундуке надёжно схоронены.

— Молодец, тебе уже пора книгу писать.

— Вот война закончится, и сяду писать книгу. А пока Россию — матушку от ворога защищать надо.

— И то верно! Откуда ж ты сам такой?

— С Дона я. Есть такая станица Базковская, наши станичники её Базками кличут. У нас там две станицы. Базки и Вёшки, как две близняшки, две сестрицы на противоположных берегах реки раскинулись, друг на друга влюблено глядят, не налюбуются, да в водах батюшки — Дона отражаются.

— Дома кто остался?

— Отец, да жена с дочкой, братья все на войне, а сестер нет.

— Как звать-то тебя казак?

— Харлампием Ермаковым.

— Что ж, не буду мешать Харлампий Ермаков, удачи тебе, казак!

— Спасибо на добром слове, — ответил казак и, задумавшись немного, снова углубился в записи.

Ефим отошел в сторонку, слегка завидуя упорству казака, его стремлению притворить мечту в реальность.

Ефиму еще не удавалось видеть живого писателя, пусть даже и начинающего, хотя с мертвым писателем ему довелось увидеться ещё в 1910 году.

В середине октября 1910 года, Ефим только устроился работать разнорабочим на Льговский сахарный завод, однажды на железнодорожной станции он повстречал Николая Сероштанова:

— Привет, Колюха, — радостно поздоровался Ефим.

— Привет, Фима, — ответил Николай.

— Ты где запропастился в последнее время?

— Да на железке помощником машиниста устроился, вот и кручусь спозаранку, до ночных сумерек.

— То-то ж тебя не видать! Работа нравится?

— А то! Я давно мечтал стать машинистом! Хочешь, могу тебя прокатить на паровозе!

— А можно?

— Спрашиваешь! Машинист — мужик хороший, я с ним договорюсь.

— Тогда я согласен, мне тоже паровозы нравятся.

На этом друзья и сговорились, но исполнить обещание Николай смог только в первых числах ноября того же года.

Он сам отыскал Ефима и предложил:

— Завтра мы с машинистом должны отправиться в поездку на Рязано-Уральскую железную дорогу, а наш кочегар заболел. Хочешь, вместо него поехать с нами?

— Конечно!

— Тогда с первыми петухами вставай и дуй на станцию, мы тебя будем ждать.

— Хорошо.

Так Ефим и сделал. На следующий день рано утром он уже был на станции. Паровоз, на котором работал Николай, уже стоял около перрона под парами, натужено отдуваясь и устало попыхивая, как большой шмель, собравшийся сорваться в полёт с цветка клевера.

— Молодец, что пришел, — обрадовался Николай, — давай, залезай в будку.

Ефим долго уговаривать себя не дал и быстро залез в будку машиниста.

Это было маленькое помещение с различными ручками и рычагами управления.

— Вот, дядь Саш, — обратился Николай к машинисту, мужчине лет сорока пяти, стоящему у ручек управления, — это Ефим, про которого давеча сказывал. Он согласился побыть у нас кочегаром в этой поездке.

— Отлично! Твои обязанности, — деловито сказал машинист, — поддерживать огонь в топке. Для этого возьмёшь сиротинушку.

— А это что такое?

— Это совковая лопата. Вон сиротливо стоит в углу, да никто не хочет её брать. Будешь ею брать уголь в тамбуре, и бросать в топку. Всё ясно?

— Конечно!

— Тогда, приступай!

Ефим взял совковую лопату и принялся бросать уголь в топку. Бросив несколько лопат угля, Ефим остановился отдохнуть.

Вдруг в будку заглянула белобрысая голова парня, лет двадцати шести и, обращаясь к машинисту, сказала:

— Дяденька машинист! Вы не на юг?

— Нет, мы до Астапово, Рязано-Уральской железной дороги, но там поезда идут на юг. А тебе пошто надобно?

— Наши деревенские мужики уехали в Донецк на заработки, а я замешкался и отстал, да вот пытаюсь догнать.

— Что Николай, — обратился машинист к помощнику, — надо подсобить парню?

— Знамо дело, дядь Саш, да и Ефиму будет помощь.

— Как звать то тебя парень?

— Василием Дороховым.

— Ну, залезай в будку Василий.

Голова пропала на мгновение, и вскоре на пороге проёма будки появился щуплый парень среднего роста в потертой поддевке и стоптанных лаптях.

— Проходи Василий, будешь Ефиму помогать бросать уголь в топку паровоза, — сказал машинист, дядя Саша.

Тем временем, машинист повернул какой-то рычаг и дал гудок. Паровоз запыхтел, заурчал, выпустил клуб пара, а затем медленно тронулся с места.

Ефим с интересом смотрел в окно, как только выдавалась свободная минута.

Мимо проплывали леса и перелески с уже опавшей листвой, но в некоторых дубравах листья на деревьях хоть и пожухли, и скрутились, но ещё не все опали. Поля уже давно были убраны и лишь кое-где сиротливо торчали былинки, нескошенной ржи.

До конечного пункта поездки, добирались очень долго, то и дело, останавливаясь на каких-то разъездах, полустанках и станциях.

На станции Остапово Василий поблагодарил за помощь и пошел искать поезд, идущий в направление Донецка.

Ефим же, пользуясь выпавшим свободным временем, вышел на перрон что бы прогуляться по станции. Отойдя осьмушку версты от железнодорожного полотна, Ефим обратил внимание на добротный одноэтажный дом, вокруг которого толпилось много разночинного люда.

— Дяденька, — обратился Ефим к встречному прохожему, — Чей это дом?

— Который?

— Да вон тот, третий. Тот, у которого много людей толпится.

— Ах, энтот! Энто дом начальника станции.

— А шо, там, так много людей собралось?

— Там великий русский писатель состоит при тяжелой болезни.

— Это ж какой же будет?

— Граф Лев Николаевич Толстой.

— Жаль, не знаю такого!

— Так обязательно почитай его книги, башковитый мужик! Голова!!!

Ефим с интересом подошел к перешептывающейся толпе.

–…а еще говорят, — оживленно говорил хорошо одетый господин, пожилой даме, — что Лев Николаевич собирался из Новочеркасска уехать в Болгарию.

— Да что вы говорите!? — удивленно произнесла пожилая дама.

— Вот вам крест, — проговорил мужчина и осенил себя крестным знамением, — мне сам доктор Маковицкий сказывал это под большим секретом.

— Так чего ж граф не поехал?

— Я же вам уже изволил докладывать сударыня, что седьмого дня у Льва Николаевича поднялась температура, а доктор Маковицкий установил у него воспаление легких! Какая же тут может быть поездка? Льва Николаевича срочно сняли с поезда на нашей станции, а начальник станции, глубокоуважаемый Иван Иванович Озолин, любезно предоставил свой дом в его распоряжение.

— Наверно все близкие графа сейчас с ним в доме!

— Разумеется все! У его изголовья сейчас и дети, и близкие друзья!

— А графиня?

— Софья Андреевна тоже здесь, но ради душевного спокойствия Льва Николаевича, она пока не будет допущена к нему. А там, Бог даст, Лев Николаевич поправится, и Софью Андреевну допустят к нему.

— Спаси Господи и помилуй графа, этого прекраснейший души человека, — сокрушенно проговорила вполголоса пожилая дама и перекрестилась.

Заинтригованный Ефим протиснутся сквозь толпу к входной двери дома. Вдруг кто-то вскрикнул, раздались женские всхлипывания и рыдания, а по толпе пронеслось, как от лютого порыва ветра, леденящие душу слова:

— Граф Толстой скончался…

Вокруг началась сумятица и неразбериха. Людской поток подхватил Ефима и понес вначале в сени дома, а затем в просторную залу, заполненную множеством народа.

Около стены, обклеенной обоями, стояла кровать, на которой лежал седой старый мужчина в простой домотканой рубахе, с крупной головой и окладистой бородою. Его глаза были закрыты, и казалось, что он просто спит, но сон этот был вечным.

— Наверно, это и есть Толстой, — подумал Ефим, во все глаза, рассматривая усопшего, стараясь запомнить на всю жизнь этого великого человека.