Время красного дракона

Владилен Машковцев, 1991

Роман «Время красного дракона» рассказывает о трагической судьбе магнитогорцев в годы сталинских репрессий. Наряду с живым описанием быта и исторических событий роману присущи захватывающий фантастический сюжет и острая сатира. Трагикомические ситуации, возникающие в уральском соцгороде, в котором красному террору противостоят выходки нечистой силы, продолжают традиции, заложенные Ф. Сологубом и М. Булгаковым.

Цветь одиннадцатая

Порошин пролежал в больнице четыре месяца. Череп его был раздроблен, разошелся, как утверждали хирурги, по швам. Но особенно плохо срастался сломанный позвонок шеи. Однако потерю памяти Аркадий Иванович симулировал. Он прекрасно помнил обо всем, что случилось. К нему приходили несколько раз и Придорогин, и Пушков, и Груздев, и прокурор Соронин. Пострадавший отвечал одно:

— Ничего не помню!

Чаще всего в больничной палате появлялись Гейнеман и освободившийся из колонии Трубочист, заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург Мордехай Шмель, сержант Матафонов. А Фроська прибегала и по два раза в день, приносила то пирожки, то блины, а то и деликатесы, которые не видело в глаза даже высокое начальство. Порошин хорошо знал, что происходит в городе. О свадьбе Виктора Калмыкова и Эммы Беккер, о пуске девятой мартеновской печи, о самоубийстве и похоронах Ломинадзе, об избрании новым секретарем горкома партии Рафаэля Хитарова, о седьмом съезде Советов СССР, где Марфу Рожкову избрали членом ЦИК, о вручении орденов Ленина Завенягину и Гончаренко, а Трудового Красного Знамени — Борису Боголюбову, Лене Джапаридзе…

Аркадий Иванович как заместитель начальника НКВД лежал в отдельной палате, если так можно назвать маленькую комнатку, в которую едва вмещались кровать, тумбочка и две табуретки. Порошин не верил в исчезновение трупа Григория Коровина, как и во все другие мистические явления. Он понимал, что произошло той злополучной ночью:

— Коровина я не убил, а ранил. Он мне раздробил кулаком голову. И меня, и его сдали в морг по недосмотру. Гришка, видимо, очнулся вскоре, выломал дверь и сбежал. Но ведь его могут поймать. И тогда Коровин признается во всем, начнутся аресты. НКВД возьмет Антона Телегина, Фроську, стихоплета Ручьева и… меня! А в том, что Коровина найдут рано или поздно, сомневаться не надо. Зачем же я решился убить его? Он ведь осознал свои ошибки, вступил в комсомол, искренне вошел в ряды рабочего класса, стал подручным сталевара, ударником, даже агитатором… Я стрелял не в классового врага, совершил преступление, чтобы спасти себя и Фросю. Поэтому вот чекистов и называют грязнорукими. Неужели я стал перерожденцем, предал высокие идеалы?

…В палату вошла Фроська с плетеной корзинкой, из которой выглядывали оранжевые апельсины. Она одурманила поцелуем, открыла форточку.

— Весна на дворе. Благодать божья. А ты меня любишь?

— Люблю, Фрося.

— За што?

— Не знаю.

— У тебя неосознанное стремление к качественному воспроизводству человечества? Да?

— Фроська, не говори глупости.

— Ладно, не буду. Но глупости-то эти не я выдумала, а Жопенгауэр.

— Шопенгауэр!

— Извини, одну буковку перепутала.

— Что нового в городе, Фрося?

— Мне трусы отдали в НКВД.

— С тебя снимали трусы?

— Не мои трусы, а императрицы.

— Прости, забыл…

— Я принесла зелья колдовского. Вот — в пузырьке. По чайной ложке — перед сном. Выздоровеешь в момент. Заиграешь — аки жеребчик. Летать будешь, Аркаша.

— А правда, Фроська, говорят, что ты летаешь по ночам в корыте?

— На самолете я не умею.

— Нет, Фрося, ты не шути.

— А я и не шутю, Аркаша.

— А на метле бы ты могла полететь?

— И на метле не умею. Я же не Баба-яга.

— Я видел один раз, как ты летала в корыте.

— Не один ты видел.

— Но такого не может быть, Фрося.

— Ты же видел, Аркаша.

— Это могла быть галлюцинация, видение… Вот если прилетишь в корыте к моему окну в больнице, тогда поверю.

— У тебя какой этаж, Аркаша?

— Третий, Фрося. Очень высоко.

— Когда прилететь?

— Сегодня ночью, Фрося.

— А ты окно откроешь?

— Открою.

— Жди, прилечу, Аркаша. Как прокличет последний петух на луну, так и явлюсь.

— Хватит шутить, Фрося. Давай серьезно поговорим. У меня к тебе дело неотложное.

— Какое дело?

— Ты знаешь, где сейчас Гришка Коровин? Он жив?

— Почему он должен быть мертвым?

— Я же в него стрелял, в упор! Он убежал из морга. И, может быть, погиб от раны. Хорошо бы, если умер.

— Нет, Аркаша, не умер Гришка. Живой он, скрывается в Шумихе, у деда Яковлева. И здоров аки бык, хотя ты ему грудь пробил.

— Фрося, если Гришку найдут, начнутся аресты. Гришка глуповат, с легкостью признается во всем.

— Што делать, Аркаша?

— Передай ему, чтобы вернулся. И ни в чем не признавался! Расческу он мог потерять, а ее подобрали бандиты. И бригадмильцев он не избивал. А во время следственного эксперимента на нас напали какие-то хулиганы. Я стрелял по этим бандитам, Коровина ранил случайно. По голове меня ударил не Гришка, а те, из неизвестной шайки. Я сделаю вид, будто у меня восстановилась память. И скажу то же самое. Пусть не боится Коровин. Так будет лучше. А убежать Григорий из морга мог и с перепугу. Долгое его отсутствие ни о чем не говорит. Сначала лечился, а после — боялся.

Порошин не стал спрашивать Фроську, знает ли она, где скрывается дед Иван Меркульев? Понимал, что она не скажет. Да и Аркадий Иванович не был заинтересован в поимке старого дурака, который хранил и прятал пулемет без какой-либо необходимости. Явно казачье нутро в старике: хоть и родная она, советская власть, но оружие надо на всякий случай припрятать. Кто, однако, теперь поверит ему, будто оружие не предназначалось для антисоветского мятежа, восстания? И не помогут заслуги и ордена, и то, что был в годы Гражданской войны в красных отрядах Каширина и Блюхера. О деде Меркульеве и думать не хотелось. Но Аркадий Иванович замышлял поговорить с любимой Фроськой о ее таинственной бабке. Дело о розыске бабкиного трупа пока висело на нем. Вот выздоровеет, выйдет на работу, и придется снова ломать голову, разгадывать идиотскую тайну. Хорошо бы сплавить это дело с рук, передать кому-то другому. Повод и причина для этого в общем-то есть. Не может же он вести расследование о родственниках своей невесты.

Спросить Фроську о бабке Порошин не решался. Если старуха умерла, вопрос прозвучит бестактно. Если штрундя жива, то она скрывается. И Фроське не надо полностью доверяться, нельзя отключать революционную бдительность. Чекисты сильны не блудливо-либеральной ставкой на презумпцию невиновности, а координатами версий, которые так или иначе выводят на врагов народа. Фроська, разумеется, цветочек, подсолнух. Озорная девчонка, гипнотична в своем юном обаянии, изображает безалаберность. Она все время играет какую-то роль. Влюблена, пожалуй, искренне, по-детски. Не любить ее невозможно. Но ведь ее могут использовать и враги. Предположим, ее дед Иван Меркульев был заслан белогвардейской разведкой в отряд братьев Кашириных! Почему бы и нет? В последнее время выясняется, что многие вредители, враги народа награждены орденом Ленина, Красной Звезды, именным оружием… Дед Фроськи может оказаться не глупцом, который прятал пулемет по аполитичной страсти к оружию. Он может быть и опасным заговорщиком в большой сети контрреволюционных организаций. Не зря Гришка Коровин упоминал, что пулеметы спрятаны у какого-то деда Кузьмы в Зверинке, у старика Яковлева — в Шумихе… А может быть, и сама Фроська — в сети заговорщиков…

Фроська наполнила из графина стакан холодной водой и выплеснула его резко, с обезьяньей ужимкой, в лицо Порошина.

— Ты что, дура, рехнулась? — недоумевал он, утираясь углом больничной простыни, пропечатанной регистрационными штампами.

— Я огнь погасила! — ернически скривилась Фроська.

— Какой огнь?

— Черный!

В дверь палаты стукнули интеллигентно, трижды.

— Наверно, Гейнеман с Трубочистом, — встал с кровати Порошин.

— Входите, господа-товарищи, — оправила подол юбки Фроська.

В палату вошел Трубочист с детской игрушкой-куклой, у которой была оторвана голова.

— Я ухожу! До встречи при луне! — выскользнула за дверь Фроська. Порошин очистил апельсин, разломил его на дольки, бросил небрежно в треснувшее голубое блюдце на тумбе, посмотрел на куклу:

— Что это означает?

— Голову кукле оторвали при обыске…

— Что могло быть в голове куклы?

Трубочист жил в одной квартире с Гейнеманом. Многим было странно видеть, что освободившийся заключенный поселился у начальника колонии. Но ведь и директор завода Завенягин пригрел в своем особняке бывшего зэка Боголюбова. Впрочем, Трубочист не походил на тех, кто побывал в концлагере. Одет он был изысканно, элегантно: голубые полуботинки из крокодиловой кожи, светло-голубой костюм изящного покроя, ослепительно снежная манишка с бабочкой синего цвета — в белую горошину. Изможденное лицо его помолодело, орлиный нос возгорделивился, а седые волосы создавали эффект значительности.

— Ты похож на профессора, Трубочист, — сказал Порошин, чтобы не уточнять, где, когда и при каком обыске отделена голова у куклы.

И очень уж кукла походила на Фроську, неприятно было видеть ее оторванную голову. А Трубочист, будто издевался над Порошиным, как бы накаркивал что-то провидчески, перебрасывая из ладони в ладонь рыжеволосую голову куклы.

— Я и есть профессор, — выдержав паузу, ответил Трубочист.

— Как вдруг так?

— Не вдруг, у себя на родине я преподавал довольно сложный предмет.

— Какой?

— Интегральные функции вероятности в экстраполяции биологических полей.

— На какой родине, дорогой Трубочист, ты преподавал этот предмет?

— На планете Танаит.

— Извини, я запамятовал, что ты считаешь себя Пришельцем из астромира, из космоса, с другой звезды.

— Я не считаю, Аркадий Иванович, а так оно и есть!

— Чем это можно доказать, удостоверить?

— Очень многим.

— Конкретно, Трубочист.

— Я могу перемещаться во времени.

— А другого человека ты можешь взять с собой?

— Могу, но не вас, Аркадий Иванович.

— Так-то мне, Трубочист, любой псих может заявить, будто он прилетел с альфа Центавры.

— На планетах альфа Центавры нет существа, подобного человеку. И земная атмосфера не подходит для них. Они прилетают к вам в скафандрах. А жители Танаит в биологической модели эквиваленты землянам.

— Значит, танаитяне смертны?

— Не совсем так. Мы можем оставить оболочку, тело и улететь по любой координате: в прошлое, в будущее. При выполнении своей миссии мы возвращаемся на планету Танаит.

— А у нас на земле имеются такие индивиды, которые способны перемещаться во времени? Скажем, взял и перелетел в 1612 год, во времена Смуты? Или к Петру Великому — на царский пир!

— Из каждых десяти миллионов одна личность способна на это.

— А в будущее летают?

— Нет, ни один человек на Земле никогда не сможет побывать в будущем. Но у вас на земном шаре загадок и чудес больше, чем у нас.

— Что у нас есть загадочное?

— Ваши колдуны и колдуньи.

— Я, милый мой Трубочист, не встречал в жизни ни одного колдуна, ни одной колдуньи.

— Но ваша Фрося — колдунья.

— В лирическом плане — волшебница.

— Она колдунья!

— Твои сказки, Трубочист, наивны. Я материалист. Материя первична!

— Материя не может быть первичной.

— По-твоему, первичен дух?

— Дух тоже не первичен.

— Ты дуалист? Но до тебя, Трубочист, были Декарт и Кант.

— Ваши великие дуалисты Декарт и Кант были ближе к истине, чем Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Ленин — вообще не философ, он примитивен.

— Ты можешь, Трубочист, доказать мне, что материя не первична? И не философским словоблудием, а одним кратким примером? И четкой пирамидой логики!

— Пожалуйста! Способность атома железа присоединять к себе два или три атома кислорода у вас называется валентностью. И это свойство материи не вторично. Частица и поле единовременны. А поле как возможность соединения — не материя, а запрограммированность. Без этого в мире господствовал бы хаос, не было бы и жизни. Сознание не вторично, это всего лишь результат запрограммированных соединений.

— С этим можно и согласиться.

— Но при этом рушится постулат о первичности материи.

— Черт с ним!

— Сознание и речь — не высшая ступень бытия. Высшая категория — дух, душа. Сознание является частью духа, его ничтожной долей. А душа — это и ощущение тела, и причастность к вечности, и вера, и энергетический сгусток, способный отделяться от оболочки.

— По-моему, я уже и раньше соглашался с этим…

— Люди часто теряют и губят свои души. Души с вашей планеты похищаются обитателями Черной звезды. Они транспортируют их по своей астротрубе десятками и сотнями тысяч.

— Для чего им нужны наши души?

— Каждая душа состоит примерно из восемнадцати миллиардов бионов. Обитатели Черной звезды не воспроизводят сами эти частицы. И они давно бы погибли, вымерли — без подпитки вашими бионами. Мы, танаитяне, прилетели к вам, чтобы предупредить вас об опасности. Бесы с Черной звезды всесильны только над душами, которые не защищены верой, опалены черным огнем зависти, братоубийства, ненависти, лжи…

Порошин рассмеялся:

— Ха-ха! Не так уж ты и загадочен, Трубочист! Может быть, материя не первична. Ты меня давно в этом убедил. Но человек и не живет этой проблемой. Согласен и в том, что дух выше сознания. Еще раз подтверждаю: вполне можно представить душу энергетическим сгустком, способным отделиться от тела. Но ведь все остальное у тебя — нечто среднее между ахинеей и околонаучной фантастикой. И не так уж безобидно все это звучит. Черный огонь зависти, братоубийства, безбожия разжигают, разумеется, коммунисты. Нет, родной мой Трубочист, не зря тебя пытались уморить в концлагере. Ты изощренный антисоветчик, контра. И напрасно ты рядишься в одежды чудака, фантазера, полупомешанного.

Трубочист съехидничал:

— Вы советуете мне, Аркадий Иванович, явиться в НКВД с повинной?

— Я советую тебе, Трубочист, ни с кем не говорить на эти темы. Тебя ведь схватят и расстреляют. А мне тебя жалко. Есть в тебе что-то интересное, притягательное. И нельзя тебе квартировать у Гейнемана. Мишку за связь с тобой могут замести. Ты уж пожалей моего товарища.

— Тогда и вам, Аркадий Иванович, опасно со мной якшаться: заметут.

— Меня, Трубочист мой дорогой, не заметут. Я сам — из тех, кто заметает. Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!

Гейнеман вошел в больничную палату боком, с охапкой кульков и свертков, он услышал последнюю фразу Порошина и сразу отреагировал:

— Чего расхвастался? «Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!» Как бы не получилось наоборот, Аркаша. Трубочист слегка шевельнет своей волшебной тросточкой — и ты исчезнешь!

— Пусть на себе сначала проверит свою тросточку…

— Пожалуйста! — согласился Трубочист.

Он крутнул трость вокруг поднятой правой руки, притопнул и спрятался за спину Гейнемана. Но Гейнеман шагнул к тумбочке, чтобы уложить в нее принесенные кульки. Трубочиста в палате не было, он исчез, испарился. Порошин заглянул под кровать. Что за чертовщина? Под кроватью валялась безголовая кукла.

— Мишка, куда он делся? — жалко спросил Аркадий Иванович.

— Кто?

— Фокусник твой, Трубочист.

— Не знаю, Аркаша. Впрочем, я вижу его в окно. Он махнул мне рукой. К нему подошли двое, ты их знаешь…

— Кто? — выглянул в окно и Порошин.

В больничном скверике стояли Трубочист, тюремный водовоз Ахмет и нищий, похожий на Ленина. Аркадий Иванович отошел от окна, присел на табурет:

— Где он берет деньги, чтобы одеваться так аристократически?

— Аркаша, Трубочист получает у Завенягина большую зарплату. Он же специалист по высотным трубам, редкий специалист. И побочно занимается кладоискательством. Недавно нашел горшок с царскими золотыми червонцами.

— Где нашел?

— На кладбище.

— Любопытно.

— Что уж тут любопытного? Каждый ищет что-то в жизни по призванию. Вы пулемет нашли. А он — корчажку с червонцами.

— Как у тебя дела, Миша?

— Плохо, Аркаша.

— Какие-то неприятности?

— Приходится расстреливать заключенных — сотнями, тысячами.

— Указание сверху?

— Придорогину и Соронину надо выполнять план, разнарядку по разоблачению врагов народа. Хватают они и металлургов, и строителей. Но там тяжело: Завенягин и Валериус свои кадры обороняют. А спецпереселенцы и мои зэки беззащитны. Вот и раскрывают чекисты «заговоры» то в спецпоселках, то в казачьей станице, то у меня в колонии. Приходится молчать, хотя и дураку видно, что все контрреволюционные организации — липа!

— А может, Мишка, так лучше? Твои доходяги в любом случае обречены. Да ведь у тебя и не ангелы, а кулаки, вредители, враги народа. Своей смертью они спасут от гибели сотни невинных людей. Может быть, Придорогин и Соронин доброе дело вершат? Надо подумать, Миша.

— Аркаша, нету у меня в концлагере вредителей. Ни одного нет! И никаких врагов народа нет. Ну, может быть, пять-шесть умных идейных противников режима: из эсеров, священнослужителей, дворян. Не больше пяти-шести человек на десять тысяч.

— Не поверю, Миша. У тебя в колонии одних только раскулаченных семь-восемь тысяч. Все они люто ненавидят советскую власть. И мы никогда их не сломим, не перевоспитаем. Они не сдадутся. А если враг не сдается — его уничтожают!

— Но ты сам загорал в Бутырке.

— Я был арестован без оснований. Просидел не так уж много. У меня нет претензий к советской власти.

— А твой батюшка, Аркаша?

— Отца должны освободить, уверен в этом. Я написал письма… А если он там озлобился, стал врагом социализма, то я не имею права работать в органах НКВД. Уйду в грузчики или в говновозы.

— Кому ты направил письма?

— Молотову, Ягоде.

— А как мама? Что пишет?

— Горюет, болеет, зовет в гости. Выйду из больницы, возьму отпуск, поеду к ней вместе с Фросей.

— Я тоже, Аркаша, скоро женюсь.

— На ком?

— У меня богатый выбор: две невесты!

— Я их знаю?

— Да, встречал.

— Скажи — кто?

— Олимпова и Лещинская.

— Мишка, но Лещинская-то страхоморденькая. А Мариша Олимпова — чудо!

— На ней я и женюсь!

После ухода Гейнемана в палате появилась Партина Ухватова. В красной косынке, длинная, костлявая — выглядела она нелепо, но со значением. Настоящее имя у нее было Прасковья. Но она полагала, что с таким именем нельзя было работать в комсомольских и партийных органах. Коммунисты называли своих дочерей Октябринами, Тракторинами, Свердлинами, а сыновей — Виленами, Ленсталями, Спартаками, Кимами… Придорогин разрешил Параше сменить имя. Правда, она стремилась изменить и фамилию, стать Партиной Коммунистической. Но начальник НКВД не согласился:

— Прояви себя сначала, Параша. Тогда дадим разрешение на фамилию Социалистическая. Хорошо будет звучать — Партина Социалистическая. А пока шлепай Партиной Ухватовой.

Параша при знакомствах называла обычно свою будущую фамилию:

— Партина Социалистическая!

— Партина Свололистическая! — дразнили ее в городе.

Порошин удивился приходу Партины. Он и видел-то ее мельком всего три-четыре раза, никогда не разговаривал с ней.

— Здрасьте, Аркадий Ваныч. Как здоровье?

— Здравствуйте, Партина.

— Я к вам от райкома комсомола с восторгом…

— С чем?

— С восторгом! Мы взяли шефство над молодыми сотрудниками НКВД. Вы, как известно, совершили подвиг, сражаясь с лютыми врагами народа. И пострадали героически разбитой головой…

— Партина, никакого подвига я не совершал.

— Скромность в большевиках — качество. Я решила стать вашей женой, Аркадий Ваныч. Первую нашу дочь мы назовем Марксиной, вторую — Энгельсиной…

— Партина, мы не знаем друг друга. И у меня другие планы, я никогда не испытывал к вам симпатии.

— Нет, нет! Вы не отобьетесь от моих благородных движений. У вас повреждена голова. Вы пока не в состоянии оценить мою комсомольско-девическую жертвенность.

— Партина, не ставьте себя в неудобное положение. Мы никогда не будем мужем и женой.

— Но половые отношения без оформления брака безнравственны, Аркадий Ваныч. Считайте, что вы уже — мой супруг!

— Партина, я отказываюсь от этого счастья категорически.

— Но я уже объявила в райкоме комсомола о нашей свадьбе. Вы обязаны вступить со мной в половые отношения.

— Извините, Партина, но вы просто не в себе. Я не собираюсь вступать вами ни в какие отношения.

— Зачем же вы на меня посмотрели там — в редакции газеты?

— Партина, я не помню даже, что посмотрел на вас.

— А какой это был взгляд! У меня есть свидетели!

— Какой взгляд!

— Соблазняющий, вы меня раздели тогда глазами догола.

— Милая Партина, ей-богу, вы ошиблись.

— Нет, я своего решения не изменю: мы — муж и жена.

— Партина, вам надо обратиться к доктору Функу — психиатру.

— Это у вас голова повреждена. А я в здравии. Можно сказать, вам привалило счастье. А вы судьбу отвергли. Жалко мне вас. Всю жизнь будете сожалеть опосля. В ноги мне упадете, но я уже не соглашусь стать вашей женой. Считайте, что я подала на вечный развод. Прощайте, неблагодарный!

Партина Ухватова ушла, гордо выпрямясь, со слезами на глазах. Порошин долго не мог поверить, что он не разыгран, не вовлечен в какой-то комический спектакль. К вечеру у него поднялась температура, разболелась голова. А к нему пришла какая-то девочка:

— Фрося вам пельмени горячие передала, я соседка ее — Вера Телегина.

— Спасибо, спасибо, — взял Аркадий Иванович горшок, укутанный в шаль.

Он не запомнил ни девочки, ни ее имени и фамилии, не притронулся к пельменям. Ему сделали укол, дали снотворного, и он успокоился, уснул, обнимая подушку. Проснулся Порошин в полночь от легкого постука, то ли в окно, то ли в дверь. Он сбросил байковое одеяло, опустил ноги на махровый половичок, огляделся. В палате было сумеречно, за дверями в коридоре тишина, значит — дежурная медсестра спала на диване.

За окном желтелась миражно наркотическая луна. Аркадий Иванович подкрался к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор. Там никого не было. Кто же стучал? В палате густилась духота, запахи лекарства и бинтов. Он подошел к окну, взялся за створки, распахнул их, облокотился о подоконник. И зажмурился от хмельного ощущения прохлады, тающей свежести, ранней весны. А когда вновь открыл глаза, обомлел… Прямо вплотную к окну, к подоконнику, прижималось корыто, в котором сидела Фроська. Она приложила палец к губам: мол, тише! И полезла в окно. Порошин помог ей перелезть через подоконник и начал обнимать ее, целовать, приговаривая шепотом:

— Фроська, я тебя люблю. А ты меня любишь?

— Люблю.

— Тогда снимай штаны.

— На мне панталоны царицы.

— Зачем же ты их напялила?

— Штоб тебя соблазнить.

— Ох и дура ты, Фроська.

— Умная была бы, не влюбилась бы в тебя.

— Торопись, Фрося, у тебя есть соперница.

— Верочка?

— Какая Верочка?

— Верочка Телегина, которая пельмени тебе принесла.

— Не знаю никакой Верочки. Никто мне пельменей не приносил. Твоя соперница — Партина Ухватова.

— Аркаша, я до полной нагишности разболокаюсь, для соблазнения…

Такой уж получилась у них первая медовая ночь. Они прообнимались, прошептались до первых петухов. И только перед рассветом нечаянно уснули. Дежурная медсестра застала их спящими в обнимку на одноместной кровати, закричала, позвала врача. Прибежали и больные из других палат.

— Вы как сюда попали, девушка? — пробурчал доктор, протирая то свои заспанные глаза, то очки.

— Через окно, — показала признательно Фроська.

Медсестра свесилась грудью через подоконник, глянула по сторонам, вверх, осмотрела сквер:

— Лестницы нет.

— Я на корыте прилетела, — продолжала давать показания нарушительница покоя и режима больницы.

Врач тоже выглянул в окно: высоко, третий этаж. Но можно ведь опуститься на веревке с крыши.

— Зачем рисковали, девушка? Вы могли разбиться. Эх, зелено-молодо!

— Я прилетела на корыте, — оправдывалась Фроська.

— Можно и корыто спустить с крыши на веревках, голь на выдумки хитра.

Старичок из соседней палаты возмущался:

— Ну и молодежь пошла! Для чего мы революцию делали? Полная деградация, зарубежное влияние, буржуазная безнравственность!

Раздавались и другие выкрики:

— А его в отдельной палате поместили!

— Оторвался от народа.

— Он и в столовую не ходит, брезгует супом, сваренным для рабочего класса и больных ударников.

— Книжки читает, глядишь — и наденет шляпу, очки…

— Трусы-то, шлюха, подбери! Разостлала их, вишь, на полу, быко политическу карту мира.

Медсестра выговаривала Порошину:

— Мы вас за серьезное начальство принимали, за руководство ответственное из НКВД. А вы кем оказались?

Порошин молчал. А больные из других палат все так же толпились у дверей, хихикали мерзко.

— О безобразии мы сообщим по месту службы, работы, — подвел итоги дежурный врач.

Кончилось все тем, что Фроську выпроводили, сунув ей в руки панталоны императрицы. А к обеду и Аркадия Ивановича выписали из больницы за грубое нарушение режима. Гейнеман и Трубочист ухохотались до слез, слушая серьезный рассказ Порошина о своем несчастье. О чрезвычайном происшествии стало известно и в горкоме партии. Новый секретарь Рафаэль Хитаров отшутился:

— Любовь неподсудна!

Предложение об увольнении горкомовской буфетчицы за моральное разложение он отклонил. Мол, на качество приготовления пищи это не повлияет. В НКВД недостойное поведение Порошина обсудили на объединенном собрании коммунистов и комсомольцев. Младшие лейтенанты Бурдин, Двойников, Степанов потребовали изгнания развратника из органов милиции. Пушков и Груздев сказали, что можно обойтись строгим выговором. Придорогин посоветовал ограничиться выговором без занесения в учетную карточку. Мнение начальства — закон для подчиненного. На этом и определились. На Порошина после этого посыпались доносы. Был сигнал, будто он совратил, кроме горкомовской буфетчицы, еще двух девушек: Партину Ухватову и какую-то Верочку Телегину, а также развратничал со своими осведомительницами — Жулешковой и Лещинской…

Придорогину нравился Порошин. Начальник НКВД отправил его на полгода в командировку, чтобы утихли страсти. По запросу во Владивостоке требовались опытные и не очень примелькавшиеся оперативники. Контрабандисты там наладили вывоз золота в зарубежье. Из Москвы в Челябинск поступило распоряжение: выделить в помощь дальневосточникам двух лучших сыщиков. Сбагривая Порошина, хитрый Придорогин надеялся прихлестнуть за Фроськой, склонить ее к сожительству. Глаз у него лег на девку. А своя жена осточертела — мослатая, лицо лошадиное, скандальная, противная. Не баба, а коровья смерть. Поэтому и мысли копошились такие:

— Зачем я женился на этой чувырле? А горкомовская буфетчица оказалась штучкой! Невинную девицу разыгрывала… А в страсти на третий этаж вскарабкалась! Загляну-ка я к ней как-нибудь вечером в хату — с подарками, с бутылкой вина.