Время красного дракона

Владилен Машковцев, 1991

Роман «Время красного дракона» рассказывает о трагической судьбе магнитогорцев в годы сталинских репрессий. Наряду с живым описанием быта и исторических событий роману присущи захватывающий фантастический сюжет и острая сатира. Трагикомические ситуации, возникающие в уральском соцгороде, в котором красному террору противостоят выходки нечистой силы, продолжают традиции, заложенные Ф. Сологубом и М. Булгаковым.

Цветь шестая

Коттедж Авраамия Павловича Завенягина, расположенный на пологом прихолмье горы Магнитной, не отличался особо от соседних особняков в поселке с романтичным названием — Березки. Здесь жили иностранные специалисты, крупные руководители, начальники цехов, инженеры. Дом, выделенный для прокурора и начальника милиции, был запроектирован для жизни двух семей: с разными входами и даже разделенными садовыми участками. Прокуроро-милицейский вертеп и особняк директора завода находились поблизости и охранялись одним постовым. Охрана была бы не нужна, никто на высокое начальство не покушался, но обокрасть могли. Эпидемия воровства захлестнула страну с началом коллективизации. Государство реквизировало сначала собственность дворян, капиталистов, купцов, церковников, управленцев, интеллигенции под революционным лозунгом «Грабь награбленное!». Грабили казаков, крестьян, нэпманов. Все разделили, все дворцы заняли, все погреба обшарпали. Бежавшие от коллективизации крестьяне шли на великие стройки социализма, становились как бы рабочими. Но, ограбленные и униженные, они сами с легкостью воровали, тащили все, что лежит плохо. На стройке крали цемент и доски, гвозди и лопаты, топоры и кувалды. На заводе тащили трубы, швеллеры, бронзовые подшипники, поршни, кокс, гаечные ключи, напильники, электролампочки. В учреждениях пропадали шапки, одежда, в конторах — бумага, карандаши, пишущие машинки. Россия превратилась в страну сплошных воров. Одни крали от нищеты и голода, другие не теряли возможности стать хоть чуточку обеспеченнее. А многие приносили домой то, что не могло никогда сгодиться. Татарин Ахмет променял за стакан махорки микрометр, украденный в инструментальном цехе. А для чего взял этот микрометр старик, продававший табак? Неужели для измерения толщины своего седого волоса? Уборщица в токарном цехе стырила штангель. Нищий, похожий на Ленина, укатил с территории завода бочку солидола. Возможно, будет намазывать на хлеб вместо сливочного масла. Цыгане были самыми разумными людьми: они похищали рельсы, продавали их вместо балок для перекрытия погребов и землянок.

Правительство с каждым годом ужесточало законы. За пучок собранных на пустом поле хлебных колосков расстреливали двенадцатилетних, опухших от голода казачат и крестьянских мальчишек, почерневших баб и стариков. По деревням прокатилось одичание и людоедство. Слава богу, в городах и на стройках такой голодухи, безумия и жестокости не было. Но духовное поле человеческих отношений, нравственности не имели отличий и в городе, и в деревне.

* * *

Порошин вышел из бренчащего трамвая, направился по улочке к особняку Завенягина. День был воскресным, но отдыхать не пришлось. В НКВД выходных дней и отпусков не было уже два года. Начальство, правда, изредка позволяло себе расслабиться, отдохнуть, погулять. Но на заместителей начальника милиции это исключение не распространялось. Порошин шел в особняк директора завода не к Завенягину, а к Придорогину. Аркадий Иванович позвонил своему шефу, но его дома не оказалось. Домработница объяснила:

— Сан Николаич ушли к Авраму Палычу. Они там яблоньки садют, дерева. И прокурор Соронин тамо.

Настроение у Порошина было паршивым. Предстояло срочное вскрытие могилы, эксгумация трупа. Привыкнуть к этому невозможно. Он уже представлял, как его будет тошнить от смрада разложившегося трупа. Но такова уж работа, профессия. В то же время светилось и чувство удовлетворения: он узнал, где находится тело исчезнувшей из морга старухи. Надо было лишь получить право на арест старика Меркульева Ивана Ивановича, провести обыск и вскрыть могилу. Но Меркульев — герой Гражданской войны, орденоносец, воевал в отряде Каширина, награжден именным оружием, любимец Блюхера. У него дома в гостях бывали и секретарь горкома партии Ломинадзе, и Завенягин, и Орджоникидзе. Писатели к нему наезжали — Аркадий Гайдар, Виктор Шкловский, Николай Богданов, Лидия Сейфуллина. Однако авторитет и заслуги не избавляют человека от подчинения законам, ответственности. Деда надо было арестовать хотя бы на несколько дней, для допросов, выяснения некоторых обстоятельств.

Сторож морга признался, что вечером, перед тем как исчез труп, к нему приходил дед Меркульев с литром самогонки. Патологоанатом тоже дал правдивые показания: вскрытия трупа он не производил. Акт о вскрытии подписал, поступая так часто. Родственники умерших обычно возражают, не соглашаются на вскрытие тел, усматривая в том кощунство. Да и приплачивают патологоанатому за попущения: крупой, салом, картошкой, а то и деньжонками.

Проворным оказался и ушастый осведомитель Мордехай Шмель. Выполняя поручение Порошина, он обнаружил на кладбище рядом с прежними захоронениями из рода Меркульевых свежий могильный холм с деревянным крестом. Сержант Матафонов уже провел предварительный допрос. Дед Меркульев признался, что похоронил свою старуху. Тайна превратилась в обычный пшик, в провинциальную трагикомедию. Оставалось еще нелепое заявление Шмеля, будто дед Меркульев спрятал в могиле вместе с похороненной старухой двенадцать бочат золота, двадцать — серебра и старинный кувшин с драгоценными камнями, кольцами, серьгами.

Порошин позабавился в разговоре с бригадмильцем:

— Дорогой Мордехай, докладная осведомителя должна быть четким документом, а не литературным произведением. Надо кратко и доказательно указывать источники своих утверждений: свидетелей, детали, конкретные наблюдения, факты, высказывания лиц. Вы же просто и без оснований заявили, будто в могиле — золото, серебро, кувшин с драгоценными камнями. Откуда вы все это почерпнули? Из русских народных сказок?

Шмель объяснил:

— За иконой, на божничке, лежит у Меркульевых самописная старинная книжица. Как я понял, это летопись, начатая каким-то священником — отцом Лаврентием еще в 1612 году. Там записи и других лиц — Бориса Машковца, какого-то Ермошки, Федоса Меркульева. Упомянуты Коровины, Телегины, Хорунжонкины, Починские, Яковлевы… Из книжицы и следует, что яицкие казаки, еще до возникновения оренбургского казачества, спрятали у Магнитной горы войсковую казну.

Порошин весьма смутно представлял, когда возникло яицкое и оренбургское казачество. Байки о кладах его вообще не интересовали. Как-то несерьезно на фоне строительства металлургического завода думать о войсковой казне казаков семнадцатого века.

— Как вам, Шмель, удалось ознакомиться с летописной книжицей? — поинтересовался Порошин.

— Так я же часто бываю у Меркульевых, готовлю вашу Фросю к поступлению в институт.

— Мою Фросю? — изумился Порошин. — Какое она имеет отношение к Меркульевым?

— Простите, Аркадий Иванович, но ведь по деду и бабке ваша Фрося — Меркульева! Она же внучка той старухи, которую вы разыскиваете.

У Порошина в глазах потемнело, лицо покрылось красными пятнами. Господи! Какой же он сыщик? С девчонкой дружит, полюбил ее. И ничего почти не знает о ней. Да, Фрося живет в общежитии. Но ведь устроилась она туда, чтобы к работе поближе быть. А родственники у нее в станице. Знал Порошин, что есть какие-то родичи у Фроси в старом поселке. Да не удосужился познакомиться с ними. А теперь вот пакость возникает: в канун свадьбы, женитьбы на Фросе, надо арестовать ее родственников.

Порошин решил не огорчать Фроську, не говорить, что у ее деда проведут обыск, вскроют могилу бабки. В конце концов, обыск ведь проведут для формальности. Деда дня через три-четыре отпустят. А могилу зароют, составив акт, что гражданка Меркульева не исчезла, а умерла. И все закончится хорошо. Потом будет свадьба. Виктор Калмыков и Эмма Беккер тоже поженятся. За одним столом погуляем. Придорогин обещает отпуск для медового месяца. Все счастье впереди. Детишки народятся. Фрося будет читать сказочки летописные про казачий клад…

Аркадий Иванович шел к особняку Завенягина для встречи с Придорогиным и подумывал о том, что обыск у старика Меркульева надо, пожалуй, отменить. Как-то бы убедить начальника милиции. Мол, необходимости в том нет, ограничимся вскрытием захоронения и закроем дело. А все силы бросим на розыск того, кто нацарапал антисоветскую листовку.

Метров за двести до директорского коттеджа из-за кустов сирени навстречу Порошину неожиданно вышла Фроська. Она несла плетеную из тростника корзиночку, приплясывала, золотилась на солнце своими рыжими кудрями, улыбалась и кланялась каждому телефонному столбу, каждому дереву. И каждая веснушка на ее юном лице улыбалась самостоятельно, а голубой сарафан трепыхался задорно от легкого ветра.

— Здравствуй, Фрося!

— Здравствуй, Аркаша!

— Ты как сюда попала?

— Я у Завенягиных была, стол накрывала праздничный. Ломинадзе велел из горкомовского буфета продуктов подбросить. Народу там, гостей разных — ватага: прокурор, твой начальник — Придорогин, Коробов, Боголюбов, Голубицкий, доктор Функ… Они яблоньки посадили, поливают. А ты зачем — к ним?

— Я ненадолго, к Придорогину.

— Приходи к вечеру, Аркаша. И мы попразднуем. Я у них сперла каральку копченой колбасы. Вот — смотри!

Фроська, все так же весело пританцовывая, извлекла из корзинки громадную буро-красную каралю колбасы, понюхала ее, прицокнула.

— Фрося, ты из рода тех Меркульевых? — спросил вяло Порошин.

— Из каких это тех?

— У которых бабка пропала как бы…

— Да, из тех.

— Пойдем, Фрося. Я вернусь, провожу тебя до трамвая.

— Ты какой-то, Аркаша, растерянный. У тебя на работе что-то?

— Фрося, если к вам, к деду твоему придут в хату с обыском, ничего такого не найдут?

— Ни, пущай приходят. Дома у нас ничего такого нет.

— А разве тебя это не обидит?

— Ни, у нас ить всех в станице обыскали. Некоторых по два раза.

— На обыск могут послать и меня, Фрося.

— Такая уж у тебя поганая работа. Што уж кому бог даст. Но я ить люблю тебя, Аркаша, жалею. Можно сказать — стремлюсь неосознанно к качественному воспроизводству человечества.

Озорство Фроськи не оживило Порошина. Какое-то нехорошее предчувствие давило душу, сердце. Фроська вскочила на подножку отходящего трамвая, поиграла прощально пальчиками. Нищий, похожий на Ленина, вытащил потихоньку из корзинки Фроськи колбасу. Но она отобрала у вора каральку, шлепнула его по лысине. Порошин постоял понуро и побрел на встречу с Придорогиным. Аркадий Иванович решил, что он поступил верно, не сказав ничего Фросе о предстоящем вскрытии могилы, в которой была похоронена ее бабка.

В саду у Завенягиных, прямо под открытым небом, был изукрашен стол — бутылками, фужерами, жареным поросенком, зарумяненными курами, крабами в сметане, лососевой икрой. Город готовился к международному конгрессу геологов, поэтому на склады завезли деликатесы. Избытка в этих яствах не было, но на два-три банкета можно было взять. Завенягин спиртного почти не употреблял, но по случаю праздников — не отказывался. Ломинадзе, напротив, любил выпить и без повода. За столом все были навеселе. Придорогин целовал инженера Голубицкого. Лева Рудницкий читал стихи Павла Васильева. Гейнеман жестикулировал перед Виктором Калмыковым и Эммой Беккер. Начальник доменного цеха спорил о чем-то с Чингизом Ильдрымом.

— Ты, Коробов, дурак! — выкрикивал ему Ильдрым.

Прокурор Соронин, Завенягин и Ломинадзе размышляли, где взять официантов и поваров для обслуживания иностранцев, которые приедут из Англии, США, Германии, Франции, Италии, Бельгии…

— Опозоримся! — твердил прокурор.

— Давай проведем испытание, — предложил Завенягин.

После ухода Фроськи стол с гостями обслуживала рябая баба, домработница Завенягина — Глафира. Когда-то она работала официанткой в ресторане «Атач», вроде бы имела опыт по сервису. Завенягин попросил:

— Глафира, накрой стол заново. Сначала принеси ложки и вилки, разложи их перед гостями. Но представляй, Глафира, что это не мы сидим, а важные гости, иностранцы.

— Откель иностранцы? — спросила Глафира.

— Из Гваделупы! — сгрубил прокурор.

— А вы не выражайтесь. А то буздырыкну по губам, хоть вы и прокурор! — уперла руки в боки Глафира.

Авраамий Павлович успокоил свою домработницу:

— Глафира, сделай, пожалуйста, то, о чем тебя попросили.

Ломинадзе ткнул пальцем в прокурора:

— А ты знаешь, откуда ты приехал?

— Откуда? — пьяненько поинтересовался Соронин.

— Из Гвадежопы! — вполголоса продекламировал Ломинадзе. Завенягин тоже пытался уязвить прокурора, видя, что он выплатил червонец за остроумие секретарю горкома партии:

— Гоголю надо бы заплатить, Иван Петрович.

— За что? — осоловело покачнулся прокурор.

— А у него фраза классическая: есть один порядочный человек у нас в городе — прокурор, да и тот, если признаться честно, свинья!

— Это мы уже слышали!

Глафира сошла с крыльца напыщенно, картинно, неся впереди себя серебряный поднос. Глаза ее были устремлены в какую-то неведомую даль, должно быть — в коммунизм. Она раскладывала ложки и вилки, будто свершала магический обряд. Возле Завенягина Глафира споткнулась, уронила ложку на землю, но тут же подняла ее, вытерла подолом своей юбки, положила с извинительным поклоном на стол.

— Хватит! — хлопнул в ладоши Ломинадзе. — Иди, Глафира, отдыхай!

Гости хохотали. Виссарион Виссарионович говорил:

— Представляешь, Авраамий? Сидят иностранные гости за столом. А наша русская баба роняет ложку, вытирает ее подолом своей грязной юбки и подает с реверансом: мол, кушайте на здоровье!

— Я бы не стал драматизировать ситуацию. До конгресса еще далеко. Можно создать курсы поваров, официантов.

Ломинадзе вскинул руки к небу:

— Вай! Кто будет преподавать? Кто может у нас в городе нарезать осетрину? Кто может изготовить приличное блюдо, салат? Кто умеет красиво и с достоинством обиходить стол? Этикет обслуги — это искусство!

Придорогин, видимо, все время прислушивался к разговору Ломинадзе и Завенягина. Он встал, поднимая фужер:

— Я знаю, кто может обслужить международный конгресс!

— Кто? — заинтересовался Ломинадзе.

— У меня на спецпоселках и в колонии у Гейнемана есть царские повара, фрейлины разные, графини. Мы дадим их на месячишко вам. Пользуйтесь нашей добротой. Они у нас на черных работах: роют котлованы, подносят кирпич. Так сказать, искупают вину, перевоспитываются.

Войдя через калитку, Порошин увидел во дворе директорского особняка обшарпанную легковушку своего начальника. Придорогин часто водил автомашину сам, не любил ездить с шофером. Завенягин заметил нового гостя:

— Проходи, Аркадий. Садись за стол.

Ломинадзе наполнил фужер коньяком:

— Пей штрафную!

— Можно, разрешаю! — крякнул Придорогин.

— Нельзя, у меня дело, — отклонил фужер Аркадий Иванович.

— Отойдем в сторонку, — взял под локоть Порошина начальник НКВД, уводя своего заместителя в дальний угол сада, за кусты сирени.

— Докладывай, но коротко, по сути.

Порошин объяснил, что тайны с пропавшим трупом больше не существует. Но для формальности могилу придется вскрыть. Он пытался внушить своему начальнику, будто нет особой необходимости производить обыск в доме старика Меркульева. И для разрядки пересказал нелепицу, сочиненную бригадмильцем: о бочках с казачьим золотом, о кувшине с драгоценными камнями.

Придорогин присел на огуречную грядку, начал перематывать сбившуюся портянку. От грязной портянки веяло мерзопакостной вонью.

«У него лицо и шея — коричневые, руки — коричневые, а ноги — белые!» — отметил про себя Порошин.

Язык у Придорогина хмельно заплетался, но рассуждал он логично:

— Ты, Порошин, мальчишка! Чему тебя учили в Москве? Знамо, что никакого казачьего клада нет. Бочек, набитых золотом, не отыщем. А вот горшок с царскими золотыми червонцами может оказаться в могиле старухи. Несколько желтых монет мы у штрунди на базаре отобрали. И ошибку совершили, не обыскали притон. Обыск сделаем сегодня же. Но сначала поедем на кладбище, вскроем захоронение. Вот черт! Как я поведу машину? Я же надрызгался в стельку. Пьян — в дугу!

Из-за куста вышел Голубицкий, он слышал последние слова начальника милиции. И предложил свою помощь:

— Давайте, я поведу вашу эмку. Я же почти не пил.

— Разве ты водишь машину? — сунул наконец ногу в сапог Придорогин.

— Прокачу с ветерком.

— Но мы едем на кладбище, будем вскрывать могилу, — пояснил Порошин.

— Ну и что? Это даже интересно. Я буду у вас понятым, свидетелем.

— В могиле может оказаться фугас, мина, — начал Придорогин шутливо пугать Голубицкого.

— А я специалист и по взрывным устройствам, опыт по службе в армии.

Голос Придорогина становился все трезвее и резче:

— Эй, Функ! Поехали с нами на эксгумацию. Нам нужен врач.

— Но у меня другой профиль, Сан Николаич, — пытался отвертеться Функ.

— Сойдет и твой профиль! В машину — арш! А тебя, Порошин, мы забросим в горотдел. Ты привезешь на кладбище бригадмильцев и родственников старухи. На воронке приедешь.

— Вы куда? — спросил Завенягин идущих к машине Придорогина, Порошина, Голубицкого и Функа.

Начальник НКВД поправил портупею:

— У нас дело неотложное. Эй, прокурор! Хватит гулять-пиянствовать. Вставай, поехали с нами!

— В бой за родину — всегда готовы! — выпятил по-петушиному грудь Соронин.

На кладбище Придорогину с его командой пришлось болтаться без дела около двух часов. Не подъехал воронок с Порошиным, бригадмильцами, родственниками тайно похороненной старухи. Начальник НКВД ковырялся стеблем травинки в своих редких пожелтевших от курения зубах, бранился:

— Скоты! Ни на что не способны. Им не в милиции работать, а в гортопе. Гнать надо всех в шею!

— Может, машина сломалась? — предположил прокурор.

Действовал на нервы и доктор Функ. Молодой врач, а несознательный. Зудит: мол, я эксгумацию делать не стану! Да никакая эксгумация и не нужна, потребно подписать лишь протокол, что в гробу лежит мертвая старуха, останки трупа. Надо бы проверить этого Функа. Говорят, он дальний потомок какого-то художника — Рембрандта или Ренуара, кто их разберет? Инструкция к тому поступила: арестовать всех, кто имеет родственников за границей.

— Функ, у тебя есть родственники там, за рубежом? — вытащил револьвер из кобуры Придорогин.

— Не знаю, может быть, есть.

— А Порошин говорил, что ты потомок какого-то Ренуара…

— Не Ренуара, а Харменса ван Рейна Рембрандта. Но документально я пока не могу сие доказать.

— А твой Рембрандт был эксплуататором?

— Нет, Рембрандт был сыном мельника.

— По-твоему, мельник — не эксплуататор? Всех мельников мы, Функ, раскулачили.

Голубицкий начал просвещать Придорогина:

— Голландский художник Рембрандт — гений, реалист. Он первым стал изображать на своих картинах нищих, крестьян. А в «Ночном дозоре» воспел, можно сказать, наше НКВД…

Прокурор Соронин добавил:

— У нас в городе потомков князей, графов и разных бывших больше, чем в Москве и Ленинграде. Зачем всю эту грязь посылают к нам?

— Едут! — встрепенулся Функ.

Черный воронок выкатился из-за бугра, переваливаясь и покачиваясь на ухабах. За рулем был Разенков, рядом с ним — Порошин. Они остановили машину метрах в десяти от могилы, выскочили из кабины, открыли заднюю дверь воронка.

— Вас только за смертью посылать, — недовольно проворчал Придорогин.

— Шофера не нашли, как в воду канул, — оправдывался Порошин. — Хорошо вот, Разенков выручил, сел за руль.

— Кого еще привез? — поинтересовался прокурор.

— Старика Меркульева, бригадмильцев — Шмеля и Махнева, Томчук отказался. Да и болеет он: после того как его избили хулиганы, оглох.

— Достаточно! Никто больше и не нужен. Вскрывайте могилу! — распорядился начальник НКВД.

Захоронение раскапывали бригадмильцы Шмель, Разенков и Махнев. Им приходилось участвовать и в расстрелах. Имели они право носить оружие — наганы, чем весьма гордились. Перед исполнением смертных приговоров работники НКВД и бригадмильцы получали по стакану водки, а после — по тридцать рублей. Шмель от водки обычно отказывался, отдавал ее Разенкову или сержанту Матафонову. И глаза Шмель перед выстрелом закрывал. Поставит врага народа на краю ямы, ткнет дулом револьвера в затылок, зажмурится и нажимает на спусковой крючок.

Сержант Матафонов заметил это как-то и обругал Шмеля:

— Ты што? Так приговоренный и до твоеного выстрела могет живым в могилу шастануть. Опосля вылезет. Стрелять потребно наверняка! Не в человека ить стреляшь: во вредителя, выродка, в гадину!

В раскопках могил бригадмильцы никогда не участвовали, не приходилось. Впрочем, из присутствующих никто этим раньше не занимался. Ни прокурор, ни начальник милиции, ни его заместитель. Познания в этом у них были книжные, из лекций, инструкций. Старик Меркульев не обратил внимания на приказания и угрозы, не взял в руки лопату. Его приторочили наручниками к железной могильной оградке по соседству. Протестовал и Шмель:

— Копать буду, помогу гроб вытащить. И отойду. Хоть стреляйте, открывать гроб не стану.

— А сколько нам заплатют? — очищал Разенков камнем лезвие заглиненной лопаты.

Махнев раскапывал могилу молча, споро, аж земля к облакам взлетала. Голубицкий насвистывал популярный мотивчик. Доктор Функ ходил по кладбищу, собирая миниатюрный букетик незабудок, чтобы не участвовать во всех актах абсурдного спектакля. Придорогин изредка оборачивался, задавал вопросы деду Меркульеву:

— Фугаса, мины в могиле нет? А? Что молчишь? Влип, старый хрен. Золотишко сюда закопал? И старуху-то поди сам угробил. Притворилась она у нас мертвой. Мы ее по глупому недосмотру отвезли в морг. А ты, хрыч, подпоил сторожа морга, пришлепнул свою благоверную старушенцию. И закопал тайком. Милиция, милый мой, все знает!

Старик Меркульев молчал. Бригадмильцы раскопали могилу, начали вытаскивать гроб.

— Тяжелый! Там что-то не то! Помогите!

— Ой, веревка трещит!

Прокурор Соронин, Придорогин, Порошин и Голубицкий вцепились в плетеные из конопли канаты, помогли бригадмильцам.

— Похоже, гроб действительно набит золотишком, — сбросил на ковыли фуражку начальник НКВД.

Гроб с трудом оттащили от могильной ямы. Прокурор заважничал, почувствовал себя главным лицом.

— Будем вскрывать. А где врач?

Доктора Функа не видно было, ушел куда-то за бугры. Решили подождать, когда он вернется. И к тому же Придорогин не торопился, любил наслаждаться последними минутами успешных, победных операций. Он часто оттягивал последний шаг, продлевал удовольствие предвкушением.

Вот и сейчас — заметил метрах в сорока суслика. Зверек возвышался на задних лапках, стоял на ковыльном бугорке, смотрел на людей с любопытством. Придорогин вскинул револьвер:

— Гляньте, как я его срежу, с первого выстрела.

Целился он долго, занимаясь тем же: предвкушая успех, радость от попадания в цель. Прогремел выстрел, пуля подняла фонтанчик пыли в сантиметре от суслика. Зверек испуганно нырнул в нору, но через минуту появился вновь. Придорогин опять начал прицеливаться, но прокурор остановил его:

— Так не честно! Давайте стрелять по очереди. Правда, я револьвер не взял с собой.

— Тоже мне — прокурор. Пистолет забывает взять. Бери, стреляй из моего.

Соронин выстрелил и промазал. Порошину было жалко зверька, поэтому стрельнул левее, по маковкам татарника. Суслик к удивлению всех появлялся после каждого выстрела вновь.

— Мазилы! — гоготал начальник НКВД, будто сам стрелял точнее.

Бригадмильцы палили из своих револьверов с необыкновенным азартом, вскрикивая, повизгивая. Шмель стрелял последним. Он тщательно прицелился, закрыл глаза, нажал на спусковой крючок плавно. И выстрел у него прозвучал по-другому: сухо, коротко. Пуля попала суслику в брюшко. Зверек подпрыгнул высоко, обрызгав кровью весь ковыльный бугорок. Прокурор закричал восторженно:

— Вот это класс! С закрытыми глазами бьет. И точно — в цель!

— Ерунда, случайно попал, — не согласился начальник милиции.

— Могу еще раз, на спор, — захвастался Шмель.

Придорогин показал на деревянный крест. В центре креста была видна латунная рамочка с фотографией девочки под стеклом.

— Стреляй по фотокарточке. Попадешь — дам тридцатку.

Шмель опять прицелился, закрыл глаза, выстрелил. Зазвенело разбитое стекло, вздрогнул крест.

— Нехорошо как-то, люди обидятся, — дернул за рукав прокурора Порошин.

Придорогин отмахнулся:

— О чем говорить? Копеечное стеклышко, копеечная фотокарточка. Да и никто ведь не видел.

Начальник НКВД обернулся к железной оградке, за которую был прикован наручниками старик Меркульев. И остолбенел, побледнел, раскрыв рот. Отвисшая челюсть Придорогина дрожала, он не мог произнести и слова. На перекладине могильной оградки висели сломанные наручники. Меркульев исчез. Осталась от него только казачья, выгорелая от солнца и времени фуражка.

— Шмель, охраняй гроб! Глаз не своди с него. А мы старика догоним. Не мог он уйти далеко. Порошин, беги туда! Вы — в ту сторону! А мы — сюда! — распределил быстро роли поиска начальник милиции.

Минут через двадцать к Шмелю подошел доктор Функ:

— Что за стрельба была? А где остальные?

— Арестант утек, — объяснил Шмель. — Все побежали ловить его.

— И со мной чудо приключилось, — присел Функ на траву.

— Какое чудо?

— Подлетела ко мне в корыте старушка. И говорит она мне: «Садись, не бойся!» Сел я в корыто с бабушкой. И взлетели мы на корыте в облака.

— Вы пьяны, доктор, — усмехнулся Шмель.

— Да, выпили мы лишнего. Но на корыте я летал!

Придорогин, Порошин, Соронин и все остальные бегали и кружили по окрестности почти час, но утеклеца так и не поймали, не увидели. Вернулись потные, растерянные. Навстречу им шагнул Шмель:

— Товарищ начальник, я открыл гроб. И снова закрыл. Стою вот, охраняю. А доктор Функ пьяный, уснул.

— Что там? — отбросил крышку гроба Придорогин.

В гробу лежали в разобранном виде хорошо смазанный и залитый парафином пулемет, винтовка, четыре ящика с патронами, маузер и офицерская шашка с позолоченным эфесом. А старушечьего трупа не было. Не обнаружили и золота.