Наследники Мишки Квакина. Том III

Влад Костромин

Продолжение веселых и забавных, а порой и страшных, приключений юных костромят Пашки и Влада, их заумного хвастливого отца, чопорной строгой матери, глупых жадных родственников и деревенских друзей.

Гуля

Рассказ участвовал в конкурсе короткого рассказа «Мой дом», проводимом риэлтерским агентством «Недвижимость линия закона» (г. Гомель, Беларусь) и радио «Гомель Плюс» 103.7 FM (РУП ПТЦ «Телерадиокомпания «Гомель», Беларусь)

Когда я был совсем маленьким, мы жили в деревне Пеклихлебы. Квартира на втором этаже панельки, балкон незастеклен. Однажды в воскресенье мать нашла на балконе гнездо с пищащими птенцами.

— Вить, а Вить, — сказала отцу, жующему на кухне, — у нас птенцы.

— У нас не птенцы, а спиногрызы, — отец зло посмотрел на меня. Я стоял на табуретке, ожидая, пока ему захочется послушать стишок. — Чего в рот заглядываешь? Это некультурно.

— Можно мне, — сглотнул слюну, видя, как челюсти отца безжалостно перемалывают бутерброд с салом.

— Чего тебе?

— Сало…

— По сусалам! Губа не дура, — почесал левой рукой ухо. — Я в твоем возрасте на лебеде и сныти жил, а тебе сало подавай.

— Не давай ребенку сала, — вошла мать, — руки будут жирные, шторы испачкает.

— Ну и пусть пачкает.

— Не тебе стирать!

— Видал, старшОй, — подмигнул он, — мамка не разрешает. Так бы я тебе дал, но мамку надо слушаться.

— Там птенцы, — снова начала мать.

— Где?

— На балконе.

— Большие?

— Нет, мелкие еще. Пищат так смешно, — улыбнулась мать.

— Жалко, — доел бутерброд и принялся делать следующий. — Можно было бы «цыплят табака» зажарить.

— Вить, тебе бы только пожрать! Голубь — птица божия. Его есть нельзя.

— Опять начались бабкины сказки, — недовольно поморщился. — Валь, я кандидат в члены партии, атеист, а ты про бога плетешь. Нет его!

— Хорошо, пусть нет, — боязливо перекрестилась, — но все равно, голубей есть нельзя.

— Почему?

— Голубь — птица мира.

— Сама ты птица мира. На голодный желудок никакого мира не будет, — начал жевать. — Война войной, а обед по расписанию.

— Я их оставлю?

— Оставляй, подрастут — посмотрим, на что они сгодятся.

Мать хлопотала над птенцами едва ли не больше, чем над новорожденным Пашкой, но выжила только одна голубка, которую мать прозвала Гулей. За лето Гуля окрепла и оперилась. Сидела на руках матери, важно ходила по квартире, гадила отцу в обувь. Никуда не улетала, следила с балкона за улицей.

— Вить, мы так можем голубей развести, продавать будем, — мать нежно гладила Гулю. — Разбогатеем.

— Как же, разбогатеем, — бурчал отец, вытряхивая с балкона помет из туфлей, — скорее в навозе утонем.

— Когда птичка обгадит, это к богатству.

— Тьфу ты, — плевался вниз, — опять бабкины сказки. Чему ты детей учишь?

— Учу ухаживать за животными, природу любить.

— Этих уродов, — погладил испачканной пометом ладонью меня по волосам, — только природу любить и учить.

Голубка крепла, наливалась. Часто сидела у меня на плече, смеша отца.

— Пиастры, пиастры, — непонятно кричал он. — Ха-ха-ха! подойди ближе.

Я подходил.

— Как курица прямо, — брал за клюв и качал, — натурально. — Гладил по перышкам, прощупывая грудку. — Как говорится, в строгом соответствии с законами диалектики, количество переходит в качество. Учись, карандух, — гладил меня по голове, вытирая пальцы о волосы. — Сегодня курица летает, а завтра жаришь ты ее.

— Гулю нельзя жарить, она хорошая.

— Шучу я, — зверски улыбался, — не боись. На безрыбье и курица птица.

В конце лета отца отправили руководить совхозом в Горовку и мы остались вчетвером: я, Пашка, мать и Гуля.

— Скоро в другую деревню переедем, — говорила по вечерам мать, стоя на балконе и гладя птицу, — там лучше будет.

— Почему лучше?

— Потому, — вздохнула, — что тут мы лишь семья помощника агронома, а там будем семьей директора, а это две большие разницы. Разбогатеем, — улыбалась мечтательно, а голубка курлыкала в ответ, — Гуля нам богатство принесет. Не зря на Витьку гадила.

В конце осени позвонил отец и велел паковать вещи.

— Дождались! — ликовала мать. — Наконец-то! скоро уедем из этой постылой деревни! Ура! — скакала по комнате с Пашкой на руках.

Утром на балконе застала соседского кота, жрущего Гулю.

— Гулю съели! — всплеснула руками. — Ты чего спишь, падла? — напустилась на меня.

— А что я?

— Ты должен был за хозяйством следить! — тяжелая рука матери сшибла меня с ног.

Я заплакал.

— Хнычь теперь, не хнычь — толку нет, — рассматривала истерзанное тельце. — Сгубили Гульку, — горько заплакала. — Вся жизнь теперь наперекосяк пойдет, — всхлипывала. — А ты спал, как тюфяк! Такой же лежень, как и батя твой!

Отрыдав, положила Гулю в морозилку:

— Похороним в Горовке, — достала кусочек сосиски. — На, и подмани эту скотину рыжую! Только по тихому, что бы никто не видел.

Мне было жалко дружелюбного кота, но ослушаться матери я не посмел. Дождался на лестнице и поймал доброго соседского Ваську.

— Пожалеешь, — прошипела мать, выхватывая у меня из рук Ваську и запихивая в посылочный ящик. — Подушку неси, — велела мне.

Я принес подушку, она положила ее на ящик.

— Это чтобы не орал.

— А с ним ничего не будет?

— Эта падла подождет… — потерла руки, — еще не вечер. Вот завтра как погрузим вещи, так и разберемся…

— А что ты хочешь с ним сделать? — подозревая недоброе, спросил я.

— Узнаешь.

И я узнал, сквозь слезы глядя из окна отъезжающего грузовика, загруженного нехитрыми пожитками, на раскачиваемое ноябрьским ветром рыжее тельце, которое словно поздний лист свисало с балкона на обрезке бельевой веревки.