Ведьма полесская

Виталий Кулик

Белорусское Полесье, середина 19 века… Глухой ночью на незнакомой дороге с главным героем Прохором Чигирём происходит ужасное событие: злой рок сводит его со старой ведьмой, держащей в страхе всю округу. Подавив волю ничего не подозревавшего путника, ведьма заставляет его видеть то, чего на самом деле не было: она предстаёт перед молодым парнем в обличье девушки-красавицы. Но на этот раз матёрая ведьма просчитывается, недооценивает незнакомца, ещё с детства усвоившего наставления своего деда, знахаря из рода Чигирей. Ведьма терпит главное поражение в жизни, получив в противостоянии уродливый ожог лица. Теперь только страшной местью живёт старуха, обманом вовлекши в свои замыслы дочку-красавицу, на свою беду, влюбившуюся в нового панского лесника (Прохора). В жизни персонажей бьют ключи любви и ненависти, ужаса и народного юмора, мистики и реальности, но никто из главных героев даже и не подозревает, что над всеми ими нависла одна общая беда…

Глава 7

Серафиму знали уже во всех окрестных сёлах и хуторах. Многие называли её просто Химой. Нельзя сказать, что её шептание всем помогало, но надежду, очевидно, давало основательную. А если человек верит в чудо, то оно может и произойти.

Мало-помалу у Химы начали появляться клиенты и с более деликатными, а иногда и просто с коварными просьбами: одним надо было, чтоб худоба^[20]велась, другим — милого присушить иль у соперницы отбить. А третьим и вовсе было невтерпёж навести порчу на ненавистных или зажиточных соседей. Последняя просьба обычно вызывалась двумя-тремя причинами: ссоры, злоба и главная — зависть. Некоторые люди готовы на многое пойти из-за этой самой зависти. Готовы пожертвовать и своим здоровьем, и всем самым дорогим лишь бы не видеть радость и счастье у других, лишь бы куму, свату или брату было хуже, чем им самим.

Хотя и скрытно обращались к старухе с такими просьбами, но от людского глаза не ускользнуло, что Хима исполняет их с явным удовольствием. И чем ужасней заказ, тем охотнее она бралась за него. Это многих напугало и оттолкнуло от старухи, а некоторые, нелюдимые и вечно чем-то недовольные, наоборот, зачастили к Серафиме.

Также людям бросилось в глаза и то, что дочка Серафимы ни под каким предлогом не соглашалась помогать матери в её ремесле. На все просьбы сделать какое-либо снадобье или что-то приготовить к ритуалу, девушка отвечала, что не хочет брать грех на душу и вообще старалась поскорее покинуть избушку при появлении клиентов.

Отношения матери и дочки были натянутыми и непонятными. Это открытие озадачивало любопытных посетителей и порождало различные толки.

Да, если бы Серафима была просто знахаркой или, на худой конец, хотя бы удачливой бабкой-шептухой, всё было бы доступно крестьянскому пониманию. К таким людям люди относились не то чтобы дружелюбно, а даже с некоторым почтением. В отношении Химы сначала тоже было так, но вскоре всё стало по-другому — её начали побаиваться. От старухи начало веять бедой…

Но даже страх глаза и рты всем не закроет. Всё подмечалось, и всё чаще в бабских беседах и пересудах проскальзывала мысль, что старая Хима наверняка крепко знается с дьяволом, поэтому и в разговорах всё чаще звучало слово «ведьма».

А тут участились странные случаи в самих Черемшицах и на окрестных хуторах: то внезапно без всяких причин сляжет совершенно здоровый человек, то у чьей-то коровы пропадёт вдруг молоко или куры перестанут нестись, то у некоторых крепких семьях сплошной разлад на пустом месте выходит. Естественно, все подозрения сразу падали на Химу, все злобные экивоки были в её сторону. Всякие неприятные случаи, конечно, и раньше бывали, до появления Химы, но тогда мало обращали на них внимания, да и сваливать вину на кого-то одного не выходило.

Вскоре в ропоте селян уже проскакивали явные угрозы пустить «красного петуха» в лесной избушке. Но дальше слов никто ни на что не решался. Пришлую старуху теперь уже открыто боялись.

Вот с этой старухой, на свою беду, и пришлось два раза столкнуться панскому приказчику. Первый раз Петро встретился с Серафимой летом. Он это очень хорошо помнил…

Однажды, спеша на поле, где шла уборка жита, он в скверном настроении скакал на лошади по лесной дороге. Оставалось совсем немного пути: сразу за лесом начинался панский луг, а рядом и поле с хлебом.

На повороте Петро внезапно чуть не наскочил на неизвестно откуда появившуюся старуху. От неожиданности конь поднялся на дыбы, и приказчик еле удержался в седле. Петро был взбешён: то нагоняй от пана получил, то дополнительно работы навалили на его плечи, а тут ещё и эта чёртова шептуха под ногами мешается.

— Ты что, карга старая, посторониться не можешь?! Или тебе кнут по спине давно не гулял! А ну, прочь с дороги! — со злостью заорал тогда приказчик.

— Не гневайся на старую, соколик. Нерасторопная стала. Не заметила, — сама растерявшись вначале, виновато произнесла Хима. — Но и ты ж, милок, гляди куда скачешь. Не ровен час расшибёшься, — уже более невозмутимо закончила она.

Спокойный тон старухи и особенно последние её слова окончательно вывели Петра из себя. Вскипевшая злость неукротимо рвалась выплеснуться.

— Ах ты, ведьма! Ты ещё поучать меня будешь?! — приказчик направил коня на Серафиму и замахнулся нагайкой. И лишь в последний момент он опомнился и опустил занесённую руку.

Ни на шаг не сдвинувшись с места, старуха замерла. Она в упор смотрела на всадника. Морщинистое лицо сильно побледнело, а зрачки её расширились до такой степени, что глаза казались просто чёрными. Она молчала и не сводила колючего взгляда с панского приказчика. Петру стало немного не по себе, и он, ещё раз зло выругавшись, буркнул в адрес Химы:

— Ладно, бесовское отродье, недосуг мне теперь возиться тут. Но я ещё с тобой разберусь.

Стегнув коня, он с места пустил его в галоп. Отъехавшему шагов на сорок Петру неумолимо захотелось вдруг оглянуться. Он поддался необъяснимому желанию и повернул голову. Ничего сверхъестественного приказчик не увидел. Старуха по-прежнему стояла на том же месте и всё ещё провожала его своим странным чёрным взглядом.

Гарцуя на коне, всадник не мог рассмотреть с такого расстояния, что губы старухи шевелились. Со стороны казалось, будто она кому-то что-то быстро рассказывала. Но рядом с ней никого не было и слов не разобрать. Она просто что-то бормотала…

Второй раз Петро встретился с Химой через несколько недель после случая на лесной дороге. Это уже была даже не встреча, а самая настоящая стычка.

В сентябре, когда селяне уже заканчивали убирать с панских грядок картофель, Петро поехал проверить, как идёт работа.

И вот невдалеке от копающих картошку баб приказчик вдруг заметил Химу. Она стояла на краю поля и о чём-то разговаривала с мужичком, державшим под уздцы пегую лошадку, запряжённую в крепкую телегу. На этой телеге отвозили картошку на панский двор.

В руках Хима держала ладный по размеру узелок, через льняное полотно которого явно выпирали округлые бока довольно крупных картофелин.

Петро решительно направился к старухе. Он уже отлично знал, кто она такая, но никакого трепета и тем более страха перед ней не испытывал.

В прошлый раз приказчик не стал связываться со старухой. Он тогда спешил, и ему некогда было показать этой ведьме, кто здесь главный. Но, вспомнив тот случай, он решил, что придётся именно здесь и сейчас проучить её. И в назидание другим, и за растаскивание хозяйского добра, и вообще, пора поставить эту старуху на место. Благо причина уже есть, а заодно и люди пусть будут свидетелями того, что Петро Логинов не лыком шит, и коленки у него не дрожат перед какой-то прибившейся старухой. Слишком уж много о ней недобрых слухов ходило в последнее время, а некоторые крестьяне уже просто опасались в одиночку пойти в лес. И кому, как не ему, Петру Логинову, надо навести здесь порядок?

По-молодецки осадив на скаку лошадь возле Химы и мужичка, всадник бросил пристальный взгляд на узелок.

— Так-так, ведьма старая, уже и картошку панскую крадёшь, добро хозяйское тянешь. Сама украла или кто помог? — громко говорил Петро, и нотки его голоса угрожающе дрожали в каждом слове. Даже в облике приказчика сквозило явное злорадство: попалась чертовка! Теперь-то он отыграется за всё. Вспыльчивый нрав Петра начинал стремительно набирать обороты.

— Я кого спрашиваю? Или, может, глухой тут уже прикидываешься?! Украла картошку?! — выкрикнул он.

— Не глухая… и не крала я ничего, — как всегда, без страха, но тоже со злостью прошипела Серафима. Ей уже порядком надоели угрозы и придирки.

— Так ты ещё и хлусить мне вздумала, чёртово отродье! — закричал Петро и грозно глянул на перепуганного мужичка. — А ты чего трясёшься?! Небось вместе картошку крали?!

— Дык я, ета… Я ж не крав… Я ж, ета… приехав тольки, — заикался мужичок, и от переполоха у него нервно вздрагивала всклоченная, как деркач^[21], борода.

— Не виноват он ни в чём. Не лай зря на человека, — спокойно вступилась Хима.

Хотя старуху и разбирала злоба, но на рожон ей не очень-то и хотелось сейчас нарываться. Людей вокруг много… да и всё-таки панский приказчик… не простой холоп. Но уж больно дерзок и нахрапист!

— Это кто ж лает?! Так ты меня ещё и собакой обзываешь! Ах ты, сука! На тебе! — с этими словами Петро несколько раз со всей яростью стеганул Химу плетью.

От внезапной обжигающей боли старуха непроизвольно вскрикнула и прикрыла голову руками. Узелок упал на землю и из него покатились… яблоки.

Приказчик оторопело уставился на них, понимая, что сильно опростоволосился.

Мужичок и вовсе перетрухнул, быстро сообразив, что стал невольным участником разыгравшейся стычки. В таких случаях у людей часто появляются опасения, что они могут ненароком попасть в чужие жернова ненависти.

Крестьяне, бросив работать, с ужасом наблюдали за происходящим. Все понимали, что здесь, на их глазах, сошлись кремень и кресало, и каждый тоже опасался, чтобы искры этой стычки не обожгли и их самих. А то, что кому-то из двух сторон несдобровать, сомнений ни у кого не вызывало. Это уж точно!

Петро немного оправился от конфуза. Ну, получила баба плетью не за дело — ну и что тут такого?! Напустив на себя строгости, приказчик решил угрозами приуменьшить значимость своей промашки.

— А теперь, ведьма, слушай меня внимательно, — гарцуя вокруг Химы, угрожающе процедил он. — Даю тебе три дня — и чтоб духу твоего в наших краях не было. Убирайся туда, откуда пришла. И сучку свою не забудь. Нечего всякой нечисти нашу землю топтать!

Серафиме деваться было некуда. Она и так вдоволь наскиталась по чужим углам. Вот и сейчас, не успела обжиться — уже кому-то поперёк дороги встала. Ну уж нет! Если кому-то она и встала на дороге, пусть обойдёт! А такое, что вытворил сейчас этот приказчик-скотина, она просто не в силах простить.

В глазах Химы ярость била уже через край. Ведьма осторожно провела пальцами по запястью, где ярко расцвёл красный вздувшийся след от плети. Затем медленно подняла глаза на дрожащего мужичка — тот и вовсе вытянулся от страха.

— Ступай, — тихо и даже как-то миролюбиво произнесла Хима, но, помедлив, уже строго добавила: — Нечего тебе здесь делать. Уходи скорее.

Мужичка как ветром сдуло.

Странный чёрный взгляд упёрся в Петра. Только на этот раз в расширенных зрачках старухи сквозил расчётливый холод мести.

— Что ж, теперь и ты послушай меня… — казалось, очень уж спокойно и как-то вкрадчиво говорила старуха. — Земелька-то наша хоть и не мала, да теперь нам с тобой будет тесно вместе ходить по ней. Придётся кому-то оставить её, земельку-то грешную… Ох, и зря ж ты поднял руку на старуху немощную. Каяться будешь сильно, да поздно будет… — старуха говорила, и в её тихом голосе звучала зловещая угроза.

Серафима невероятным усилием воли сдерживала в себе бушующий ураган ярости. Она успокаивала себя мыслью, что всю эту ярость выплеснет потом, чуть позже и по-другому.

— А пока благодарствую за угощеньице, — продолжала Хима и опять потрогала покрасневший след от кнута. Зыркнув на Петра взглядом, полным ненависти, она выдала свой приговор:

— Как говорится, долг платежом красен. Вот и за мной теперь должок. Страшный должок… И ты сполна его получишь. Так-то вот, голубь ты мой сизый…

Сильно сопя, старуха нагнулась, подняла узелок и медленно потянулась к лесу.

Выпавшие яблоки так и остались лежать на земле.

Петро заворожено смотрел на них и искренне сожалел, что переборщил со старухой. Дров он наломал кучу непомерную, и ему вдруг стало страшно до жути. А вместе со страхом подтянулась и дрожь — Петра начало колотить.

Сделав несколько шагов, Хима вдруг оглянулась. Заметив дрожь приказчика, она презрительно ухмыльнулась.

— Твоё счастье, что ты мне для дела не подходишь…

«И что там у тебя за такое дело?!» — тут же проскочила мысль у Петра.

— Так что не колотись — до Рождества дотянешь… — словно похоронный звон, прозвучали последние слова ведьмы.

Старуха ушла, а к потрясённому приказчику противный холодок забрался под самое сердце. Хотя Петро и не особо верил во все эти проклятия да заклятия, но мало ли чего на свете не бывает! А вдруг всё-таки его выходка аукнется бедой для него самого или для его семьи? Но не просить же теперь прощения у этой карги, да ещё и прилюдно! «А-а, авось пронесёт…» — с отчаянием и надеждой подумал Петро.

Два этих события произошли летом и в начале осени. И вот сейчас, в канун Рождества, сидя за столом с баламутом Лявоном, Петро понуро вспоминал о тех роковых случаях и сожалел, что так вышло. Сильно сожалел… «Авось пронесёт» не проскочило. Теперь он окончательно уверовал в причастность старухи Химы к ночному визиту покойного Сыча.

— Скажи, Лявон, а управа какая есть на проделки ведьмы… ну, или хотя бы оберег какой или что-нибудь такое? — упавшим голосом спросил Петро.

Он и сам прекрасно знал из народных поверий, чем и как можно защититься и от злых духов, и от чёрта, и от ведьмы, и от прочей такой нечисти. В народе веками накапливались такие знания и наблюдения, сохраняемые не только в сказаниях и пересказах, но даже и в церковных писаниях. Раньше это всё было для Петра какое-то далёкое, сказочное, не касавшееся его лично. А тут вдруг на тебе — коснулось! Да ещё как!

И Петру сейчас хотелось услышать что-нибудь конкретное, что можно было бы тут же и применить. На худой конец, он нуждался хотя бы в поддержке веры в себя. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь зажёг в нём огонёк надежды, что не так уж всё плохо и можно избавиться от грызущих заживо тревог. А рядом был лишь только неунывающий балагур Лявон, которого и всерьёз-то никто в округе не воспринимал.

Но у балагура Лявона голова работала исправно. Если бы дед не дружил с ней, то вряд ли смог так ловко выкручиваться из многочисленных переделок, в которые регулярно попадал. Хотя насчёт этого получается палка о двух концах. А чего ж тогда попадал в такие казусы, если с головой дружбу вёл? А от матушки природы! Талант, так сказать, и на переделки, и на их расхлебывание.

Дед Лявон не стал томить собеседника долгими соображениями на заданный вопрос об управе на ведьму. Не раздумывая, он с ходу утвердительно ответил, прикидывая в уме дальнейшее развитие затронутой темы.

— Ну а як же ж! На сук покрепче завсегда найдётся и топор поострее. Я так кумекаю: ежели есть люди, способные зрабить заклятие, то должны быть и такие люди, якие могут эдакое заклятие снять. Или я штось не так разумею, а?

То, о чем поведал старик, Петру и самому было известно. Он уже немало об этом думал.

— Так, так, Лявон, твоя правда. Всё ты верно разумеешь, — согласился приказчик и пододвинул ближе к деду миску с грибами. — Да ты закусывай, дед, не соромейся.

— Ага, закусываю. Отменные грузди. Сам, мабудь, засаливал?

— Сам.

— В самый раз для таких гостей, як я.

— Это отчего ж? — не понял Петро.

— А оттого, што к етым грибкам да яще б зубы мне — ото объеденье было б, — сказав это, старик хитро зыркнул на Петра.

Если Лявон когда-нибудь и помрёт, то явно не от скромности. Захмелев от выпитой горелки, он уже в открытую дал понять хозяевам, что хрустящие солёные грузди ему не по зубам, а вот более нежные белые грибки иль маслята — как раз подойдут.

— Марыль, выбери там белых, чтоб деду по зубам пришлись, — сказал приказчик старшей дочке.

— Это из той большой дежи, что в самом углу клети стоит? — уточнила Марылька, уже держа в руке деревянную миску.

— Не. Набери из той, что поменьше, отборных.

— Кузьмич, не утруждай дочку. Я уж як-нибудь и с груздём управлюсь, — вслух воспротивился Лявон, а в мыслях решение приказчика одобрил полностью.

— Ладно, дед, не переживай за девку, с неё не убудет. Да и я не забеднею. А вот тебе спасибо.

— А мне-то за што?

Петро призадумался и как-то неопределённо ответил:

— Да просто… за то, что поговорил вот со мной. Вечер долгий скрасил…

Лявон лишь пожал плечами.

— Ну, дед, давай на посошок выпьем. Да и за наступающий праздник — тоже. А Марфа сейчас тебе ещё и гостинец соберёт… к Рождеству. Ну, будь здоров, дед, и ещё раз спасибо тебе, — сказал приказчик и с какой-то безысходностью лихо опрокинул чарку.

Раз выпала на долю Лявона такая удача, то надо её сполна и хватать. Не дожидаясь повторного приглашения, дед тут же, следом за Петром, тоже осушил свою чарку. Видя, что застолье подходит к концу, он усердно налёг на закусь. Блины, мёд, грибы были сейчас вкуснее вдвойне, потому как подходил момент расставания с этими яствами. Старик так хватал еду, словно до этого и не видел её на столе.

Глядя с какой жадностью Лявон напоследок уплетает закуску, Петро всё понял и опять повторил жонке:

— Марфа, собери там деду с собой что-нибудь. Да не жалей, пусть дед Лявон на Рождество и о нас доброй думкой помянет.

Замер Лявон, жевать перестал, хотя рот и был забит едой. Понял свою оплошность старик. И впервые ему стало неловко за себя, за то, что не смог сдержаться.

— Ешь, дед Лявон, ешь. Я же от всего сердца, — грустно, но как-то по-свойски сказал Петро.

И задумался тут старик. Крепко задумался! Ну, вот как не поверить в чудеса! Лявон и так на седьмом небе пребывал от свалившейся на него удачи побывать в гостях у самого приказчика, а тут ещё и Марфа суетится — к Рождеству гостинец назревает. Нет, с Лявоном такого фарта давным-давно не случалось. А тем более сейчас, в стариковском возрасте, когда до него никому, кроме старухи Гарпины и дела-то нет. Да и вообще никто не знал, что у старика происходит в душе, когда он остаётся один.

Все воспринимали весельчака Лявона таким, каким видели. Никому и в голову не могло прийти, что старик, часто сидя в уединении, с тоскливой грустью мысленно перебирал свою «развесёлую» и не сложившуюся судьбину.

Не послал бог ему детей, а значит, и внуков. Не нажил он и добра никакого, да и непонятно с кем наживать-то было. Первая жена рано умерла, со второй недолго продержался в примах — распутная баба попалась. Вернулся с подрядных работ, послушал людей, да и не пошёл к ней: занято оказалось его место в тот день. А теперь вот под старость сошлись с Гарпиной — такой же одинокой и горемычной бабой, — да так уж и будет им на роду доживать свой век вдвоём тихо и без ропота, с трудом перебиваясь с крапивы на студёную водицу.

И подкатит иногда горький комок от таких думок, вздохнуть не даёт старику. И такая же горькая тоска покроет влажной печалью выцветшие глаза. Смахнёт деревенский весельчак навернувшуюся скупую стариковскую слезу, да ещё и воровато по сторонам глянет: не заметил бы кто. Негоже жизнерадостному весельчаку Лявону плакать да на судьбину грех держать. Что ж, пусть все думают, что жизнь у него…

— Очнись, Лявон! Горелка разморила, что ли? — спросил Петро, удивившись странному выражению на лице старика.

— Дане. Ета я так… Задумався.

— На вот, дед, возьми. Это тебе к Рождеству. Кошик^[22]после праздника вернёшь, — сказала подошедшая жонка Петра. Она держала в вытянутой руке корзинку с продуктами и грустно улыбалась.

— Э-э-э, дед, а глаза-то чего на мокром месте? — удивился Петро и вдруг понял: задело старика за душу уделённое ему внимание. Не то внимание, когда подшучивают над ним да смеются вокруг. Взяло за живое, до слёз проняло простое человеческое участие. Ведь он никто для семьи приказчика. Нищий односельчанин! Всё! А надо ж вот…

Растроганный старик уже не стыдился застрявших на ресницах и на щеках росистых капель. И что-то выдумывать сейчас он был не способен. Ему домой скорее надо, Гарпине гостинец отнести, обрадовать на праздник бабу.

Петро и Марфа встали, чтобы проводить гостя. Держа в дрожащих руках корзинку, Лявон остановился у порога.

— Благодарствую за гостинец. Век не забуду, — взволнованно сказал он и, грустно посмотрев на хозяина, добавил: — Тебе, Петро… к знахарю надобно.

Старик назвал приказчика просто, по имени, без отчества. Так более доверительно и ближе. Он молча, с сочувствием, смотрел Петру в глаза и тихо продолжил:

— Я не слепой ведь. Вижу: беда с тобой приключилась. Не тяни долго. Хорошего знахаря ищи… Сильного.

— Так, дед. Спасибо тебе за всё, — грустно прозвучал голос Петра.

Лявон снова недоуменно пожал плечами и, попрощавшись с Марфой и Марылей, вышел на улицу. Приказчик тоже вышел следом. При расставании дед, ещё раз задержав взгляд на Петре и легонько дотронувшись до его плеча, сочувственно произнёс:

— Удачи тебе, Кузьмич… И нехай Бог поможет тебе…

Немало поездил приказчик пана Хилькевича по Полесскому краю в поисках маститых знахарей. Многие брались ему помочь, но никому не удавалось снять проклятие ведьмы. Все они говорили, что на большой злобе приделано и очень сильно. И не знали они, кто мог бы помочь Петру. Беспомощно разводя руками, лишь в одном едины были: молиться надо и на божье милосердие уповать.

Петро вначале ещё надеялся избавиться от проклятия, денно и нощно молился, просил у Бога защиты, не забывая, однако, поминать лихом Серафиму. Если бы он только знал всю правду о насланной на него беде! Даже кошмарный сон не преподнёс бы ему более изощрённой правды. Если когда-то и суждено Петру отдать богу душу, то уж лучше пусть уйдёт в мир иной в неведении…

Совсем стал седой Петро Логинов. Осунулся, исхудал неимоверно, силушку свою потерял без времени и взор уж затуманено смотрел из впавших глаз. Вроде ничего и не болело, но слабость до дрожи в ногах и руках одолевала его, безразличие ко всему появилось. А в последнее время стал приказчик в синюю даль часто всматриваться. В невидящем взгляде манящая искорка появлялась. К себе звала эта даль, за горизонт небесный…

Похоронили Петра Кузьмича Логинова перед самой Масленицей. Всё село провожало панского приказчика в последний и неизведанный путь. Сказать, что люди любили или жалели Петра, поэтому всем селом, многочисленными кучками, стояли на кладбище — нет. Так уж повелось в сельской местности, что похороны были для людей своеобразным зрелищем. А если хоронили почитаемого или известного на селе человека, да ещё безвременно умершего и при загадочных обстоятельствах, то уж тут всякому непременно хотелось не пропустить такое чёрное событие.

Среди селян, собравшихся на похороны, то тут, то там шёпотом произносилось имя старухи-ведьмы. А в том, что она чёрная ведьма и что именно она свела в могилу Петра Кузьмича, ни у кого сомнений уже не оставалось. Было лишь многократно возросшее чувство страха и ужаса перед этим чудовищем.

Мужики, соблюдая неписаный закон жития не говорить о покойниках худо, тихо судачили о том, каков будет новый приказчик. К Петру приноровились. Хоть и вспыльчив да горяч был, но всё по делу. А дело своё он знал. А вот как будут жить крепостные с новым приказчиком — ещё погадать надобно.

Бабы тихо скулили в перерывах между пересудами. Глядя на заливающуюся слезами Марылю, они и сами не могли удержаться от голошения. Сама же Марфа уже не голосила по мужу. Она до этого выплакала все слёзы и душу. В нервном онемении Марфа лишь покачивалась над гробом, пугая всех своим отрешённым видом. Здоровье её, и без того незавидное, окончательно подкосила кончина Петра.

Односельчане искренне жалели Марфу и особенно Марылю. В пору семнадцатой весны на её девичьи плечи свалилась непосильная ноша поднять младших детей. На ослабевшую мать надежды совсем мало. Теперь ей, стройной и красивой девушке, придётся вместо мечтаний о романтической любви, думу тяжкую думать о хлебе насущном.

После поминок девушка долго стояла у порога своей хаты. Слёзы текли по щекам. На сердце противно скребли кошки, а в душе было мерзко и пусто. Чувство вины за участь отца не давало Марыле покоя. Ей казалось, что если бы она постаралась, если бы собрала всю силу воли и если бы предприняла хоть что-то, то, наверное, смогла бы спасти отца! Что ж, теперь уже поздно! Наверное, судьбе-злодейке так было угодно…

Марыля до конца ещё даже и не представляла, что будет дальше и как она сможет справиться с выпавшими на её долю испытаниями. Сейчас она не просто стояла у порога своей хаты, она стояла у порога другой жизни. Если бы можно было повернуть время вспять! Если бы можно… Но ничего изменить уже нельзя! И дороги назад уже нет!

А какие сомнения терзали несчастную девушку, было ведомо одной лишь ей…

Примечания

20

худоба — домашняя живность (местн. диалект)

21

деркач — веник из голых веток

22

кошик — корзинка, кошёлка