Фарфоровый бес

Виктория Дьякова, 2019

В новом авантюрно-детективном романе В. Дьяковой действие происходит в 1806 году в Санкт-Петербурге. Неизвестными лицами похищен гвардейский офицер Валерьян Зубов. Валериана похитили, чтобы узнать, где скрывается его старший брат, последний фаворит императрицы Платон Зубов. За любовь к роскоши и богатству, а также бледный цвет лица он получил прозвище «Фарфоровый бес». И единственный, кто может остановить преступников и распутать клубок интриг, – поручик Денис Олтуфьев.

Глава 4

Встреча с минувшим

Кошка соскочила с лавки и опрокинула пустую деревянную бадью. Та свалилась на крытый циновкой пол и глухо ударилась об него. Кошка с шипением спряталась за печку.

— Ах ты, недотепа, ах ты, уродина! — хозяйка дома, вздыхая и поругивая кошку, прошаркала башмаками, сплетенными из прутьев к скамье, наклонилась, подняла бадью и поставила ее на прежнее место. Потом распрямилась, поправив черный вдовий платок, закрывавший до бровей ее сухое, морщинистое лицо. — Вот побудишь барыню, а она и так намаялась, — упрекнула она кошку. Но та свернулась клубком, прижавшись спиной к теплой печной стенке, и уже мурлыкала во сне.

Анна открыла глаза. Она слышала, как упала бадья, но у нее не было сил даже пошевелиться. Она лежала на полатях, завернутая в толстый овечий тулуп. События предыдущей ночи вспоминались ей с трудом, обрывками. И нужно было приложить усилие, чтобы расположить их последовательно. Анна хорошо помнила, что вечером подъехала на санях к местечку Сизовражье, где сначала намеревалась остановиться на ночь. Но все помыслы Анны уже были сосредоточены на Петербурге, до него — рукой подать, ведь от Сизовражья, русского поселения недалеко от старинного ливонского городка Кюльта до столицы российской империи по хорошей морозной погоде меньше одного дня пути. В дороге она не раз воображала себе, как встретит ее Петербург. Ей почему-то очень хотелось въехать в родной город на рассвете, чтобы он был пустынным и тихим, каким она всегда любила его. По всем расчетам Анны, если бы она заночевала в Сизовражье, то такое ее желание трудно было бы осуществить. Тогда она приезжала в Петербург вечером. Потому она попросила кучера не останавливаться в Сизовражье, а ехать за двойную плату ночью. Тот нехотя согласился.

Передохнув на постоялом дворе с час, поменяли лошадей и двинулись в путь.

— Вы, княгиня, осторожны будьте, — предупредил Анну почтовый смотритель. — Здесь в лесах и зверя дикого полно, и народ блудный водится. Да и бураны ночные — не редкость. Сами понимаете, море близко. Ветры вольно гуляют. Куда вздумается — туда и дуют.

Анна согласно кивнула на предупреждение смотрителя, но значения его словам не придала. Петербург был совсем рядом, тоска и тревога об отце подгоняли ее вперед. Она очень надеялась, что все обойдется, и старалась не думать об опасности.

Сытые, отдохнувшие лошади несли весело. Погода стояла морозная, шлях был хорошо утоптан, ничто не предвещало беды. Анна дремала, завернувшись в медвежью шкуру, ямщик заунывно тянул себе под нос песню, позвякивали размеренно бубенцы.

Но уже через несколько часов стало заметно холоднее, надвинулись тучи, погода поменялась. Словно вырвавшись из-под земли, ураганный ветер согнул верхушки деревьев, ограждавших шлях. Он принесся с моря и сопровождался снежным бураном. Белые ледяные вихри завились над дорогой, полностью заслонив ее. Лошади не могли двигаться, они задыхались, и сани пришлось остановить. Конечно, теперь Анна понимала, что повела себя опрометчиво, приказав кучеру ехать ночью. Но она пережила столько опасностей в Берлине, что даже не представляла себе, что на территории России, всего в нескольких часах езды от Петербурга с ней может случиться несчастье.

Анна вышла из повозки, чтобы оглядеться вокруг, и ее мгновенно закружил снежный вихрь. Уже через мгновение она не видела ни саней, ни кучера, ни деревьев рядом с дорогой. Она шла, сама не ведая куда, проваливаясь по колено в снег. Ей казалось, что она идет по направлению к саням, на самом деле она уходила от них все дальше и дальше. Борьба с ледяным ветром изнурила ее. Снежная пыль набивалась в глаза, в ноздри. Анне было трудно дышать, ей не хватало воздуха. Голова кружилась, она теряла равновесие. Снег становился все глубже. С трудом преодолев несколько обледенелых насыпей, Анна упала без сил в огромный снежный сугроб и потеряла сознание.

Когда Анна очнулась, было уже утро. Она лежала в незнакомом ей крестьянском доме на лавке, совершенно нагая, прикрытая лишь холщовой простыней. Рядом с ней хлопотала пожилая женщина в черном вдовьем платке и длинной овечьей телогрее навыворот, надетой поверх черного суконного опашня с длинным рядом пуговичек от самого ворота, покрашенных киноварью. В комнате пахло травами. Анна ощутила терпкий запах репейника, жимолости, еще каких-то растений.

— Сейчас натру тебя, болезная, сейчас, — приговаривала женщина. Она придвинула к Анне еще одну лавку, поменьше, застелила ее цветастым платком. Потом прошаркала лаптями, надетыми поверх толстых вязаных ноговиц, к печке, вытащила из нее чугунок и, перехватив цветастым вышитым полотенцем, поднесла его к Анне. Поставила чугунок на лавку, сняла крышку. Терпкий запах трав стал ощутимее. Женщина обмакнула полотенце в травяном настое, потрясла его, чтобы остудить, и, откинув простыню, принялась растирать настоем замерзшее тело Анны. Анна почувствовала, как почти сразу внутри у нее потеплело, судороги отступили, она расслабилась.

— Кто же ходит по лесам в такое-то ненастье, — упрекнула ее женщина, — ведь засыпать могло с головой. Так бы и замерзла, никто бы не нашел. Хорошо, поехала я поутру до деревни, увидала тебя. А я ведь не каждый день езжу. Вот как Господь надоумил, сподобил сегодня пораньше сдвинуться. Дай, думаю, отправлюсь к своячнице своей за моченой брусникой да клюквой к пирогу. А то ведь и отложить могла, почитай цельную неделю к ней собираюся…

— Так вы нашли меня в лесу? — Анна с трудом разомкнула губы, чтобы задать вопрос. Язык еще плохо слушался ее, зубы ломило от боли, а голос выходил хрипловатым. — Как же я оказалась в лесу? — недоуменно пожала она плечами.

— А мне ж откудова знать? — усмехнулась женщина беззубым ртом, — я уж вижу, что ты не из здешних. Если по одеже судить, то вовсе из богатых ты, из благородных, — она прицокнула языком, — только если не хочешь мне говорить, то и не говори, — она снова принялась растирать Анну настоем, — мое дело-то какое, вот поправлю тебя малость, а там ступай, куда знаешь.

— Скажите, а далеко ли я теперь от Сизовражья? — спросила Анна обеспокоенно.

— Да почитай верст с двадцать, если прямиком через лес идти, — ответила ей женщина. — А в обход все тридцать будет.

— А где же мои сани, мой багаж? — продолжала спрашивать Анна, и тревога ее нарастала. Она приподнялась на локте и смотрела на женщину сверкающими от внутреннего жара синими глазами.

— Сани? Багаж? — женщина пожала плечами. — Ничего не видела я. Об одеже своей не беспокойся, — быстро добавила она. — Я платье твое просушить положила на печку и шубку туда же. Ничего не пропало, вот высохнет, и наденешь все. А уж до багажа, милая, — она развела руками, — тут уж от кучера зависит. Ты на своих санях ехала али нанимала почтовые? — осведомилась она, отжимая полотенце на чугунком.

— Нанимала почтовые, — вздохнула Анна, прекрасно понимая, что осталась ни с чем.

— Ну, тогда пиши пропало, — заключила женщина, подтвердив ее догадку. — Кучер, как тебя потерял, небось и не охнул. Либо дальше поехал, либо вовсе назад вернулся, а то и сбежал быстренько. Вещиц-то много было при тебе?

— Да нет, один саквояж, — ответила Анна растерянно, — ценного особо ничего. Одежда, украшения. Ведь если на то пошло, то мне и за приют вам теперь заплатить нечем, — добавила она грустно. «Хорошо, что брошь графини Фосс положила не в саквояж, а на платье пристегнула, — похвалила она себя мысленно, но без особой радости. — Но ее в оплату не отдашь, и кольцо Жана тоже». Выходило, что только брошь да кольцо и остались у нее, а еще соболиное манто и крест с образком на шее.

— У меня есть иконка с изумрудами, — проговорила она и приложила руку к груди, показывая на крест святого Пантелеймона-целителя. — Изумрудов в ней с десяток. Так что вы не сомневайтесь, — убеждала она женщину. — Я оставлю его вам в оплату, хлеб даром есть не стану.

— Ух ты, честная какая! Да уж, разве можно божеским расплачиваться, — упрекнула ее женщина. — Ничего мне от тебя, девочка, не нужно. Оправишься, просохнешь, отвезу тебя до деревни, там, может, и о кучере своем что разузнаешь.

— А до Петербурга можно ли будет нанять лошадь? — спросила Анна. — Мне в Петербург нужно. Меня там папенька ждет. Он болен очень.

— Ну, люди добрые кругом найдутся, — покачала головой женщина. — Попросишь, так и свезут. Особливо, если оплату пообещаешь. А я уж старая, с меня проку в том не будет, — предупредила она. — Вижу плохо, глаза попортила от долгой работы, да от слез выплакала все. Сколь уж лет одна на белом свете маюсь, — женщина накрыла Анну простыней, сверху постелила тулуп, — и давно бы уж помереть пора, а все не идет смерть. Смеется надо мной люд честной. Пора уж тебе, Матрена, говорят, отправляться вслед за муженьком своим да сынами. Никому ты не нужна, даже Бог тебя не берет. А уж сколько годов прошло, я и со счета сбилась, как проводила Ивана своего на царскую службу. Осталась одна с тремя сынами малыми. Не вернулся ко мне Иван. Попал служить он на флот и в баталии какой-то с нехристями, с басурманами этими сгинул, — она всхлипнула и закрыла лицо краем черного платка. — Ушел на дно, даже и мертвого его не повидала я напоследок. Мне ж за него только рубль серебряный прислали, как бы за храбрость отблагодарить. А что мне рубль? Мужа не заменит, сынов — тоже. Только память о них. — Она замолчала, потом продолжила, голос ее дрожал: — Как надела я по Ивану черный платок, так уж и не снимаю с той поры. Я все царицу-матушку спросить желала, что же муж-то мой, коль храбрецом был, не заслужил большего, только рубль? Отчего после гибели его и сынов не пощадили, всех троих забрали в солдаты, как подросли. Я уж к губернатору ходила, в ноги падала. Супружницу его поджидала у театра во Пскове, ее молила пощадить меня, заступиться. «Хоть младшенького оставьте, на кого ж мне, сирой, опереться, — плакала перед ней на коленях. — Холостыми сыновья мои от меня уходят, внуков не оставили мне, родители уж давно в могиле. Куда податься? Как хозяйство вести». Никто не пожелал говорить со мной. Позвала губернаторша Салтыкова солдата, чтобы оттащил меня прочь от кареты. Так и ушли сынки мои один за другим. И все сгинули, — по морщинистой щеке женщины пробежала слеза. — Всех под басурмана положили. Так за них мне даже и рубля не прислали. А уж как местечки те, где сыновья мои лежат, прозываются, я не знаю, — она пожала плечами. — Все не нашенские какие-то названия, одно вроде Измаил. Это где младшенький погиб, а иные и еще раньше…

— Козлуджи, Фокшаны, Рымник, — произнесла Анна названия мест, у которых происходили сражения с турками.

— Да, вот верно ты сказала, как-то так оне и прозывались, — оживилась женщина. — Только мне ж вовек туда не добраться, чтоб на их могилки хоть одним глазом посмотреть. Осталась одна-одинешенька солдатка Матрена, людям на забаву, — она вздохнула, потом встала со скамьи и направилась в красный угол, где висели иконы, тускло освещенные лампадой. — Я тебе рубль серебряный сейчас покажу, — объяснила она. — Он единственное мое богатство и об сынках память. Помирать стану, попрошу, чтоб в гроб со мной положили.

Матрена покрестилась на икону, поклонилась, потом встала на цыпочки и сняла с образа потемневшую от времени монету, обвязанную красной ленточкой. Держа перед собой на ладони, как великую ценность, поднесла ее Анне. Взглянув на монету, Анна увидела изображение императрицы Екатерины Алексеевны, а внизу надпись по латыни — «Чесма». И год сражения — 1773. Больше тридцати лет назад.

— Так ваш супруг погиб под Чесмой? — Анна не на шутку разволновалась. Прижав тулуп к груди, она привстала на лавке и отбросила спутанные волосы с лица. — В сражении при Чесме? — переспросила она.

— Верно и так, — Матрена пожала плечами. — Я грамоте не обучена, читать не умею. Тута написано на монетке, где, мне так поп в церкви сказывал.

— При Чесме, — Анна покачала головой, — вот как бы подумать такое? Я тут у вас, а ваш муж был матросом при Чесме и погиб там?! — воскликнула она.

— Ну да, — Матрена в недоумении пожала плечами. — А что с того? — спросила она обеспокоенно. — Там что-то дурное было, при Чесме-то, что ж, не герой мой Иван? — теперь уж разволновалась она. — Ничего мне поп о том не говорил.

— Нет, нет, — поспешила успокоить ее Анна. — Все, кто дрались при Чесме, — герои, а кто погиб — вдвойне. Это было великое сражение. Только я еще не сказала вам, кто я такая, — она виновато улыбнулась. — Я Анна Орлова-Чесменская, дочь адмирала Алексея Орлова, который тогда командовал русской эскадрой. И папенька мой, который ждет меня в Петербурге, он и есть Алексей Орлов.

— Вот как! — женщина всплеснула руками, чесменский рубль выскользнул у нее и упал на пол. Наклонившись, она поспешно подняла его. — Дочка адмирала? Как же тебя занесло-то к нам? — она взяла огарок сальной свечки, горевший в медной подставке, и поднесла его ближе, чтобы рассмотреть Анну. — Верно говоришь, чудно, — согласилась она. — Сколько раз ходила я в церковь, ставила за упокой Ивановой души свечку, все просила, чтоб какую весточку подал мне ненаглядный мой, что, мол, помнит обо мне. Может, и заберет меня к себе, зажилась совсем, опостылело все мне на земле. А он все молчал. Даже во сне ни разочка мне не явился. Я уж думала, осерчал за что. А тут, на тебе. Ниспослал господь встречу, адмиральская дочка появилась. Мне теперь и помереть можно. Так и верю я, сам Иван тебя ко мне прислал. Вот для чего так долго он меня на земле держал, чтоб я дочери его адмирала помогла.

— Вы мне помогли, а я вам помогу, — Анна взяла из рук женщины Чесменскую монету и долго смотрела на нее. — Когда мой отец разгромил турок под Чесмой, — произнесла она задумчиво, — меня еще на свете не было. Что же вы Салтыковым кланялись, — бросила она на женщину взгляд. — Надо было адмирала Орлова просить о заступничестве. Батюшка мой многих матросов своих помнит поименно. Я помню, к нам в Кузьминки, имение под Москвой, приходили женщины, которые потеряли мужей и сыновей при Чесме, молили о помощи князя. Били их помещики, обирали шибко. Малолетних детей отбирали от матерей. Так князь Орлов никогда в стороне не оставался. За большие деньги выкупал такие семьи и селил у себя на землях, где уж им жилось добро.

— Знала бы, попросила бы попа написать князю челобитную, — вздохнула Матрена. — Так я даже и имени его не ведала. А кто ж подскажет мне? Я же в молодости, веришь ли, по деревне первой красавицей была. И Иван, завидный жених, мне достался. Собой красив, меня любил, не бил, ласкал только. Сколько баб мне завидовало. Так я думаю, навели они на меня порчу. А как разрушилась вся жизнь моя, обозвали невезухой и спровадили на отшиб деревни, чтоб глаза не мозолила.

— Кто же помещик здесь у вас? — спросила Анна, возвращая Чесменский рубль хозяйке.

— Бывший государев секунд-майор Полянский с супружницей, — ответила Матрена, вытирая платком влажные от слез щеки, — я в былые времена у него при доме убиралась. Так секунд-майор как напьется вина, все начинал приставать ко мне в сенях. Я же, как об Иване горькую весть получила, зареклась, ни на кого не взгляну, всю жизнь верность ему сохраню. Еще надеялась, что сыновья мне опорой станут. А секунд-майор отказа моего терпеть не стал. Приказал сечь немилосердно, вот оттого хромаю я теперь, что всю спину мне отбили на порке его. Знать уж не могу наверняка, — Матрена всхлипнула. — Куда мне, но чует мое сердце, постарался барин наш, чтоб моих сынов без разбора забирали. Ездил к Салтыкову, обозвал Ивана моего разбойником. Чего ж не наклевещешь, коли управы не боишься, — она вздохнула. — А от бабы слабосильной какая управа. Вот и погубил всех, а меня прогнал из дома. Теперь уж сам старый, как и я. Говорят, с постели не встает, всем его молодая женка правит. Да я уж ее не видала. Обо мне она не помнит, мне ж и легче.

— Не помнит, так вспомнит, — пообещала Анна, — как супружника вашего фамилия была? — спросила она у Матрены.

— Лопатин. Иван Ловатин, — ответила та настороженно. — Я, стало быть, Лопатина Матрена, Михайловна по батюшке.

— А если я вас, Матрена Михайловна, из здешних мест заберу и с собой в Петербург позову, поедете? — спросила Анна как можно мягче. — Или жаль оставлять родные места?

— Какие же они мне родные? — грустно улыбнулась Матрена. — Давно уж хуже вражьих стали. Только не поверю я, что охота вам, барыня, нянькаться со мной. Что вам до горя моего? Только одна забота лишняя. Посочувствовали — и на том спасибо. Да и не отпустит меня секунд-майор, а уж женка его молодая тем более. Хоть и старая я, проку с меня нет, а цену заломят, из вредности.

— Меня цена не пугает, — откликнулась Анна, — более того, я и долго разговаривать с ними не стану. Сколько за детей и стариков помещики просят, меня не проведешь. Отпишу полицмейстеру записку, чтоб не разыскивал, да заберу даром. Супротив князя Орлова полицмейстер не пойдет. А у меня в Петербурге для вас, Матрена Михайловна, дружок имеется, — добавила она загадочно. — Вы ж, наверное, желаете узнать, как погиб Иван ваш, каков он был на службе. Неужто не желаете? — спросила она лукаво.

— Больше всего иного желаю, — старуха даже привстала со скамьи. — Но кто ж мне расскажет?

— Камердинер моего отца Егор Кузьмич, — ответила Анна с улыбкой, — он на эскадре при папеньке посыльным служил. На всех кораблях бывал, всех матросов знал наперечет. Я уверена, что знает он и Ивана Лопатина. Вот расскажет вам, как они время коротали перед сражением.

— Анна Алексеевна, благодетельница моя, — старуха рухнула на колени перед Анной и прижала руку ее к губам. — Вот услышал господь мою молитву, прислал заступницу. Да я хоть босиком по снегу, на край света за тобой пойду…

— Ну для того нужды у нас не приспеет, — Анна ласково подняла ее и усадила рядом с собой, — вот просохнет одежда моя, так сразу отправлюсь я в деревню, поищу там добровольца, кто за меховое манто мое из соболя мне повозку с лошадью уступит, чтоб до Петербурга добраться. Поеду в вашем тулупе, Матрена Михайловна, уж не обессудьте, — усмехнулась она. — А пока собирайтесь вы. Долго ли собираться станете?

— В чем одета, в том и тронусь, — уверила ее старуха, — только скарб кое-какой возьму, да кошку Машку, если можно. А добро все свое оставлю своячнице. Одна она меня жалела, всем супротив, пусть даром и берет. Может, она взамен лошаденку и даст с санями крытыми. Хотя очень сумлеваюсь я, — Матрена покачала головой, — в крестьянской жизни лошаденка — первое богатство. А на моей лошадке далеко не уедешь, старая она да слепая, как и я. Да и сани развалюха, на них только дрова и возить.

— Так я же родственнице вашей манто оставлю, — напомнила Анна. — Она за такое манто себе трех лошадей купит, — и тут же спросила: — А что, сами Полянские далеко ли живут? Может, мне к ним нанести визит, у них экипаж получше найдется, да и о вас, Матрена Михайловна, сразу бы дело решили.

— Полянские далеко, — вздохнула старуха Лопатина, — мы у них самые отсталые, потому они про нас вспоминают, когда часть хлеба да сено надо им нести на двор. Верст с десять до их имения будет, дорога туда полевая летом ведет, а нынче и вовсе позаметало все.

— А что же, иных каких помещиков, соседских, не живет поблизости? — спросила озабоченно Анна.

— Были недалеко. У самого моря на песке дом их стоял, не нашенские, с иноземной фамилией. Но уехали, бросили свой дом. Осталась в последние годы там старая экономка их, моих лет, верно, но и она умерла недавно. А теперь какой-то родственник дальний поселился. Зовется мудрено, — Матрена поправила платок. — Язык сломаешь, но ни за что не выговоришь фамилие евоное. Я ему время от времени продукты с хозяйства своего вожу, ну, вот хлеба испеку, каши какой в деревянной ладке. Опять же, и постирать просит. Свою прислугу не заводит. Странный очень барин, — Матрена покачала головой. — Все бегает по дому, озирается. В одной комнатке под самой крышей засел и не высовывается оттуда. Словно боится кого-то. Но, видать, прежде очень богатый был, белье у него все шелковое, фигуркой царского орла помечено. Вот опять вчера порты свои всучил, — пожаловалась она, — так ты, матушка, Анна Алексеевна, поспи покуда на печке у меня, отогрейся как следует, а я еду сготовлю, покормлю тебя, а там уж и решим, к кому тронуться, к Полянским или к странному барину тому наведаться, может, он что подскажет. Заодно и порты ему отдам. Пускай уж сам сушит. У меня места нет.

— А экипаж есть у него? — спросила Анна, раздумывая. — Как же он приехал на взморье?

— Нет у него экипажа. Если куда его подвезти надо, так я на дровнях своих его везу. А приехал он, как вы, на почтовой упряжке. Я вот так на него гляжу, то ли недуг какой его тайный гложет, то ли совесть, но уж больно неспокоен он. Бес в нутрях сидит и точит, точит его. Вроде и не старый он еще, годами-то, но на лицо — глубокий старик. Волосы как лунь белы, до плеч длинными носит их, все лицо в язвах, заживленных, верно. Глазищи сверкают. По молодости, видать, красавчик был, но больно уж дурен сделался. Ну, вставай, вставай, я тебя до печки провожу. Полежи, отдохни, — старуха помогла Анне подняться с лавки и довела ее до полатей. — Угощение у меня небогатое, все больше каша ячменная да хлеба ржаного ломоть, — оправдывалась она. — Ты ж к такой еде не привыкшая, но все голодной не оставлю. Вот еще рыжики моченые в бочке в погребе остались, — вспомнила она, — сама в лесу собирала.

— Вы об еде для меня шибко не хлопочите, — скромно остановила ее Анна, — чем богаты, тому и рада буду. Мне и кусочка калача моченого достаточно, не балованная я.

— Как же так? — старуха в удивлении повернулась к ней. — Адмиральская дочка и не балованная? У нашего барина, хоть он и не адмирал, а всего лишь секунд-майор, две девицы таковы нутром, что и врагу не пожелаешь. Бывало, как заведут с утра капризы свои, чего подать да принести, до самого полудня все поручения их не переделаешь. А довольны никогда не бывали, еще тумака дадут, прямо так под зад туфлей, вроде как и не барыни, а сами холопки, а то еще и похуже холопов будут. Слава богу, нынче переотдавал их секунд-майор замуж, съехали они от нас, в других местах капризничают.

Конец ознакомительного фрагмента.