Обол. Селфи

Виктор Ротт

Лайнер «Грета» отчаливает, и за десять дней приключений новые лица и воспоминания, ощущения и размышления сольются в один поток. Это не роман, не повесть. Это – селфи. Выгодное сочетание качества и цены. Уникальный круиз всего за один обол.

Дизайнер обложки Александр Грохотов

© Виктор Ротт, 2021

© Александр Грохотов, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-7398-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

— Здравствуй, Грета! — Я шепчу это белой громадине, великолепному чудовищу в лайковой обшивке, острым носом врезанному в слепящую синеву.

Всей мощью неоглядного тела корабль высится надо мной. Задрав голову, любуюсь красными буквами на праздничной белизне: GRETCHEN.

Женские имена обычно дают яхтам, а не круизным лайнерам. «Мария», «Юля». «Лети, любимая, как чайка над волнами!» Будь у меня яхта, назвал бы «Грета». В память о первой любви.

Сентиментально? «Жизнь — обман с чарующей тоскою»?

Яхтой судьба меня не наградила. Не заслужил. Да и не положено тебе тратить время на развлечения. А лайнер на десять дней — вспомнить юность — по цене, доступной научному работнику и пенсионеру… — вот он!

— Здравствуй, Грета.

— Здравствуй. Только я давно замужем…, — сказала и подбоченилась. Мол, не думай, что сейчас начну кудахтать: «Ах, посмотрите, кто к нам приехал!» Нет, голубчик. Mein herzig. Помнишь песню?

— Знаю:

Кто уплыл по Дунаю,

Никогда не вернётся.

Жду, напрасно гадаю —

Нить любви оборвётся!

Так бы мы поговорили при встрече?

Что молчишь, плавучий небоскрёб, айсберг с дизелем?

Правым бортом прижался к причалу. Ворота нижней палубы распутно распахнуты.

Пёстрая толпа неторопливо всасывается в глухой проём. Присоединяюсь.

И вот я во чреве.

Прямо перед глазами — громадный плакат — мелом по синему:

«ТЫ НЕ ЛИШНИЙ НА ПРАЗДНИКЕ ЖИЗНИ!»

Потные — в костюмах и галстуках; несколько дам в купальниках — не терпится предъявить эффектные достоинства; худой в соломенной шляпе и зеркальных очках; лысый в шортах — правильно поступил, если это весь его багаж… Толчёмся в предбаннике, стадо пингвинов…

Над моей головой — дюжий африканец в тельняшке и бескозырке на английском и русском выкрикивает номера палуб и кают, указывая направления розовыми ладонями.

Опускаюсь по ковровым ступеням. Гостиничный коридор — из одного конца Земли в другой. Вдали копошатся несколько фигур.

На стене стрелки: 4000 — 4177. Кому туда, кому обратно, а посередине — гвоздик: золотом на красном дереве — мой номер — 4071. Палата №6. Приют странника 00. Камера №1. Клетка зверя 666. Жёлтый зверь чуть сдвинут к золотому сечению. Не надо пошлых ассоциаций. Просто каюта №4071. Запомни, пока трезвый, — пригодится!

Вставил карту — дверь подалась. Замок лязгнул мягко, приветливо.

Мой зелёный лягушонок на колёсиках уже здесь: стоит посреди каюты на цыпочках.

Диван застлан карминовым атласом с вышитым золотом солнцем. Оно бросает яичный отсвет иллюминатора на велюровый палас. Собралось опуститься за горизонт? Сейчас сползёт этажом ниже.

Роскошь — товар ХХI века. За небольшие деньги можно пару недель чувствовать себя арабским шейхом, президентом России, канцлером Германии, американским миллиардером в одном стакане. А каюта похожа на стакан. Мои отражения — справа в зеркале, слева — в телеэкране. Какой-то поэт, помню, верно заметил:

Мир стал миллионнокабинным,

и в каждом отсеке

пассажир

со своей дисгармонией

и чемоданами.

В холодильнике — спасибо! — три бутылки минералки. День был жарким, и у халифа в глотке — Сахара. С голубой этикеткой — «natural water». Стаканы идеально прозрачные и гладкие, идеально высокие и узкие. Минералка — без обмана — родниковой свежести.

— Благодарность команде лайнера от бухарского эмира! — я с удовольствием крякнул.

Экран телевизора ожил сам собой. Вероятно, среагировал на мой голос. И тот же негр оскалил завидные зубы, белые как его фуражка.

— Дамы и господа, — проговорил он на русском и затем на английском. — Капитан приглашает всех в кают-компанию в 19:00. Выпьем за встречу и удачу. Отправимся в незабываемое приключение.

Улыбка очаровательная. Ей-богу, это он по телеку всю зиму рекламировал зубную пасту: скалил зубы и выговаривал желудком «Ла-ко-лют».

В глубине корабля — где-то тоже в желудке — началось урчание, тарахтение, барахтанье механизмов. Наверно, поднимают якоря. Куча разрозненных звуков, будто кто-то встряхивает мешки набитые жестянками, они погромыхивают, каждый мешок сам по себе, неизвестно зачем, просто оживая, как старики после короткого сна, в котором пронеслась яркая картинка молодости, и они зашевелились, словно скелеты в шкафах, застучали суставами в стены, заскрипели ржавыми дверцами, будто прямо здесь, за перегородкой. Но постепенно звуки выравниваются по ранжиру, слабые втянулись более сильными, сгруппировались, так что явственно слышны уже только три голоса, и мелкая дрожь перетекла в биение трёх жил; эти три рокотания, всё усиливаясь, вошли в резонанс, сомкнулись, слились и превратились в единый мощный гул.

Слушаю, придавленный к стулу. Смотрю в иллюминатор: красное мокрое солнце плывёт вправо, и вот исчезло. В каюте сумрачно.

Телеэкран опять зажегся, и уже бледное, круглое, без бровей, в фуражке с эмблемой-крабом лицо представилось:

— Дорогие аргонавты! Я — капитан лайнера. Приглашаю всех в кают-компанию на коктейль в честь отплытия!

Знаю всю эту процедуру — рутинный обряд, но любопытно посмотреть на публику.

Что надеть? Лучше мне выглядеть спортивно. И по-морскому. Жаль нет шлема водолаза. Тряпок в чемодане немного. Сбоку, так чтобы быстро нащупать — в мягком переплёте карманное Евангелие. Оно всегда со мной. И всегда к морю — белые парусиновые клёши.

Телевизор лучше прикрыть мешком… одеялом… Наверняка, есть телеглаз. Полотенцем тёмносиним, непрозрачное…

Нет томографа более проникающего в мои размышления, особенно о самом себе, чем Евангелие. Христос и Его максимы, по которым Он сам жил, — аппликация; сквозь неё видишь отчётливей собственное бытие, со всей его большой ложью и маленькой правдой…

Эти белые клёши, а к ним красную футболку. Она хорошо облегает мою некогда полуспортивную фигуру. И гордая, белая строка над сердцем MOSKAU.

В зеркальном ящике лифта убеждаюсь — вполне моложавый старикан. Останавливается на всех этажах: тесно, душно от дамских духов.

В кают-компании в сумеречно-уютном свете сверкают мрачно бутыли и легкомысленно фужеры. Многие столики уже заняты.

Иду по проходу, по ковровому радиусу прямо к эстраде, к музыкантам, на зов гитары и шорохи щёток юного ударника.

За столиками пары: невежливо — подсесть, нарушить интим.

Уже возле самой эстрады, рискуя задеть головой гитару, глянул вправо-влево: поблизости столик и за ним мужчина — моих лет? нет, пожалуй, помладше, изрядно младше — вытянул ноги поперёк прохода; в белой рубашке; оценивающе меня оглядывает, остановил взгляд на моей футболке, на рекламной надписи на груди; вздёрнул крыльями бровей и глазами указывает на кресло.

— Земляк, присаживайся.

Фамильярно, но в его тоне искренняя приветливость. Нет, не простецкий мужик.

— Если никого не ожидаете…

— Не сомневайтесь. Я сел на белые струны металлического кресла.

— Вы москвич? — кажется, хочет сгладить первую вольность. — Я тоже… Публика — я наблюдаю — отовсюду: Питер, Прибалтика, Минск, Киев… Из Москвы побольше…

— Молодцы, пробивные ребята — везде успели с рекламой. Я позавчера по телевизору услышал — «Гретхен» отплывает, и самолётом — сюда.

Я не очень пытаюсь перекричать гитару, но собеседник меня расслышал:

— Чем она вас соблазнила, Грета?

Смотрит на меня сосредоточено, как будто ему важен мой ответ.

— Трудно сказать, — говорю, когда гитара делает глубокий вдох. — Мистика имени.

Он опустил глаза.

У него своя Грета?

Музыканты смолкли, и мы взглянули на эстраду. Почти над нами стоит морской офицер — в фуражке, кителе, хотя воротничок расстёгнут, на боку — кортик. Круглолицый, с мягкими невыразительными чертами лица.

Мой собеседник дёрнул бровями.

— Капитан, — пояснил он полушёпотом.

Ну да, полчаса тому я его видел на телеэкране. В белом фраке с чёрной пуговкой на сра… сразу видно — капитан подводной лодки. Детсадовский фольклор стреляет со дна прошлого. Хочешь-не хочешь. Пенсионеры — жертвы памяти.

Капитан взглядом обвёл зал и сделал кому-то отмашку рукой.

Тотчас между столиков появились девушки в тельняшках и синих юбочках, едва прикрывающих задницы. Ловко откупоривают бутылки и разливают шипучку по фужерам.

Над нашим столом блондинка навесила аккуратные грудки, обтянутые сине-белым прибоем, и подарив нам мимолётную, как морская пена, улыбку, заполнила такой же пеной бокалы.

— За удачу в конце пути! — проворковала она.

— Три ярда под килем, — мой собутыльник проводил цепким взглядом её юные груди, переместившиеся за соседний столик. — Или под кормой.

Пробочная стрельба затихла. Капитан снял фуражку, обнажив лысеющую луну, поправил на груди микрофончик.

— Дамы и господа! — проговорил он, форсируя голос и набирая громкость, но ласково.

Мой сосед нацелился орлиным носом в сторону капитана. Я повращал бокал над столом, надеясь обменяться с ним тостами, но он уже отхлёбывал из фужера, не сводя глаз с капитана. Пробормотав «Ваше здоровье», я набрал полный рот пузырьков, они ударили мне в нос так, что показалось: я — воздушный шар.

— Дамы и господа! — повторил капитан громче, мечтательно глядя куда-то выше нас. — Я приветствую вас на борту этого замечательного лайнера. Наш корабль уже совершил 36 круизов по Черному, Эгейскому и Средиземному морям. Все, кому посчастливилось путешествовать с нами, до конца жизни будут наслаждаться полученными впечатлениями.

«Мучительно наслаждаться» — хочется съязвить, но мой собеседник, вытянув шею, слушает капитана, словно боится пропустить важное сообщение.

— Вы тоже будете беззаботно отдыхать, сытно питаться и любоваться редкими морскими видами, а ещё разнообразно развлекаться, испытаете на себе эксклюзивные приключения, какие только может дать свободное плавание по морским далям к острову Счастья. Гарантом вашей безопасности являюсь я, — он опустил руку на рукоять кортика. Я — ваш капитан Алексей Васильевич Чайкин.

За спиной капитана собрались человек десять. Оборачиваясь к ним, он приглашает и представляет:

— Боцман нашего лайнера. Моя правая рука.

На авансцену выдвинулся статный курчавый блондин: фуражка торжественно лежит на руке; тонкая нижняя губа играет не то улыбкой, не то насмешливой гримасой.

— Прошу любить — Константин Филаретович, — выговаривает капитан отчётливо.

Боцман надел фуражку и взял под козырёк.

— Он будет заботиться о вас, как родной отец.

Они обменялись братскими улыбками.

— Все проблемы вашего быта он решит быстро и только к вашему удовольствию.

Мой собутыльник вспомнил обо мне, протянул бокал, чтобы чокнуться.

— Вот кто тут заправляет, — он сверкнул глазами в сторону боцмана. — Это ещё та команда!

Команда — всегда сила. И я хотел бы оказаться в команде. Но в какой? Лаборатория, которой я руководил, это был оркестр без дирижёра. Каждый играл, что мог, и я никому не навязывал свою волю. Джаз. Получилось много шума, мало эффектов. Сколотить команду и открыть своё дело — это что-то иное, совсем далёкое от меня. «Чтобы создать братство, нужны братья» — сказал классик. А изобразил братьев Карамазовых, чтобы убедить, что братства всё равно не получается.

— А капитан на самом деле никакой не Чайкин. Его настоящая фамилия Перевозчиков. А кличка этого самого Филаретовича, боцмана, — Джонсон.

Мой застольник сообщил мне об этом с возмущённым видом, даже покраснел, и, кажется, только теперь опять меня заметил. Глянул на свой бокал, на мой — пустой, схватился за бутылку, наполнил ёмкости.

— Позвольте! Мы ещё не знакомы. Валерий Павлович Гребенков.

Боцман, казалось, услышал его слова — смотрит на нас, словно фотографирует.

— Вы уже плавали с этой командой? — я поднял бокал. Пожалуй, в нём есть от гребенского казака: нос с горбинкой, карие глаза с искоркой. — Эдуард, — назвался я.

Мы сдвинули бокалы. Приятный звук. Где-то я его уже слышал!

— За знакомство! — Он повёл чёрной бровью и одним махом опростал бокал. — Вы что же, без семьи путешествуете? Холостякуете?

— Да, неприкаянная единица, — подтвердил я.

— Страховой случай. Как же так?

— Судьба такая, — это мой любимый ход конём. Тут я могу отвести собеседника в дебри разглагольствования на тему, что такое судьба.

Валерий клюнул:

— Это что выпало на долю. Хочешь или нет. Тебя не спросили. Родился в России. Рыжим или пегим. У бедных или богатых. Жена раскусила или терпит. Дети требуют миллион в наследство или удовлетворились наркотиками.

— Вот-вот, — поддерживаю поворот его мысли. — Судьба никем не играет. Она терпеливо сидит на тебе.

Валерий взглянул на меня орлино.

— Если папа распоряжался общественной собственностью, то сын её приватизировал. Это и есть удачная судьба в России. А вот и российская элита, — он указал рукой на эстраду, и капитан тотчас взглянул на нас. — И судьба — не только родиться в золотой колыбели, но и не выпасть из неё. Не вытряхнули бы.

— Лучше родиться в яслях, — возразил я. — За удачу!

— За успех, общий и окончательный! — он, кажется, доволен своим тостом. Вкусом вина тоже. Глаза его засверкали, и он снова устремил их на эстраду: в эту минуту выступает боцман.

— Со стороны моря всё выглядит по-другому, — выкрикнул боцман, глядя на нас. — Остров Счастья ожидает всех нас. Вы получите возможность в этом убедиться.

Женская грудь в бело-синие полоски заслонила от меня эстраду. Ещё одна бутылка выстрелила под ухом. Быстрые пальцы с фиолетовыми ногтями сдвинули бокалы вместе. Бутылка, захлёбываясь, выплёвывает золотистую шипучку. Я оторвал глаза от сосков, обтянутых трикотажем: глубокие ямки на щеках, пустые весёлые глаза и белые барашки парика. Игриво-доступный вид поощрял потрогать её. Перехватив взгляд, она улыбнулась понимающе.

— Только для настоящих мужчин, — приятный голос, ласковый. Поставив бутыль на стол, наградила каждого из нас стандартно-приветливой улыбкой.

Валерий, вздрогнув бровями, кивнул вслед удаляющейся попки:

— Здесь профи. Не тётки, а телокатессы.

— Тело…? И дело. Делокатессы, — поддержал я. Красотка нам понравилась: если не пощупал, то хоть поостришь на её счёт.

Игристое подступило к переносице, к глазам: эстрада отплыла в туман. Голоса, музыка… Мой сосед говорил ещё что-то о соблазнительной морячке. И всё это колебалось облаком, и оно то отодвигалось, то наплывало. Из глубины этого облака пришло ощущение сдвига, и мой собутыльник потянулся ко мне с бокалом.

— Отчалили, — крикнул он, и мы чокнулись. Жидкое золото кипело и не могло утолить жажды.

Голос, если он как бокал пузырьками, наполнен по-женски ласковыми обертонами, облепляет мой ум, я перестаю различать подробности — дама может быть крупней меня, но девичье-высокий звук ослепляет меня и электризует. Можно не знать кто с тобой, достаточно голоса… И ещё — первое прикосновение. Не дай бог хоть одно её грубое движение… Разве можно не ощутить любви, если руки, пальцы трепещут, только призывают, а не требуют или, что ещё как холодный душ — наиграно сопротивляются?!

Когда в доме Симона Христос пировал с учениками, Мария приблизилась к Нему, и дорогим миром, чистым нардом помазала Ему голову, — не говорите мне ничего, лицемеры, я знаю: они любили друг друга… Мария из Его окружения… Евангелие называет рядом с ней Марфу и Лазаря, которого Он воскресил, и как бы представляется, что Мария, которая помазала Его, это — их сестра. Но в доме, надо думать, собралась вся община. Значит Мария Магдалина тоже была здесь. Она и помазала… Хотя и неохотно, евангелисты все свидетельствуют, что Магдалина была к Нему особенно близка.

Обмываю миром из ведёрка

Я стопы пречистые Твои.

Это она, не таясь, при всей общине, ухаживает за Ним. А почему евангелисты умалчивают, что Он её любил? Не её ли Он избавил от толпы, когда собирались забить её камнями за измену мужу? Не с Ним ли она изменила?

И вот она мерещится в тельняшке… Погрузиться в прошлое и смешать с ним своё настоящее. На то и шампанское… На то и Евангелие… Золотые атомы кипят в хрустальном бокале, словно чьи-то лица, или мои юные мечты, вырываются из зеленоватой прохлады, из Иордана, и улетают в былое или будущее — мне всё равно куда лететь на воздушном шаре по имени «GRETCHEN».