Заумь

Виктор Вассбар

«Заумь» – фэнтези-приключения без моря крови и злобных монстров-чудиков. Приключения в реальном мире Земли и в параллельных мирах, где есть разумная жизнь, захватывают яркими действиями и таинственностью, раскрываемой по ходу сюжета. Это разумные сущности в астральной оболочке и в биологическом теле, живущие рядом с землянами и параллельно с ними. Это подземный мир, населённый разумными существами. Это полёты в бездне вселенной и во сне, где открывается мир грёз, без боли и в радости.

Часть 2. Повести

Дверь

Глава 1. Дело №

1994. В милиции.

Капитан Целебровский сидел на столе и думал вслух.

— Странное дело. Я такого не припомню, да и в архивах не встречал. И что самое странное… так это способ убийства.

— А чего странного-то? — откликнулся лейтенант Жигалов, сидевший за своим столом напротив стола капитана. — Это у нас в глубинке пальба на улице да ещё из автомата в диковинку, а там… — ткнув большим пальцем правой руки вверх, — в столицах обычное дело. Тут надо покопаться в мотивах, выявить связи, так, глядишь, всё и встанет на свои места.

— Моти-и-ивы… свя-я-язи, — задумчиво протянул Целеброский. — Оно конечно… у мужика под полтинник лет связи само собой есть и мотивы найдутся. Только вот, — капитан почесал затылок. — Вопрос ко всему этому есть. Кто он такой, этот Шелепов? — Целебровский опустил взгляд на лист бумаги, лежащий прямо перед ним на столе и прочитал. — Николай Григорьевич, сорок восьмого года рождения, кандидат наук, сотрудник НИИ. Разведён, бездетен, — оторвавшись от бумаг, хмыкнул, — а тут иномарка… с номерами забрызганными грязью и автоматный огонь… из салона с тонированными стёклами. Нет, не тот это человек! Не тот! И никогда ничем секретным не занимался,

— Ты забыл сказать, что этот учёный занимался коммерцией, — цыкнув правым уголком губ, проговорил лейтенант.

Капитан почесал правый глаз, потом потёр костяшками больших пальцев оба глаза, помотал головой.

— С этими бумагами скоро совсем ослепну. Глаза уже ломит. А насчёт коммерции я тебе вот что скажу. Хоздоговоров у института нет, так что на оклад особо-то не протянешь, вот и возил в соседнюю область водку и чай. А до того пытался торговать радиодеталями, но пролетел и остался в должниках перед поставщиком. Сто пятьдесят тысяч деноминированных рублей задолжал, по тем деньгам, — мотнув головой влево, — это 150 лимонов… приличная сумма!

— Вот видишь, и мотивчик есть — неуплата долга. Может ещё какие-нибудь конфликты на почве коммерции откроются, или дела амурные, — в упор воззрился в глаза начальника лейтенант.

— Амурные говоришь? Была у него краля. Ещё до развода похаживал к ней, да только кинула она его. Не нужен ей был временщик, постоянного завела. А Шелепов возьми да и разведись, так что, — капитан помял подбородок, — можно и месть жены предположить, и соперничество из-за любовницы, не знала, что у полюбовницы его новый хахаль появился.

— Вот видишь!

— Ничего не вижу, — пожал плечами капитан. — Ну, кто он, по нашему времени? Голь перекатная. Коммерсант, как же! — с ухмылкой. — Да если бы у него в месяц было пол-лимона прибыли, по-нынешнему 500 рублей так он, поди, от радости до потолка прыгал. Коммерсант. Ты скажи ещё политический деятель… в прошлые выборы листовки Блинова клеил. Нет! И Шелепов, и жена его, и подруга, и соперник, и даже поставщик, которому он деньги задолжал — все они не из того круга, где ездят на дорогих иномарках и шмаляют из автомата. Вот если бы его запинали у подъезда, зарезали, отравили крысиным ядом, ну, застрелили из дробовика — я бы искал мотивы в его жизни. А тут автомат, мерседес… А!.. — махнул рукой капитан, — пусть даже тойота, всё это не для Шелеповых, да и сам он не стоит затраченных на него патронов. Тут одно из двух. Либо его за кого-то другого приняли, либо он случайно напоролся на тайны больших, либо крутых людей. Так что из этого и исходи, лейтенант. Честно скажу, на мой взгляд, дело дохлое. Всё что можно было сделать по горячим следам, мы сделали. Люди нужны на других делах, а тебе надо с чего-то начинать. Так что считай это учебной практикой.

Вера Земнухова.

Жигалов, хотя ему и стукнуло тридцать, милиционер был свежеиспечённый. Обычное дело — по специальности работы нет, а в органах нашлись знакомые, порекомендовали. По анкетным данным и тестированию подошёл, потом краткосрочные курсы и с учётом того, что за плечами институт с военной кафедрой, получил лейтенантские погоны и был направлен в оперативный отдел милиции.

С чего начинать расследование Жигалов не знал и для начала решил найти Веру Земнухову, что когда-то была любовницей погибшего. Правда, была ещё жена, но с ней Шелепов больше года не жил, и Жигалов решил отложить знакомство с ней на потом.

К Вере Степановне лейтенант Жигалов явился вечером и был принят на кухне.

— Первоклассница, уроки делает, — кивнув в сторону дочери, — проговорила она.

«Первоклассница… для женщины сорока шести лет поздновато», — отметил Семён но, разумеется, промолчал.

Хозяйка угостила его чёрным кофе и даже со сладким. Откуда? Впрочем, Земнухова явно не бедствовала. На столе были конфеты, причём не из самых дешёвых и на вешалке висело кожаное пальто явно не из советских запасов.

— Вы, я гляжу, сумели приспособиться к рыночной экономике, в отличие от вашего друга. А что же ему помешало?

— Господи, да я сама только-только вздохнула немного. Всего полгода, как нашла место в коммерческом банке — вот и отъелась немного. А в НИИ работала, зубы на полку не раз клала. Если б не отец с фронтовой пенсией, не знаю, что бы с дочкой делали. В банк попала, естественно, по знакомству, хорошо, нашлись связи, да я и экономист по образованию. А Николай… Знакомств у него полезных не было, да он и не пытался их искать, — горестно вздохнула Вера Степановна. — Вообще он был не от мира сего. Талантливый учёный, а пробиться не мог. А почему? — развела руками с одновременным сжатием плеч. — Не знаете, как погляжу?! — увидев заинтересованный взгляд гостя, продолжила. — А я скажу почему. — Вера Степановна склонилась к Семёну и проговорила заговорщицким тоном. — Потому что в институте еврейское засилье. Коле не давали дороги исключительно потому, что русский.

Семён отодвинулся, не любил, когда собеседник приближался к лицу слишком близко. А эта женщина, с яростно горящими глазами, разговаривающая то на повышенных, то на пониженных тонах с переходом на злобный полушёпот, была ему неприятна.

Поначалу Семён подумал, не еврейка ли она, уж очень была смугла и черноволоса, и глаза не по-русски большие и чёрные как смола.

— А вот мне ведомо, что в институте и директор, и зам по науке русские. Завлаб, правда, татарин, да и евреев не так уж много, чтобы говорить о засилье, — пристально вглядываясь в жгучие глаза брюнетки, проговорил лейтенант.

— Вот, вот, и Коля так же говорил. Но евреи берут не числом, а организованностью и хитростью. И директор, и замдиректора и ведущие завлабы — масоны! Да, — махнула рукой, — что в институте?.. — В стране! Вы разве не видите? Сейчас, правда, в правительстве появились патриоты, понемногу выживают евреев. А вот Коля понять этого не мог. Он ведь русский до мозга костей, но был очарован этими демократами. Не видел, что эти завлабы-масоны только формально руководят институтом, а на деле ими манипулируют скромные кандидатики—еврейчики, которые главенствуют в масонских ложах. И вы это знаете…

Дальше Семён уже вполуха слушал обычный трёп юдофобствующей дамочки, только иногда сочувственно мычал и покачивал головой.

Когда в излиянии Веры Степановны появилась брешь, Жигалов проговорил:

— Я гляжу, Николай был вам дорог. Если не секрет, каковы были ваши отношения? Вопрос о браке не стоял?

Глаза Веры Степановны притухли, нет, не потухли, а именно притухли, но в них исчез огонь фанатизма и искры ненависти, хотя до живого человеческого света с высоким накалом было ещё очень далеко.

— Скажите прямо, Вера Степановна, — вы были любовниками или нет?

— Дура я набитая! Сделала его своим любовником, каюсь! — тяжело вздохнула женщина, — И друга хорошего потеряла, и любовника стоящего не приобрела. После первой же близости нам как-то встречаться стало неловко и всё пошло прахом.

— Я думал, что секс укрепляет дружбу мужчины и женщины.

— Просто вы не верите в такую дружбу. Напрасно. Вот только сексу в такой дружбе делать нечего. И отношения здесь должны быть куда более доверительными, чем даже между двумя друзьями или двумя подругами. А если появятся закрытые для разговоров темы, умолчания — всё, дружбе конец. Начинается взаимная игра. А игра мужчины с женщиной ведёт в постель.

— Ну, а чем это плохо?

— Видите ли, отношения любовников с самого начала предполагают тайну, недоговорённость, игру словами, но даже и в этом случае из них, когда они исчерпают чистую романтику, в которой не было обмана, могут получиться хорошие друзья. А если интимные отношения изначально строятся на обмане, если для кого-то из любовников интимная связь всего лишь игра, то друзьями они не будут никогда, более того, скажу, враждебные нотки в их отношениях возникнут… Это уж точно! Вот и у нас появилась запретная тема — политика эта чёртова, а как в наше время о политике не говорить? Вот и возникла дыра в отношениях. Я попыталась эту дыру заполнить сексом, но, — вновь махнув рукой, — кого там, ещё больше отдалились. Правда до вражды дело не дошло… Да, — Вера Степановна махнула рукой, — и дойти не могло. Всё-таки наши отношения строились на некоторой любви друг к другу. Не скажу, чтобы крепкой, но чувства между нами искренние.

— А жена Николая об этом знала?

— О нашей дружбе она отлично знала, но пока Николай был женат, я не позволяла себе связь с ним. Это уже потом, когда он развёлся.

— Вот вы говорите, что давно дружите. А за это время, простите, что я об этом, вы как-то пытались наладить свою личную жизнь?

— Нет, вы не там ищете. У меня хватало ума не представлять его своим мужчинам, даже с отцом моей дочери он не знаком. Повторяю, не там вы ищете. В институте масонско—сионистское гнездо. Коля же занимался научным изучением магии. В частности — геомантикой, изучением энергетических каналов земли.

— Но как это могло повредить сионизму?

— О каббале слышали? Могущество евреев на магии держится. Есть тайные ходы, по которым можно попасть из одной точки земли в другую за считанные минуты. Одни из этих ходов контролируют светлые силы шамбалы, а другие тёмные каббалы. А что такое каббала? Это магическая книга иудеев. Масоны высших градусов, а это только евреи, посвящены в тайну этих ходов. Вот Коля, изучая энергетические каналы земли и вышел, сам того не зная, на секреты каббалистов.

Жигалов глядел в засверкавшие огнём чёрные глаза собеседницы и не знал, что и думать. Уж больно это всё отдавало кабинетом психиатра, но он-то не медицинский окончил и в вопросах психики человека не разбирался.

— Знаете, это как-то неожиданно. Конечно, всё может быть, но… — лейтенант сделал паузу, не отводя глаз от лица Веры Степановны, — но, насколько мне известно, в институте он работал над совсем другой темой. Он изучал влияние линий высокого напряжения на окружающую среду и на это тратил всё своё свободное время.

— Э-э-э, да вы мне не верите, — качнув головой, проговорила женщина. — Вот и Коля не верил. Связался с этим еврейчиком Вассерлауфом, а уж он-то наверняка был глазами и ушами масонов.

— А как этого Вассерлауфа найти, не подскажете?

— Да они вместе в институте работали.

— Понятно. Но всё-таки, может Николай случайно сталкивался с кем-то из ваших друзей? Или может у него появилась женщина?

Лицо Веры Степановны вдруг сжалось, глаза сузились (он и не предполагал, что такие огромные глаза могут так сузиться), губы собрались в ниточку.

— Так-так, — покачивая головой, — гляжу, вы всё пытаетесь увести разговор в сторону от истинных виновников, — сокрушённо проговорила Вера Степановна. — Неужели же и у вас сионистами всё схвачено? Всё, извините, дочь зовёт, мне надо посмотреть, что у неё с уроками. Если понадоблюсь, вызывайте повесткой.

Что можно было сделать после этого? Только откланяться, и поблагодарить за угощение. Что лейтенант Жигалов и сделал.

Вассерлауф.

Тихо открыв входную дверь, лейтенант Жигалов вошёл в маленькую ювелирную мастерскую и увидел низенького, средней полноты человека. Не то чтобы сутулый, но слегка наклонившийся вперёд и вправо человек, нескладное тело которого, казалось бы, должно сковывать движения, быстро передвигался по своему рабочему закутку. В мастерской был только этот человек, и лейтенант понял, что он и есть Вассерлайф. Хозяин мастерской, обзавёдшийся ею почти сразу после ухода из института, вероятно, был чем-то обеспокоен или даже встревожен.

— Сутулость, конечно, профессиональная, — определил лейтенант, — но возбуждение… в этом что-то есть. С чего бы? Хотя… это может быть связано с его работой. Что-нибудь испортил, или не так, как нужно сделал… Ну, да ладно, там видно будет, — молниеносно пронеслось в его голове.

Вассерлауф был не просто типичным, а карикатурным евреем — черноволосый, но с синими глазами, курчавый и с крючковатым носом. Он то садился, то снова вскакивал, делал несколько шагов по рабочему закутку своей мастерской, опять садился на большой железный табурет с мягким сиденьем обтянутым дермантином, елозил на нём и снова вскакивал. Был возбуждён и не сразу обратил внимание, что в мастерскую зашёл посетитель и смотрит на него.

Всё действие, происходившее в мастерской, длилось не более пятнадцати секунд, но за это время лейтенант успел определить, как ему показалось, главное, ради чего пришёл сюда. А хозяин мастерской, увидев посетителя, очнулся от своих мыслей, невероятно резко остановил беготню и, склоняясь, расплылся в приветливой улыбке, руки при этом согнул в локтях и прижал к бокам тела, давая понять всем своим видом, что безмерно рад гостю.

В молодом человеке, стоящем в зале мастерской, ювелир сразу разглядел важную личность, поэтому и принял гостя с высоким почтением. А после удостоверения, которое он даже и не разглядел, и услышанного: «лейтенант милиции Жигалов», из всего нутра Вассерлауфа хлынули доброжелательность и гостеприимство. Низко склонив голову и ещё более скособочившись вправо, ещё шире раскрыв рот в улыбке, тихим, заискивающим голосом проговорил:

— Вы, господин, простите, не знаю, как сейчас принято обращаться к представителям власти, вы верно по важному делу. Так, давайте для начала чайку выпьем. Надеюсь, вы не торопитесь?

В душе, конечно, Вассерлауф не желал видеть у себя подобных людей, как впрочем, любого представителя власти или криминальных структур, но своим гостеприимством надеялся сыскать к себе расположение со стороны таких важных и одновременно опасных лиц.

— Что-то в нём есть, в этом ювелире, — подумал лейтенант. — Надо бы присмотреться к нему, а посему беседа в спокойной обстановке, за стаканом чая, будет уместна.

— Мент он и в Африке мент, будет заходить издалека, хотя… этот вряд ли, молод, не опытен, всё сразу и в лоб выдаст, но всё же надо быть настороже, — подобострастно улыбаясь, думал Вассерлауф. — И первое, с чего надо начать, так это с разговора о себе, как бедном человеке.

Жигалов молча наблюдал за ювелиром и удивлялся точности, размеренности и даже плавности его движений, что на первый взгляд казалось было несовместимо с его непропорциональным телом

— В геологии, видите ли, любая работа начинается с чая. Я, правда, сейчас хоть и не в геологии, но всё-таки с камнем работаю. Хорошо, что камнерезным делом ещё с ранних лет стал увлекаться, профессия, правда, ныне непрестижная, да и не профессия вовсе, так… хобби, но кое-как кормит, — проговорил ювелир, налив в чайник воду и поставив его на электрическую плиту.

Жигалов слушал, молча, не спешил со своими вопросами, решил, пусть говорит, авось выскажет что-нибудь нужное по делу следствия.

Занимаясь чаем, краем глаз посматривал на гостя. Увидев его взгляд на нефрите, лежащем на столе, проговорил:

— Вас заинтересовал этот камень? Да, вы правы! Он прекрасен! Посмотрите, какой густоокрашенный, и в то же время глубоко просвечивающий нефрит. Редкостный, надо сказать цвет. А, между прочим, этот минерал известен уже очень давно. Мастера бронзового века делали из нефрита оружие и амулеты. А в Древнем Китае из него создавались женские украшения. Так вот знаете ли, господин офицер, если найти верную плоскость распила, будет эффект кошачьего глаза. А это я вам скажу-у-у… Ах, какой это необычайный эффект! Чудо! — Ювелир, полуприкрыв глаза, умильно покачал головой. — А вот поглядите на этот кабошончик (кабошон — способ обработки полудрагоценного или драгоценного камня, при котором он приобретает гладкую выпуклую отполированную поверхность без граней), — видите, как по нему бежит полоска света?

На плите, изливая из носика тугую струю пара, зафырчал чайник.

— Извините, чайник кипит, сейчас чаёк заварю…

Пока Вассерлауф заваривал чай, Жигалов огляделся. Мастерская как мастерская. Единственное отличие от любой механической мастерской — камни, и два маленьких станка. Крупные камни валом лежат в левом углу рабочего помещения и под столом, на котором аккуратно разложены какие-то инструменты, микроскоп и миниатюрные тиски. Мелкие насыпаны в обрезанные пластиковые бутылки. Совсем крохотные, уже обработанные, готовые стать серьгами, брошками и перстнями в коробочках из-под конфет, что лежат ещё на одном столе, стоящем у окна. В станках, установленных ближе к правому углу, что-то медленно крутится, капает вода. И всё это пространство мастерской, — от пола до потолка, от правой стены до левой, от входной двери до противоположной стены, окутано своим особым запахом, — свежим ветром, недрами гор, тёплым солнцем, ароматами трав и горных рек, — запахом самой жизни, где нет места ничему искусственному.

— Вот, угощайтесь. Чай у нас в мастерской бесплатный, точнее, его стоимость мы включаем в стоимость продукции. Так что накладывайте сахарку, не стесняйтесь, всё покупатели оплатят.

Семён взял фарфоровую, чуть надтреснутую чашку с густым горячим чёрным чаем.

— И как, хорошо платят покупатели?

— Кого там… — наливая себе чай в стакан в алюминиевом подстаканнике, неведомо каких далёких времён. — Поначалу-то дела пошли весьма неплохо, думали уж бизнес расширять, хорошо — не успели. А сейчас… Для работницы или дамы с базара, торгующей с лотка, наши броши из яшмы в мельхиоре слишком дороги, а для солидных господ — дешёвка. Им подавай гранёный камень в золоте, желательно — бриллианты. Так что сейчас больше ремонтом занимаемся, хотя, лгать не буду, есть круг постоянных покупателей.

Сейчас выгоднее коллекционным камнем заняться, да душа не лежит. Ювелир я, а не камнерез. В девяностом в Москве заехал как-то к приятелю, а у него, куда ни глянь, ящики, да с таки-и-ми кристаллами! — Вассерлауф прикрыл глаза и, медленно покачивая головой, повёл её вверх, одновременно носом глубоко тянул в себя воздух, как будто впитывал в себя тот незабываемый аромат, который окружал его в мастерской того мастера. — Я руку протянул, а он мне по руке: «Не трожь! — Вассерлауф засмеялся. — Здесь, — сказал, — на миллион, да не рублей, долларов». — Сейчас мой приятель «новый русский» — форд, коттедж и, говорят, не только под Москвой, но и под Веной. А по мне так из тех бы камней украшения делать, ну, конечно, можно и коллекционные… немного, а всё ж таки ювелирные изделия лучше.

Жигалов слушал, не перебивая, но поняв, что разговорившегося ювелира не остановить и в ближайшие пять минут, решил всё же начать свой разговор. Выпив чай и поставив чашку на стол, поблагодарил гостеприимного хозяина и когда тот отвечал принятыми в таких случаях словами: «не стоит благодарности», проговорил:

— Простите, а с Николаем Шелеповым вы по работе были связаны?

— Да что вы, какая может быть связь!? — выбросив на уровне груди ладонями вверх согнутые в локтях руки. — Разные сектора, он физик, электромагнитные колебания и прочая заумь, а я даже не геофизик, «чистый геолог». И в институт-то попал после закрытия нашей экспедиции. Нет, нас страсть к камню свела. Правда, он не столько камнем был увлечён, сколько всякими мистическими заморочками вокруг него. Не мне, конечно, судить, но не будь этих заморочек, по миру бы пошёл, наполовину-то с них кормился.

Вот и ему я делал оберег от колдовства из обсидиана, потом магический отвес из яшмы и даже хрустальный шар для медитации. Сейчас такой шар полмиллиона стоит. Но и тогда — две его зарплаты. Ему я его в кредит дал, ещё и половины не выплачено — увы и ах, — горестно вздохнул. — Жаль, конечно, Колю, но ведь и денег тоже жаль.

— А что за оберег?

— Да, — махнув рукой, — кулон с магическим трезубцем. Не оуновский падающий сокол, а рога лося.

— А в чём заключались, как вы говорите, заморочки Николая — экстрасенсорика, спиритизм?

— Нет, слава богу, до этого он ещё не дошёл. Начал с астрологии — все эти таблицы, выкладки, а потом — соответствие камня астрологическому знаку, а там… дальше больше, магия одним словом. Шаббала! Каббала! А вот здесь-то рациональное зерно было, но, конечно, не в тайных ходах, на которых был помешан под влиянием своей подруги.

— Помешан?

— Нет, не в прямом смысле. Занимался лозоходством и подкреплял это замерами электромагнитного поля земли, причём свою методику разработал. Фактически это микрогеофизика. Геопатогенные зоны и всё такое. Но его поволокло дальше, какие-то магические линии на карте стал проводить с помощью отвеса, а весной вообще предложил ехать за алмазами. Представляете, с помощью отвеса нашёл на карте месторождение алмазов. Я ему был нужен. Чтобы эти алмазы отыскать на местности нужно уйму времени провести в поисках, а он по карте, сидя дома. Чепуха. Я так ему и сказал, что, мол, ерунда всё это, фантастика.

— Ну и?

— Даже если б я верил, что вот так, поводил грузиком на ниточке и готово, — здесь алмазы. Всё равно бы не поехал. Почему-то думают, геолог подошёл, глянул, и сразу всё увидал, поднял из кустов оковалок золота с конскую голову. А такие находки делаются случайно, на халяву, и геологом здесь быть вовсе не обязательно, нужна серьёзная профессиональная работа, а это серьёзные материальные затраты средств.

— А Николай ездил?

— Нет, далеко не ездил. Так, по брошенным ближайшим деревням ещё с одним чокнутым искали клады. Тот же принцип, крутят своё колдовское веретено над картой, а потом ходят с лозой, и там, где она дёрнется, копают.

— Нашли?

— Во всяком случае, не разбогатели.

— А с кем он ездил-то?

— Некто Устименко. Приходил ко мне в конце прошлой зимы, предлагал камнерезное оборудование. Только откуда у меня такие деньги?

— Скажите, а у Николая не было каких-либо коммерческих дел с этим Устименко?

— Не то чтобы совсем коммерческие… Он, в какой-то мере, спонсировал Николая, во всяком случае, до недавнего времени. Сейчас-то он сам на мели, а ещё вчера ходил пузом вперёд. Снабжал Колю кое-какими детальками по радиотехнике, или электротехнике, я ни бум-бум в этом деле. Николай делал какие-то приборы, я уже говорил, для своих геофизических исследований, а ещё для опытов с пирамидами. После экспериментов, если что-то оставалось, продавал, что не пригодилось, тоже реализовывал. Даже, как ни смешно, порой прибыль имел.

— Что за опыты с пирамидами?

— Знаете — вся эта шумиха вокруг египетских пирамид, эффект самозатачивающихся лезвий… и всякая другая ерунда многим головы вскружила. Вот он пирамидки-то из разных материалов и делал, помещал их в электромагнитное поле, ток по ним пропускал, таскал по магическим линиям.

— Ну и как результаты?

— Эффектов много, все на уровне самозатачивающихся лезвий. Там стрелка прибора дрогнет, хотя ей дрожать не положено, там ещё что-то… короче муть несусветная. Правда, как-то по пьяни сказал, что пирамиды это вход в параллельное измерение, и он почти раскрыл тайну входа, и когда раскроет, сможет за минуту добраться до Нью—Йорка. Да, так прямо и говорил, мол, запросто твоим друзьям с Брайтон—Бич весточку передам. Но я всерьёз не воспринял. Это дилетантизм, такие вещи нахрапом не делаются. Хотя, — ювелир почесал лоб, — может быть его дилетантизм, метод тыка и вывел его на что-то. Всякое бывает, известно, многие открытия свершались случайно, да и сейчас порой нет-нет и услышишь, что где-то там-то что-то произошло… какое-то открытие. Если эти пирамидки, к примеру, и в самом деле могут указывать на золото, то это, конечно, стоящее дела, а так… ерунда всё, лишняя трата сил и времени. Больше я вам ничего не могу о Коле сказать. Вы лучше посмотрите, — Вассерлауф встал из-за стола и через минуту показал Жигалову необычайно красивый камень, — из такой вот яшмы я сделал Николаю отвес. Северцев, мой конкурент, такую аж из Карелии завёз, а я здесь нашёл, — гордо приподнял голову ювелир, — это моё детище. А вот сейчас погодите-ка, — через пять секунд Вассерлауф сунул почти под самый нос лейтенанту ещё один камень. — Этот кварцит известен ещё с начала прошлого века. Смотрите на переливы. Не авантюрин, конечно, но весьма близко.

— Какое это имеет отношение к Шелепову? — спросил лейтенант Вассерлауфа.

— Никакого! Но камень-то остался. И мы тоже.

— Что сделаешь?

Жигалов так и не сказал Вассерлауфу: «Одни уходят, другие остаются».

Сказал, что в прошлой жизни тоже был геологом. Правда, цветным камнем никогда не занимался, всё больше по глинам. Даже руды, на которых работал, были глинами, кобальт — никелевое месторождение в корах выветривания и флюорит в глине.

Владимир Устименко.

Предприятие Владимира Сергеевича Устименко располагалось на окраине города, но не так чтобы далеко от центра. Лет полтораста назад окраина города дошла до этих мест, сползла по террасам в пойму реки и застыла на её краю и на опушке бора. Город разрастался в другие стороны, обрастал заводами, пятиэтажками Черёмушек и девятиэтажками новых спальных районов, а здесь так и стояли бревенчатые избы да дощатые насыпухи. Кое-где в эти ветхие строения вклинивались добротные одно и двухэтажные кирпичные дома, построенные в далёкие времена купцами и зажиточными гражданами города. Да, когда-то эти кирпичные дома занимала знать города, но после революции хозяев «уплотнили», если они не ушли за колчаковцами и если их не расстреляли. Залы в тех домах разгородили фанерными оштукатуренными перегородками, внутренние двери заколотили, и получились бараки, в которых за неимением лучшего жилья можно было вполне сносно жить, — жить в комнатушках по восемь, а то и пять-шесть квадратных метров семье в три, четыре и даже более человек. И жили! Дети спали на чугунной плите печи, летом, конечно, зимой печи топились, плита была раскалены докрасна, спали на полу и полатях, а глава семейства, если он был, в основном в бараках проживали одинокие женщины с престарелыми родителями и детьми, на узкой железной кровати.

В одном из таких домов располагался офис господина Устименко. К середине шестидесятых годов жильцы этого дома, как и других подобных ему, получили квартиры-хрущёвки, и дом отдали какой-то организации, которая устроила в нём склад. В девяностых, — с приходом демократии, организация развалилась, всё, что было в складе, разворовали, и дом опустел. Так он и стоял, ветшая, лет десять пока его не приобрёл Владимир Сергеевич Устименко.

Купив это здание, считал, что совершил очень выгодную сделку, — заплатил за него столько, сколько стоил один кубометр дров. Если бы Устименко умел считать, он бы никогда на это не подписался. Просто купить дрова было бы куда дешевле, чем разбирать и пилить эти брёвна, которые на самом деле, давно иструхлявели внутри и только сохраняли видимость брёвен снаружи, являя собой деревянные полые трубы. О ремонте и разговора быть не могло, новый дом построить дешевле, а жить без ремонта… на отоплении в трубу вылетишь.

Стоял сентябрь, — бабье лето, и Устименко пока не догадывался, какую обузу на себя взвалил.

Жигалов прошёл по вздыбленному коридору, заваленному ящиками с железяками, открыл дверь с надписью «приёмная». Ни пальм, ни секретарши. Облупленный шкаф, такой же стол, лавки, и белёная печка-голландка.

— Ну что ж, нет секретарши и не надо, — подумал Семён и постучал в следующую дверь с табличкой «директор».

Откуда-то из глубины, как из подземелья, донеслось глухое: «Войдите!»

Семён потянул на себя ручку двери. Дверь со скрежетом, старческим кашлем и тяжёлым скрипом открыла пространство комнаты, из которого на лейтенанта дохнуло затхлостью, сыростью и разложением древесины. Переступил порог, вошёл в комнату.

За древним неказистым однотумбовым столом с серой выщербленной столешницей сидел, сутулясь и скособочившись, лысеющий бородатый мужчина. По форме и габаритам он мало чем отличался от столетнего стола как, впрочем, и от своего кабинета, в котором кроме этой старой мебели была колченогая обшарканная этажерка и покосившийся двустворчатый шкаф без зеркала, приваленный к углу у окна.

Подняв глаза, директор выжидательно воззрился на посетителя. В красных, воспалённых глазах хозяина кабинета Жигалов увидел усталость и безысходность. Словом, фигура господина Устименко и весь его задрипанный вид бодростью и оптимизмом не дышали. Конечно, Жигалов навёл предварительные справки о будущем собеседнике, но то, что увидел, поразило.

В советские времена Владимир Сергеевич работал горным мастером в золотодобывающей артели, потом состоял в правлении крупной артели. В золотую кооперативную эру Горбачёва создал кооператив по добыче щебня для строительства дорог. В начале 1994-го кооператив ликвидировали. Устименко получил свою долю, взял кредит и основывал малое предприятие «Форос» по добыче мрамора и мраморной крошки. И вот интересная случайность! Название своему детищу дал ещё до ГКЧП и крымского «сидения» президента СССР Михаила Горбачёва, однако, судя по виду хозяина, название оказалось не удачным и предприятие явно не процветало.

Представившись, Жигалов сел на стул, тяжёлый, надёжный, но облезлый от времени. По виду стул самоделка начала пятидесятых, когда мебель травили морилкой или красили марганцовкой, об этом говорили пятна марганцевого цвета на его спинке.

Устименко молчал, ждал, что скажет представитель власти, с какой целью и зачем он ему понадобился. А лейтенант вместо того чтобы спросить о Шелепине, проговорил: «Что, с бизнесом не ладится?»

— Ликвидирую фирму. Совсем задавили налоги. Получается, дешевле везти мрамор с Урала, или даже из Италии, чем вести добычу на месте. Но не беда. Продам предприятие, деньги будут, правда, недостаточно, чтобы заняться добычей более благородных камней, кредит возьму.

— А вы что, имеете месторождение?

— Пока нет, но знаю, где они есть.

— Эти месторождения вы нашли тем же способом, что и золото?

— Что за золото?

— Ну, клады, которые искали вместе с Шелепиным, — спросил, секунду помолчав. — Нашли?

— Ехидничаете? Напрасно. Нашли. Но не золото. Горшок с медными монетами нашли. Пистолет капсюльный нашли. Просто в наших деревнях не было по-настоящему богатых людей. А сам метод правилен. Я же экстрасенс и геомагнитные линии определяю и на карте и на местности. Элементарно!

— При чём тут клады и геомагнитные линии?

— Ну, здесь не геомагнитные линии, как таковые, а их искажения, аномалии. Видите ли, когда люди прячут клады, они тратят большое количество психической энергии, которая, аккумулируясь вместе с кладами, влияет на геомантику. А Николай старался доказать, что существуют действительно какие-то изменения физических полей, которые улавливают экстрасенсы. И нашёл. Лозоходцы чувствуют изменения магнитного поля. Не само магнитное поле, а его изменения, а изменяется оно, если я двигаюсь. А большое поле, маленькое… так это разницы нет. Я не отреагирую на сильные поля, если они неизменны, а если меняются, пусть даже очень слабые, почую.

— Каким же это образом? — не без интереса спросил лейтенант.

— Я не знаю, но Колян толковал, что если сильное поле изменилось на десять, двадцать или даже на тридцать процентов, то я не отреагирую. А вот если изменения больше чем на пятьдесят — почувствую, даже если это изменение очень слабого поля. При большом поле эти десять процентов будут вот таким вот! — Устименко поднял обе руки вверх, — а при слабом поле двести или триста процентов будут вот такусенькими, — опустив руки, показал миллиметровый зазор между большим и указательным пальцами правой руки. — Я чую не количество, а изменения, но Николай говорил, что дело даже не в магнитном поле. А в чём не сказал. Дело тут, видно, в чём-то другом. Ему, конечно, там со своей колокольни видней, — пожал плечами. — И ведь что удивительно, сляпал какой-то приборчик, который реагирует не хуже экстрасенса, — хмыкнул, — что-то там тоже определяет. Причём даже то, что я не чую. Во! — Устименко многозначительно поднял указательный палец вверх.

Водил он как-то меня в одно место, здесь, неподалёку. Спросил: «Что тут есть?» — Я ничего особого не ощутил, а он сказал: «Силовые линии, но особого рода. Такие, которые тебе недоступны». — Это мне, значит, они недоступны. Вот! Дом показал и сказал, что во дворе того дома сильнейший узел. Хотел меня туда сводить, но хозяев не было, а во дворе собака, так и не сходили.

— А потом?

— Ничего потом и не было. Всё, о чём рассказал было за неделю до его гибели, — Владимир Семёнович призадумался, явно что-то подсчитывая. — Или чуть больше.

— А приборы эти он в институте делал?

— В институте, но не по институтской теме и не на институтские деньги. Просто делать там стало нечего, а инструмента там всякого полно и приборы есть, и паять удобней, чем дома. Детали-то я ему подбрасывал. Он, правда, мне за них отрабатывал. Возил радиодетали по соседним городам, продавал. Полученной выручки вполне хватало, даже кое-что оставалось Коле на жизнь, но в последнее время затоварка пошла, цены упали, так что он мне должен остался. Как говорится, расчёт на том свете угольками.

Под ногами Жигалова шуршала опавшая с деревьев листва. Принесло неведомо откуда, на улице, по которой он шёл от Устименко к трамвайной остановке, не было ни единого дерева. В старом приречном районе города деревья давно умерли, как и редкие дома, что, скособочившись, тоскливо взирали утонувшими в земле окнами-глазами на ноги редких прохожих.

— Так кто же он был, этот Николай Шелепин? Не очень удачливый учёный, колдун, или творец чего-то нового? — вороша ногами листву, мысленно говорил лейтенант. — То ли он и в самом деле изобрёл что-то важное, заинтересовавшее чьи-то спецслужбы или коммерческие структуры. А что! — воскликнув, но мысленно, — тоже версия. Завладеть прибором без затрат на лицензии, да ещё самим запатентовать… Да-а-а! Это кое-что! Или со своим прибором налетел на то, о чём ему знать не положено? А что… и такое может быть! — Жигалов призадумался. — Устименко о каком-то доме говорил. Может поинтересоваться? Людская-то цепочка оборвалась. Так ничего и не выяснилось!

Свиридовы.

Выслушав Жигалова, Целебровский задумчиво проговорил.

— Дом говоришь, а во дворе силовые линии сходятся. Ну, это пока можно отбросить, а вот то, что за неделю до гибели он возле этого дома крутился и собирался зайти, — постукивая пальцами обеих рук по столу, как бы игра на пианино, — это уже кое-что.

О доме Жигалов сказал своему начальнику два дня назад, он тогда что-то неопределённо хмыкнул и засадил за не относящуюся к делу писанину, а сегодня сам напомнил о нём.

— Вот только в домик тот просто так не сунешься, крупные люди его занимают, такие и в самом деле могли тойоту с автоматчиком нанять. Папаша, хозяин дома, завотделом обкома. Конечно, бывший завотделом и бывшего обкома, ныне пенсионер, но всё же. Они, эти номенклатурщики, по сути, никогда бывшими не бывают. Сын его — физик, кандидат наук, ныне бизнесмен. Причём из крупных. Ну и, как сам понимаешь, связи там всякие в администрации области и в ФСБ. Нынче оно что, где связи, там и деньги, а деньги это власть! Тяжело? — посмотрев на Жигалова, но обращаясь не к нему, а спрашивая себя. — Не то слово! Да, — не прекращая тарабанить пальцами по столешнице, — практически невозможно! Невозможно будет зайти к ним в дом, тем более с обыском. Да и какой может быть обыск? На каком основании? С ними только свяжись, сам можешь в такой переплёт попасть, не обрадуешься. У них и в криминальных кругах связи есть. Так что соваться в этот дом с бухты барахты не стоит, — и уже непосредственно к Жигалову. — Ты вот что, сходи-ка лучше к Семёновой Зинаиде Петровне. Она сестра этого папаши и бывший инструктор обкома.

— Почему к ней? — спросил Жигалов.

— Потому что они хоть и одного корня, а вражда у них. Монтекки с Капулеттами отдыхают.

Зинаида Петровна жила одна в двухкомнатной хрущёвке. Муж умер, сын со снохой и внуком жили отдельно. Жигалова встретила, как обычно встречают представителей власти из милицейских структур — сухо. На его вопрос, что может сказать о Свиридовых, ответила вопросом с ответом на него?

— Что я могу сказать о Свиридовых? Мещане, которые всю жизнь отирались у властной кормушки и позорили звание коммуниста.

— Но ведь вы тоже Свиридова.

— Ну, во-первых, я давно ношу фамилию мужа — Семёнова, во-вторых, я вовсе не дочь Петра Свиридова. Точнее, — Зинаида Петровна подумала, говорить или нет, но сказала, — не родная дочь. Он взял мою мать беременной и моим природным, так сказать, биологическим отцом, был некто Никодимов, инженер и офицер белой армии, сгинувший в гражданскую. Я, конечно, поначалу-то ничего не знала. Папа со мной был ласков, не обижал, но, — Зинаида Петровна помяла губами, — но контакта не было. А мать, она что… то выговорит за какой-либо пустяк, то накажет ни с того ни с сего, а когда и целовать начнёт, гладить. Я не знала, что к чему да как, но чувствовала, мои братья у них любимчики, а я так, на последнем месте. Главным любимчиком был младшенький, последыш, Толик. Он уж в двадцать девятом родился, потому и на фронте не был. А средний, Гриша, погиб под Варшавой. Да и росли мы с ним в разное время. В годах так эдак тридцать втором — тридцать третьем нас, — пионеров и комсомольцев посылали дежурить на полях, тогда ставили вышки, вот мы сидели на них и охраняли поля от «кулацких парикмахеров», сейчас-то я понимаю, что это были не кулаки, а несчастные голодные люди, но сами посудите, мы жили государственными интересами. Мы с Гришей были не домашние дети, я в особенности. Школа, пионерский отряд, осоавиахим, ещё и радио увлекалась. На фронте радисткой была, не на передовой, правда, при штабе фронта, но всё равно насмотрелась всякого. И под бомбёжкой бывала, и чуть под трибунал не пошла — времена-то были крутые, за ошибку в радиограмме расстрелять могли. Ну, отвлеклась и допустила ошибку в передаче. Бог миловал! Обошлось! А Толик уже совсем в других условиях рос. «Жить стало лучше, жить стало веселее». Это был вполне домашний мальчик. Наш дом, — наше! Не водись с этими «колхозниками», это люди не нашего круга! Так воспитывал его Пётр Свиридов, и мать туда же гнула.

Как они в войну жили — не знаю, на фронте была, но, как понимаю, и тогда особо не бедствовали. Отец был председателем облпотребсоюза, так что не думаю, чтобы семья в чём-то нуждалась. Ну и выросло чадушко. Я с ним, с Толей-то, столкнулась, когда работала в обкоме. После рождения ребёнка я уже не на метеостанции работала, а в управлении. Институт окончила, была секретарём парторганизации. Вот и предложили пойти в инструктора. Работали в одном обкоме с Толей. Конечно, в разных отделах. Он зав промышленного отдела, я инструктором в идеологическом. А идеологический отдел самый распроклятый. Работы много, а почёта никакого. Почему? Через промышленный или сельскохозяйственный отдел директор надеется выйти на ЦК, на министерство, на местное начальство, короче, кое-что выторговать. А что можно получить от идеологического отдела? Потому-то перед тамошним инструктором, а тем более завпромотдела директор ковриком, а на нас через губу. А по командировкам намота-а-лась.. не приведи господи! Досыта! И по заводам, и по фермам, и по школам с клубами. Всё было и всего это вдосталь! И грязь, и впроголодь, и холод! Какие там, в деревнях гостиницы, и грязюха по колено на улицах. Ну, да, ладно! Так вот о братике. Как-то посылают меня в командировку. Там возник конфликт, директор и парторг маленького заводика наступили на хвост райкомовскому начальству. Ну вот, брат зашёл ко мне перед отъездом и говорит:

— Этих смутьянов надо потопить. В этом заинтересованы там… — и палец вот так, — показала как именно, — в сторону кабинета первого.

— Мне мой непосредственный начальник, зав идеологического отдела никаких таких инструкций не давал, но я в бутылку не полезла, сказала, что разберусь. Виновны, ответят. Оказалось, ни в чём они не виноваты. Конечно, блох всегда можно насобирать целый короб, но по существу были правы они, а не райком. Я собрала материал, объективно изложила. Побаивалась, конечно, но никаких репрессий в отношении меня не последовало. Потом я узнала, что «потопить» меня был заинтересован не первый, а лично Толик. Впрочем, вам наши старые дрязги вряд ли интересны.

После Анатолий на меня косяка даванул, но промолчал, а я стала держаться от него подальше, тем более возможность появилась, замуж вышла, стала жить на квартире мужа.

И раньше я слышала о Толике в обкоме разговоры как о подлеце, но не особенно верила. Пока не столкнулась. Впрочем, и не особенно удивилась.

Отец умер в начале пятидесятых, меня тогда дома не было. Работала на метеостанции радисткой и наблюдателем. Пока приехала, его уже похоронили.

Я ведь почему в метеорологию-то подалась? Демобилизовалась, вернулась домой, а дома ложью пахнет. Одних принимают, на стол выставляют выпивку и закуску согласно официальному рангу папаши, для других гостей стол накрывали абы как, без стеснения. Свёрточки приносят… Знаете… противно. Вот и подалась на метеостанцию. Там и замуж вышла за начальника метеостанции.

После смерти отца взяла отпуск и осталась с матерью. Вот как-то мы с ней поругались, я и скажи, что она не столько по отцу горюет, сколько по его должности, связям и сладкой жизни. Она мне тогда и выложила, потому я неудачница, что изображаю из себя идейную, а жить надо умеючи. Пора, сказала, выбросить романтические бредни из головы. Мол, хоть отец и умер, а связи остались, и она без труда устроит в облпотребсоюз на тёплое место и меня и моего мужа. Ну, я и выдала, что не привыкла прятаться за чужие спины и всегда была готова работать, где нужно и для общества. Ну, тут мамашу и понесло. Высказала, что не мне, белогвардейской дочке, из себя правоверную коммунистку корчить. Так я узнала о Никодимове.

Казалось бы, я должна переживать. Нет! Какое-то облегчение даже. Мать есть мать, а то, что у неё нутро старорежимное, так не переделаешь, с тем она родилась.

А Толька, стервец, родился в наше время, а в себе вырастил семя буржуйское.

До войны-то братец нас с Гришкой побаивался, а потом… — вздохнув, махнула рукой. — Григория жалко, говорят, физик хороший был. Физический факультет в начале войны окончил, предлагали бронированное место, но он отказался. Служил в противовоздушной обороне, кажется, что-то с радиолокацией связано, но убило осколком авиабомбы. Физиком стал по настоянию родителей. И Толькин сынок — Алексей, тоже физик. Знаете, это семейное. Какая-то тайна у них есть, от Никодимова осталась. Он тоже был физик, что-то экспериментировал, после него какие-то приборы остались, записи. А что за тайна — не знаю. Отец, правда, пьяный как-то плакал:

Конец ознакомительного фрагмента.