Дом невезения. Рассказы и фельетоны

Виктор Александрович Минаков

Произведения, включенные в сборник, написаны по следам и под впечатлением событий, происходивших в 1985—2008 годы. Они адресованы тем, кто умеет читать: кто способен увидеть в написанном большее, увидеть за срубленным деревом лес, а также самих лесорубов. А это, по убеждению автора, – широкий круг современных читателей.

Семин и медицина

Когда неизбежна встреча с врачами, я всегда вспоминаю о Семине и возвращаюсь мысленно в те времена, которые называют застойными. Кто придумал это название?!.. Нам, простым городским интеллигентам, застаиваться не доводилось. На нас висел план, нас посылали в колхозы, в совхозы, на овощные базы, на холодильники, на выхаживание новорожденных ягнят. Посылали туда, где не хватало грубых рабочих рук. А их не хватало повсюду. Какие для нас застои в то время! Крутились, как белки!.. Но я, кажется, отвлекаюсь.

Итак, Николай Васильевич Семин, наш уважаемый сослуживец. Человек он солидного возраста и во всем положительный и даже приятный: строен, не лыс, полное лицо его почти без морщинок. А свойства, недоступные глазу, и вовсе самой высокой пробы: передовик труда, сознательный плательщик взносов во всевозможные добровольные и не совсем добровольные общества, а в общество Красного креста и Красного полумесяца — и говорить не приходится. Мог заплатить дважды и даже трижды. Социально — значимых недостатков его мы не знали, была лишь одна, сугубо личная, слабость: Семин панически боялся врачей. Нет, не боль, которую причиняют они своими колюще-режущими и сверлящими методами лечения, а именно их, врачей, людей в белых халатах.

Когда родилось это чувство, Николай Васильевич не помнит, считает, что корни его уходят в далекое детство, но то, что оно обосновано и сейчас имеет право на жизнь, он готов доказать десятками свежих случаев, таких, по его словам, ярких, что разрешал будить себя для этого даже ночью.

По ночам его, естественно, не будили, днем тоже было не до расспросов, и долгое время странность Семина оставалась нам не понятной. До тех пор, пока он не поехал с нами в колхоз — нажим в том году был особенно мощным, послали почти половину нашей организации.

Разместили нас тогда в здании сельской школы, ставшим для горожан общежитием. Удобства все — во дворе, телевизор — в ремонте, по вечерам — скука. Со временем, правда, освоились: молодежь уходила куда-то на танцы, а мы, кто постарше, стали коротать вечера за рассказами и разборами различных историй. Лучших условий, для того чтобы поделиться своим наболевшим, излить, как говорят, душу, может и не быть больше.

И Семин такую возможность не упустил. Вначале он сказал, что страхи его имеют отнюдь не врожденный характер.

— Далеко в прошлое углубляться не буду, — предупредил он, — тогда и врачи неученее были, и аппаратура похуже. Расскажу вам о том, что происходило недавно… Лет восемь назад назначили мне ренографию — изотопное обследование почек. Другие методы не дают, дескать, четкой картины. Рена, по латыни, как я сразу узнал, — почка, наша, человеческая почка. Спросил я и про «…графию». «Введут вам, — говорят, — в кровь лекарство, и датчик покажет, через сколько минут почки выведут его из крови»… А место обследования — онкологический центр! Представляете?…

Семин обвел всех округлившимися глазами.

— Представляете, какие мысли сразу в голову лезут?!.. И меня одно это название бросило в дрожь. Мне говорят: «Вы не волнуйтесь, ничего страшного пока нет. Это же просто обследование». Просто! А почему именно там?! Будто нет таких же приборов в других местах!

Меня успокаивают, чтобы я не думал о худшем, а я не могу, представляете? Вижу, что не искренне говорят, по казенному. Чем больше так успокаивают, тем мне становится хуже.

Ну, ладно. Пошел. Дорогой раза два останавливался, думал вернуться. Но все же пересилил себя, явился туда… Возятся они, значит, со мной. Ввели изотопы, обложили датчиками, сижу… Вдруг слышу сзади: «Вот черт! За восемь минут они должны бы очиститься. А тут — через пятнадцать не видно конца!» Это говорит врач, что за спиной у меня наблюдает за самописцами. Потом он опять кому-то, уже шепотом: «Все, хана ренам!» Представляете?!

Семин дышал тяжело и прерывисто, свое «Представляете!» он произносил свистящим трагическим шепотом.

— У меня внутри вдруг что-то оборвалось, — продолжил он, приложив ладонь к сердцу. — Плохо сделалось, не могу подняться из кресла. Помогли. Подняли, одели. Говорят что-то — не слышу. Потом с санитарами вывели меня к ихней машине. Врач усадил, говорит в дверцу: «Вы дома ложитесь сейчас и не вставайте. Заключение я вышлю урологу на участок, он вам назначит лечение». А я по глазам его вижу, что он уже хоронит меня. Про лечение — так, думаю, говорит для успокоения совести.

Николай Васильевич и сам, как было видно, заново тяжело переживал свое состояние при обследовании собственных почек, и во многих из нас пробуждал чувство душевного сострадания. Даже Петин, желчный, всегда чем-нибудь недовольный шофер-экспедитор, заинтересованно слушал его. Семин же продолжал свою исповедь:

— Два дня лежал дома неподвижно, как цуцик. Все ждал конца… Уролог тоже не приходил. Жена за свой счет отпуск взяла, сидит рядом. Достала где-то популярную энциклопедию по медицине и вслух мне про почки начитывает, а я слушаю и все симптомы возможных болезней у себя ощущаю. Представляете?! Сам уже был уверен, что почки свое отработали, и жену убедил. Охает, теща по комнате на цыпочках ходит… А я, уже сам, прочитаю страничку, сложу на грудь руки и чувствую — вот оно, начинается… Два дня так. На третий есть захотел. Встал. Поел. Опять лег. В голове завертелась процедура обследования, и тут я чуть ли не заорал — вспомнил: сестра же влила в меня этих изотопов треклятых целых две дозы! Один шприц выдавила, а счетчик молчит. «В вену, — говорит, — не попала». Давай второй шприц! Дак елки же палки, думаю, она, во-первых, мне две дозы всадила, а во-вторых, по-разному! Те, что в вену попали, может, через восемь минут и вывелись, но как уследишь? К этому времени могли и те подоспеть, которые она мне в мышцу вкатила — им-то время нужно, чтобы всосаться в кровь и добраться до почки… Я имею право так рассуждать?..

На его вопрос никто не ответил, и он сказал сам:

— Я посчитал, что — имею!.. Как был я небритый — на такси и в онкологический центр, в эту лабораторию. Врача разыскал, который обследовал. Говорю все это ему, а он, вижу, тушуется. Как ахнет кулаком по столу. «Чего же она этого мне не сказала! Ах, она тля этакая!.. Конечно все перепутали! Нужно было ввести корректив в формулу!» И понес он сестру, и понес! Кроет ее чуть ли не матом, а толку?.. Ее же там не было. Кроме меня, никто его и не слышал… Минут пять он сотрясал воздух, потом говорит: «Хорошо, что документы еще не отправили, вот смеху бы было!.. Но все надо знать точно — что у вас с почками. Вы как, если сейчас повторно обследуем? Я страшно обрадовался. Какая там радиация, заражение! Чепуха по сравнению с тем, о чем они мне тогда намекали! А они все там в масках, в перчатках резиновых. Каждую пролитую каплю ваточкой подбирают. А мне уже все нипочем! Давайте, тороплю их, давайте! Мне-то еще важнее всю правду узнать!

Семин перевел дух и стал говорить немного спокойнее:

— Теперь он сам смотрел, как вводят лекарство. Сестра, понятно, другая. Сам усадил меня в кресло. Все ласково, как с ребенком… И точно — почки здоровые, работают так, как и надо. Врач извиняется за ошибку, за кадры, а я и не слушаю — от радости чуть не пляшу! На работе выговор за прогул обещают, а мне все равно — я здоровый!! Ходил, будто пьяный..

— А потом? — спросил Петин, лежа на койке. — Протрезвел?

У нас уже намечалась традиция, ритуал, проведения таких послеужинных откровений. Рассказчик обычно садится к столам, сдвинутым в центре класса, и, как бы беседует только с одним, подсевшим туда же послушать, но слушают все. Они, большей частью, развалились на койках и готовы уснуть, если скучно, но в дни, когда слово брал Семин, рано не засыпали.

— Потом?.. — повторил он вопрос. — Потом я стал думать.. Почему так случилось?.. Почему сестра, работая в таком ответственном месте, в вену не может попасть? Почему врачу не сказала о своем промахе? Почему ее не спросили? Почему мои документы в поликлинику не отправили? Я ведь три дня ждал уролога… И, знаете, — не хорошие выводы! Что-то в медицине у нас не срабатывает, что-то не так, как хотелось бы.

— Да-а, — протянул Петин. — Врачи у нас — не того… Платят им мало, может, поэтому?..

— А тут еще цены…

Разговор перекинулся на экономику. Поговорили о низком уровне жизни, дороговизне продуктов, искали того, кто виноват, не нашли. Выходило, что сами. Вконец запутавшись в этих дебрях, замолчали.

— И ты так просто все это оставил? — прогудел вдруг тренированный голос снабженца, возвращая всех к казусу с Семиным. — Я бы им душу всю вывернул наизнанку — такие опыты вытворяли над человеком!.. Радиацией накачали! Ты как с женой-то после того? Тебя они, часом, не заразили?

— Нет, нет, — торопливо откликнулся Семин. — Обошлось. Все в порядке, не заразили… Это в другой раз чуть было не было… Хорошо, что напомнил… Не поздно еще? А то расскажу…

— Рассказывай! — прозвучало сразу несколько голосов, и Семин начал:

— Попал я как-то под дождь и простудился. Боль в горле, кашель, насморк. Короче, все признаки простуды, кроме температуры. В этом и есть коварная подлость болезней: маскируются, задают такие загадки, на которых наши врачи и срезаются… Температуры нет, а я даже стоять не могу: слабость, голова кружится. Давай, говорю теще, звони в поликлинику, вызывай на дом врача… Приходит. Как сейчас ее вижу: молоденькая, худенькая, вежливая. Разулась в прихожей. Говорит, что она теперь наш участковый терапевт. Они у нас почти каждый квартал сменялись… Я выложил ей свои жалобы. Она прослушала меня, помяла живот, спрашивает про температуру. Нет ее, говорю. Она смотрит на меня, вздыхает и говорит:

— Что-то у вас есть, но без температуры я больничный выписать не могу.

— А вы мне дайте на сегодня только освобождение, по справке, — советую ей — дело было в пятницу, — субботу и воскресенье я отлежусь, попью чего надо, может, пройдет.

— Понимаете, — говорит здесь она, — по симптомам, которые мы наблюдаем, так могут начинаться любые болезни: грипп, гастриты, колиты и даже инфекционный гепатит. У вас, вон, белки с желтоватым отливом.

— А это не от обоев? — спрашиваю: в моей комнате обои были лимонного цвета.

— Возможно, — не возражает она, и опять за свое, — а вдруг не от них?.. Надо исключить самое опасное… Сделаем так: я напишу направление в провизорное отделение, вас там быстро обследуют, возьмут анализы, установят диагноз… И вы, и я будем спокойны… Поймите меня правильно, — добавляет она, — впереди два выходных дня, и если мы допустим ошибку, подвергнем опасности ваших близких… Лучше перестраховаться, чем недостраховаться.

Я понял все правильно, только спросил:

— А я не заражусь в этой больнице? Вдруг я здоров, в смысле гепатита?

Она посмотрела на меня так укоризненно, что мне стало стыдно. Говорит по слогам:

— Вы же поступаете в про-ви-зор-но-е отделение!

Я не знал, что такое провизорное отделение, но, по ее акценту на этом слове, понял: это что-то мудрое, значительное в медицинской системе и сомневаться, действительно, глупо.

Я сказал, что согласен, и она ушла, говорит в дверях, что теперь она успокоилась.

Я стал потихоньку собираться, чтобы ехать в больницу. Пока раздумывал, в чем ехать, да чего с собой брать, в дверь позвонили.

Открываю, стоят три могучие бабы, все в синих халатах. У одной — ведро какое-то, аппаратура, как деревья опрыскивают. В квартире сразу — запах лизола, я его еще с холеры запомнил.

— Где больной? — спрашивает та, что с ведром, и командует. — Быстро: постель, личные вещи больного! Самого срочно в машину!

И готовит свой аппарат к действию. Две другие двинулись в комнату.

Я уже понял, что будет дальше, руки расставил, перекрыл им дорогу, пробую объяснить:

— Погодите! Послушайте! Нет здесь никакого больного! Это недоразумение!… Посмотри-те, что врач написал в направление!

Меня стараются сдвинуть, но я держусь, уперся в косяк. Тогда та, что с ведром, спрашивает:

— Вы кем работаете?

Я ответил.

— Так вот. Вы знайте свою работу, а мы знаем свою. Не мешайте нам, а то милицию вызовем!

Я им опять:

— Или вы меня выслушаете, или я вас отсюда повытолкаю! Увидите, какой я больной!

Проняло. Стали немного потише. Я им рассказываю о разговоре с врачем, а они мне свою бумагу суют. В ней четко написано — госпитализировать заразного больного. Моя фамилия, адрес.

— Ошибка! — я чуть не реву, а они стоят на своем.

Потом стали искать выход из положения. С ведром которая — она, видимо, старшая, — говорит:

— Вы сейчас спускайтесь в машину — вам все равно ехать надо, мы подвезем. А нам дайте что-нибудь из вещей, одеялку какую-нибудь, мы ее возьмем в обработку, а жена потом заберет.

Я понял — это им нужно, чтобы дело закрыть, для отчета. Предложение, вроде, разумное в такой ситуации. Теща достала им старое одеяло, и мы вместе пошли вниз.

Машина была с красным крестом, но не «Скорая помощь», не белая, а какая-то темная. Когда соседка у нас умерла, ее на такой в морг увозили.

В машине они снова — сухие, официальные. Я опять уже боюсь их, не верю, спрашиваю, туда ли меня везут, что такое провизорное отделение. «Узнаешь, — отвечают, — на месте!»

Подвезли к приемному отделению инфекционной больницы, той, что за городом, ее тогда год, как открыли. Врач там, мужчина в годах, осмотрел меня и сказал, что инфекционное заболевание маловероятно, но все же велел переодеваться в больничное. Мешок для домашних вещей мне дает и пишет направление в отделение.

— Лучше пере…, чем недо…, — повторил он слова терапевта, это у них, как я понял, в виде формулы действия, — Сейчас, — говорит, — вспышка болезни Боткина. Чем раньше ее обнаружишь, тем лучше.

— А когда установят точный диагноз? — спрашиваю его.

— В течение недели. Дней через пять — семь все будет ясно.

Вот те раз, думаю, вот так быстренько! На мои опасенческие вопросы врач ответил:

— Заражение здесь исключено: мойте почаще руки, а где поместить — решат в отделении.

— Если мытье рук — гарантия от инфекций, — говорю я, — можете отпускать меня сразу! Не было случая, чтобы я позабыл вымыть руки.

— Надо остаться, — не соглашается он. — Если вас сюда привезли с подозрением, кто же возьмет ответственность на себя отпустить без проверки?

Ничего не скажешь — логично.

Он позвал мужика — санитара и велел отвести меня в отделение.

— Ну, Семин! Ну, ты — воще! — воскликнул здесь Петин. — Тебя, как безвольного, прямо к яме толкают!

— И столкнут! Я чувствую! — подхватил эту мысль Николай Васильевич. — Как сговорились!.. Я часто думаю: нет ли здесь умысла? Да нет, не должно: и врачи разные, и клиники… Да и причины, кажется, нет — никому ни разу плохого не делал. Глупо усматривать преднамеренность, а все же… Что-то все-таки есть…

— Есть то, что все мы везде одинаковы, — вмешался снабженец, — оттрубил кое-как свое рабочее время и — баста! Везде сейчас так! Зарплата идет за присутствие на работе, а не за работу!.. Ну, ладно. Дальше, что было? Рассказывай!..

— А дальше так… Пошел я, значит, с мужиком в отделение. Это в этом же здании, на втором этаже. Он передал меня дежурной сестре, врачей уже не было — вечер; она посмотрела в какие-то записи и говорит мне: «Пошли в седьмой бокс». Пошли. В коридоре — ни человечка, на дверях снаружи задвижки, как в тюрьмах. Она одну отворила, и мы вошли в комнату. Меня сразу поразил запах — спертый, вонючий. Окна все позаклеены — уже к зиме приготовились.

В комнате — четверо пацанов. Играют за столом в карты. Стол не нормальный — низкий, широкий, похож на топчан. С краю под ним — банки с мочой и калом: для анализов, вероятно, только почему вечером?.. В этой же комнате, почти в центре, был унитаз, рядом — умывальная раковина, за ней — снова топчан и раздвижная ширма — это, как я потом уже понял, — для клизм.

Картежники были голы до пояса, и все — как из бронзы отлиты.

Сестра ведет меня дальше — там еще одна комната, на восемь кроватей. В ней — трое ребят. Двое, тоже бронзовых, сидят на кроватях и чего-то жуют. Третий — спит под не свежей простынкой.

Сестра показала мне на кровать, буркнула: «Располагайся» и ушла. Я слышал, как на двери лязгнула задвижка. Все быстро так обернулось, я только спросил: «Почему запирают?» Сейчас понимаю — смешно!

— А как же, — отвечает мне с кровати один, — чтобы не выскочили. Инфекция.

Быстро порасспросив ребят, я понял, что попал не в какое-то там провизорное отделение, а в самую гущу заразы, в палату с самыми настоящими гепатитщиками. Они — школьники. Работали, как сейчас мы, — в колхозе, и заразились — пили сырую воду.

Я тут же начал ломиться в дверь из этого бокса. Пацаны бросили карты и испуганно уставились на меня. На грохот кто-то подошел к двери с той стороны и спрашивает: «Чего тебе?»

— Вы ошиблись! — кричу. — Меня надо в провизорное отделение, а вы меня прямо к больным! Я здоровый! Я здесь заражусь!

В панике я кричал еще что-то.

— Не заразишься, — сказали за дверью. — Не целоваться же с ними ты будешь. Никаких провизорных палат у нас нет. Больным едва места хватает… Брось шуметь, говорю!… Завтра будет врач, с ним и решай свой вопрос!

Ребятишки тоже стали меня успокаивать: «Ты, дядя, не бойся, ты не первый здесь так: пока мы лежим, уже двоих клали сюда на обследование».

— Неделю продержали и выпустили, — уточнил самый старший.

— Нет, они сейчас в третьем боксе лежат, — поправляет другой, но первый его не слушает.

— Вот и Володя тоже обследуется…, — он показал на розовощекого пацана, который, когда меня привели, лежал на кровати под простыней, я его поднял своим шумом. — Его два дня назад положили…

— А вы? — спрашиваю у других.

Они, оказывается, прибыли сюда уже точно с желтухой. Один лежал десять дней, другой — десять, потом — двадцать и больше…

— За сколько же время излечивают эту болезнь?

— По норме — за двадцать один, а у нас она затянулась… Может, по второму кругу пошла?… Вот, на которое место вас положили, так он больше сорока дней здесь лежал.

Видя, как ребята лихо щелкают картами и мусолят пальцы, я думал: «Если эта болезнь способна возвращаться, ребятам отсюда не выбраться и во век!.. А розовощекий Володя обязательно пожелтеет»…

Время будто остановилось. Ребята убивали его игрой в карты. Больше делать там нечего: радио нет, телевизора нет. У ребят все же — занятие. А я?.. Я посмотрел на кровать, которую отвели мне, на ней, точно, уже кто-то валялся, наверно, один из ребят. Рядом с кроватью — тумбочка, на ней и внутри — старые газеты, корки хлеба и тараканы. Здоровенные, как созревшие желуди. Смотрю на все это и думаю: «Наверняка здесь кучи бацилл копошатся!» Боюсь браться за ручки дверей, за краны, кровать, тумбочку. Нам через амбразуру в стене подали ужин, я не мог его есть, не дотронулся даже.

Ночь была кошмарной. Лечь я боялся — черт ее знает, какая это постель?! Ну, поменяли, думаю, они простыню, наволочку… Матрас — тот же, на нем до меня десятки лежали, если не сотни. Не все же они, наверно, такие, как я — недотепы!.. Как я проклинал тогда свою доверчивость и наивность!

Чуть стало светать, я опять начал высаживать дверь. Стучал, покуда не появился врач — до него дошло, кажется. Перевели сначала в коридор, потом в другую палату, сказали, что «чистая».

Три дня я в ней был в одиночестве. Никакой «желтухи» у меня не оказалось, конечно, однако целых два месяца — весь инкубационный период, я всматривался в зеркало со страхом… Но повезло — тогда выкрутился…

Зашел потом к своему терапевту, специально зашел, рассказать, как все обернулось. Она краснеет, лепечет только: «А нам говорили, а нас так учили…». Она институт недавно закончила, и знает только — как должно быть, а — как есть, еще не освоила… Ну, скажите, как ее не бояться такую?!..

— Впрочем, старые врачи тоже не лучше, — подумал и заключил Семин. — У тех заботы перебивают ответственность. Семья, дети. Тебя выслушивает, а у самой в голове… Рассеянность может быть хуже незнания.

И он рассказал нам про то, как ему вырезали шишку при местном обезболивании, не проверив реакцию его организма на новокаин.

— Вырубился моментально! Потом чувствую, как меня по щекам хлопают, и голос издалека-далека: «Отходит, кажется, губы начали розоветь». Глаза открыл, а вокруг — вся больница. В вене — игла: капельницей из шока выводят! Чем не покушение на жизнь?!..

— Шишку-то вырезали? — спросил практичный снабженец.

— Вырезали. Хирург, та свое дело сделала. Она ж не за анастезию отвечает, а только за шишку. Резала, пока надо мной другие возились. И заштопать успела и сама вымыться. У нее задача — шишку отрезать, хоть с трупа!

После колхоза мы дружно наверстывали упущенное по работе и думали над загадкой: считать ли за мудрость начальства то, что оно сделало с нами — остановило на месяц работу, а план оставило прежним. Когда стало понятным, что мудростью здесь и не пахнет, что план нам не вытянуть, энтузиазм заметно упал. А тут прошел слух, что у Семина опять что-то стряслось. На этот раз что-то с зубами. Он ходил хмурый и раздраженный, несколько раз отпрашивался с работы и возвращался еще мрачнее. «Опять попал в переплет!» — сообщил Петин, и мы, четверо из тех, что были вместе в колхозе, затащили Семина в пустовавший кабинет секретаря партийной организации и прямо спросили, что с ним сейчас происходит?

— Зубы, — ответил он удрученно. — Знаете, как болят зубы?!.. Пошел к врачу — а что делать?! — усмехнулся он грустно, — Говорит — удалять надо. Я согласен, давай, говорю, удаляй. Скорее только — совсем мочи нет. Врач — парень здоровый. Думаю: враз вытащит, только бы челюсть не вывернул. Он сразу за шприц. И вот, когда он крутанул иглой перед носом, я вспомнил! Схватил его за руку, спрашиваю:

— В шприце у вас что?!

— Как это что? Обыкновенное. Новокаин…

Меня аж в пот бросило.

— Нельзя мне его, — говорю. — Новокаин мне нельзя.

А он смеется: что, дескать, уколов боитесь?

Я ему рассказал про тот случай с шишкой. Смотрю — он теперь сам испугался. Пытается закурить прямо тут, в кабинете. Зажигалкой щелкает, а руки дрожат. Хорошо, что сказал, говорит, здесь бы тебя не вытащили, как там, — нет условий, так бы и ушел в кресле. Успокоился чуть и спрашивает:

— Ну, что делать-то будем? Чего вы переносите?

— Не знаю, — говорю. — Новокаин нельзя, это точно. А что можно — не знаю.

— Тогда вставайте.

Пошли мы с ним назад, к двери. Там у них что-то в виде приемной. Написал он на бланке чего-то и говорит:

— Вот направление к аллергологу в областную больницу. Вас там обследуют, и вы будете официально знать, что вам можно вводить, а что не показано.

Нужно обследование! А у меня голова от боли раскалывается!

— Долго это? — спрашиваю. — Сегодня сделают?

— Должны… Мы работаем до половины восьмого, можно и с удалением зуба успеть.

Мне еще тогда, после той операции с шишкой, сказали, что врач обязан спросить, какие я лекарства не переношу. А этот сразу — колоть! Забыл, наверно… Кроме этой забывчивости, у него обнаружилась и некомпетентность.

— Городских мы не принимаем, — сказали, как только показал я в регистратуре его направление. — Обращайтесь в городскую поликлинику.

А она в другом конце города! Я стал просить, унижаться — ни в какую! Стоит там девчонка сопливая — городских не берем, и все тут!

Я решил — к главврачу: терпенья же нету! Пока рыскал по коридорам, искал, где его кабинет, увидел дверь: «Аллерголог». «Ах, черт!», — думаю, и — в нее. Смотрю — врач одна в кабинете. Я извинился, объяснил, почему я пришел, а она: «Мы по лекарственным препаратам не даем заключений, они чего там, не знают?» Вот тебе и компот!!.. У меня ж направление! Сую ей его. «Вот, — говорю, — смотрите: на стандартном бланке написано! Он туда только фамилию мою написал!» Она мне свое — не делаем мы проб на лекарства!

— Поймите! — убеждаю ее. — Если они наобум будут вводить, может опять быть не то. Раз организм не переносит одно, он и другое может не переносить!

Требую, возмущаюсь, а ей — как до лампочки! Талдычит одно: не делаем да не делаем. Потом, чтоб от меня отвязаться, взяла мое направление и написала на обороте, что пробы на лекарства не делают. То есть, то, что она мне говорила, все написала, и уже твердо на дверь показывает.

Пока я с ней спорил, не чувствовал боли, а как вышел — она втрое сильней! Я опять в зубную. Дорогой думаю: «Черт с ними, пусть что хотят колют! Доза-то там не большая, авось, выдержу.

Приехал туда. «Коли! — говорю врачу. — На мою ответственность! Могу дать расписку!»

А он — ни в какую! Загнешься еще здесь, говорит, мне это совсем ни к чему. И начал такие страсти рассказывать про случаи, что у них были от непереносимости лекарств, в такую панику вогнал, что я опять перестал боль чувствовать… Вот ведь какой специалист! А сначала безо всяких сомнений хотел всадить мне этот проклятый новокаин!

— Что же делать? — спрашиваю я у врача.

— Давайте попробуем под общим наркозом?…

«Ну, нет, — думаю. — Вы надо мной, над бесчувственным, что угодно учудить сможете!.. Потом, из-за зуба — наркоз?! Чепуха да и только!»

Ушел я — не сговорились.

— Ну и как ты теперь? — спросили мы Семина, когда он, морщась от боли, закончил рассказывать.

— Не знаю, — признался он обреченно. — Ума не приложу…

Я не помню, чем тогда закончилось дело с зубами, но с тех пор понятие «медицина» у меня всегда сочетается с образом Семина, человека, утонувшего в медвежьих объятиях нашей лекарской братии.

1988г.