Однажды в Пушкарёвом

Вера Мельникова

Начало 20-ого века. Рождественские каникулы. Центр Москвы, Пушкарёв переулок. Компания гимназистов «по техническим причинам» не успевает завершить спиритический сеанс на чердаке одного из домов. Последствия этого сеанса в 1997 году вторгаются в жизнь постороннего молодого человека, снявшего по случаю в этом доме квартиру. Однако, ничего случайного не бывает…

Глава 8. Утренний посетитель

Ровно в десять они были разбужены громкими призывами неизвестного мужчины, доносившимися с улицы. «Молодой человек! Молодой человек!..» — летело в открытую балконную дверь.

Ваня не покидал своей лежанки, будучи уверенным, что зов этот никак не может быть обращён к нему. Однако, через несколько минут о балясины балкона стукнулся камешек, присланный снизу.

Пришлось немедленно выскочить на балкон.

На противоположном тротуаре Пушкарёва переулка стоял высокий худой старик в светло-серой шляпе и летнем костюме того же цвета, пытаясь концом трости загнать под сточную решётку в асфальте остатки битого кирпича.

«А вот и старик Шкловский», — автоматически пронеслось у Ивана в голове.

— Молодой человек, жива ли зала?

— Какая зала? Вы кто?

— На чашку чая не желаете ли пригласить? Ужасно устал с дороги!

— Да, я сейчас спущусь, там подъезд заперт изнутри…

— Не стоит беспокоиться! Я справлюсь!

Старик чуть приподнял шляпу и, цокая тростью, пересёк мостовую по направлению к подъезду. Незнакомец показался на пороге залы прежде, чем Иван успел как следует натянуть брюки.

— Но ведь я запирал подъезд вчера вечером? — удивился молодой человек.

— Вероятно, вчера вечером он и был хорошенько закрыт, а вот сегодня — вход свободен, — улыбнулся пожилой мужчина, широко раскрывая руки навстречу Ивану. — Да-а, вот она, легендарная зала… Цела, родная… Ну-с, Стоецкий Фома Лукич, ныне пенсионер, проживаю в Одинцово, здесь сегодня — по вызову. А Вы, молодой человек, кто будете?

— Иван, архитектор…

— Архитектор? Тогда ваш выбор этого помещения мне предельно ясен: вам нужен простор для работы, воздух! Угадал? Или дежурными обмерами занимаетесь?

— Нет, я занимаюсь макетами… И мне нужна… история. А почему Вы сказали «по вызову»?

— Вы же не будете против, если я присяду?

— Да, вон на балконе кресло… Не очень правда чистое, но давайте я вам свитер свой брошу.

— Благодарствую. Обожаю плетёную мебель! Это же настоящее голицынское кресло, не слышали? Оно служило сто лет и ещё столько же прослужит, гарантирую!

Кресло тихонько скрипнуло под стариком. Иван примостился на высоком балконном пороге.

Было воскресенье, день, когда все переулки между Сретенкой и Трубной улицей замирают: ни машин, ни пешеходов, все конторы закрыты, магазины отсутствуют совершенно, немногочисленное местное население сидит по домам, а гости столицы в эти переулки традиционно не суются. Кучка детишек из старых коммуналок возится в грязной песочнице; где-то кудахчут куры, пара домохозяек без возраста развешивает во дворе штопаные простыни… Если бы не запах выхлопных газов с Садового кольца, вполне можно было бы допустить, что это начало выходного дня в каком-нибудь Дмитрове или Серпухове, но никак не в самом сердце столицы, где до Кремля двадцать минут быстрого шага.

Качнувшись в кресле несколько раз, старик указал своей тростью на верхние окна высокого старого дома в соседнем переулке.

— Это доходный дом Стоецкого Луки Григорьевича, моего отца. Вёл он свою торговлю блестяще до 1917 года, как Вы понимаете. Купец первой гильдии, торговля тканями. Фабрику он имел в Подольске. Знаете Подольск? Ну, конечно, знаете. А магазины были в Москве в нескольких местах… Со временем накопил денег и вложил в строительство вот этого доходного дома. Дом был готов в 1906 году, а в 1910 родился я, его единственный сын. Должен был унаследовать дело отца, но революция, беспорядки…

— Подождите, сколько же Вам лет? — опешил Иван.

— Соответственно восемьдесят семь, не так уж и много. Что Вас удивляет? Я давно на пенсии, живу на свежем воздухе круглый год. Вода, знаете ли, у меня в имении не хлорированная. И Садовое кольцо — очень далеко. Но — ближе к делу, Иван. Вон в тех окнах верхнего этажа — старик снова указал тростью на высокий дом — живёт Софья Никандровна Михайлова, моя ровесница и подруга. Она занимает весь антресольный этаж в доме, унаследовала его от своей покойной матери, которая всю жизнь у моего отца проработала экономкой. Отец, в благодарность за верную службу, как только построили дом, сразу же отписал ей в собственность все верхние комнаты. Да, неслыханная щедрость была по отношению к простой служанке, но эта женщина до последнего дня оставалась правой рукой отца. Я уехал из Москвы в наше загородное имение почти двадцать лет назад, но мы с Софьей Никандровной до сих пор состоим в переписке. И именно она вчера вечером вызвала меня в столицу телеграммой.

— А какое отношение имеет моя персона ко всему вышесказанному?

— Понимаете, молодой человек, Вы оказались не просто в старом доме, идущим под снос. Дом попался Вам не совсем обычный… Его выстроили в середине прошлого века для одного очень состоятельного человека, некоего Василия Смирнова, тоже купца. Это был первый каменный дом с роскошным фасадом во всей округе. Здесь сразу же стали давать шикарные балы, экипажей по вечерам было до тридцати штук у парадного подъезда… Весь переулок заполоняли!.. Дом, конечно, был гораздо ниже теперешнего варианта. Раньше ведь таких огромных никто не строил. Обычно было два этажа: первый — каменный, второй — бревенчатый, тёплый. Хозяева жили на втором, а внизу гостей принимали, дела хозяйственные вели, прислуга тоже на первом размещалась… А этот — бах! — и в три этажа заказали, да ещё все три из кирпича. Представляете, какое новшество для этих переулков! А потом у этого дома ещё один владелец был: он надстроил дом пятым этажом, деревянным, хотел комнат добавить недорогих под самой крышей, для студенческой публики в наём. Первый этаж сдавал под продуктовый магазинчик, следующие два — квартиры для состоятельных арендаторов… Дом стал целиком доходным.

Ну, да что я Вам объясняю: Вы же архитектор, представляете себе картину. В те года эти доходные дома по всей Москве как грибы после дождя прорастать стали. Наш дом уже никому гигантом не казался… А перед большевиками в этих переулках стали появляться здания ещё мощнее… Но я начинал со Смирнова. Он имел сына Михаила, которому по закону все дела и передал. Была ещё дочь, но той ничего не досталось из наследства. Говорят, её ещё в девичестве отправили куда-то под Тулу, к какой-то тётушке, и в свете она так ни разу не появилась…

— А за что её так?

— По этому поводу у меня нет никаких сведений, да и история моя совсем не об этой особе. Тем более, что её судьба типична для тех лет: вышла замуж, стала матерью и мирно состарилась в своём семействе на лоне природы. Что Вы улыбаетесь? Всё согласно норме. Лучше слушайте дальше о мужской половине рода. Мой отец очень хорошо знал этого Михаила Смирнова, они жили рядом и какой-то год вместе вели дела. Отец мой тканями торговал, как я уже говорил, а у Михаила, помимо самого ткацкого производства, были ещё модные магазины готового платья где-то недалеко от Кремля. Но Смирнов под старость потерял рассудок и скончался в Мариинской больнице для бедных на Новой Божедомке. Там, кстати, и сейчас эта больница существует. Вам интересно?

— Я Вас слушаю. С чего же он рассудка лишился?

— Вот! Вот, вот, вот мы и дошли с Вами до ключевого места моего визита, не перебивайте же теперь. Были у Михаила Смирнова дочери. Забегу вперёд: все отошли в мир иной ещё до моего рождения (Михаил был значительно старше моего отца). Но легенда об этих девушках жила на нашей улице целых сто лет…

— Знаете, мне кажется, местный дворник в курсе дел. Он мне вчера…

— Перебили! Но уместно перебили. Этот дворник — внук священника Поспелова. Все Поспеловы жили в Большом Сергиевом переулке. Поспелов-дед как раз двоих из дочерей Смирнова отпевал. Похоронили их на Миусском кладбище, что значилось тогда за чертой города. На это кладбище свозили весь бедный люд с соседней Марьиной рощи, а разбивали его как чумное, во время эпидемии. Там полно было общих могил и для неопознанных трупов. Ни один состоятельный горожанин здесь участок для захоронений не стремился купить. Кладбище для черни! А девиц наших именно сюда и повезли. Одну Ольгой звали, другую — Прасковьей.

— Что же такая несправедливость? У папаши магазины готового платья около Красной площади и дом свой в три этажа, а он дочерей своих — на Миусское?

— Не своей смертью они, молодой человек! Знаете, как осуждалось церковью во все времена самоубийство? Их аж до недавнего времени за церковной оградой хоронили — не иначе. И если теперь мы к таким людям пытаемся с состраданием отнестись, то раньше никто и слушать всю эту психологию не хотел. Жизнь человеческая — высшая ценность, и только Господь бог имеет право ей распоряжаться…

— Извините, я — атеист и, потом, бывают ситуации…

— Бывают, молодой человек, бывают. Во все времена бывают. И все имеют право как прекратить свою жизнь, так и строго это решение осудить. Поймите, неверующих в то время было крайне мало, и когда тела двух молодых девушек нашли на чердаке вместе с предсмертными записками, некоторые люди, знавшие близко семью Смирнова, стали переходить на противоположный тротуар, когда шли мимо его дома… Полиция вызывала папашу на опознание, но этот Смирнов дочерей не признал. Соседям потом сочинил, что это девки-воровки к нему в дом залезли, и вот — божья кара их настигла на месте преступления. Здорового, конечно, в поведении такого отца мало…

— Повесились?

— Отравились! И из-за папаши своего, что самое прескверное. У них была кормилица, имени не припомню… И вот эта самая кормилица упросила Поспелова отпеть девочек. То ли удалось ей убедить, что не ведали девицы по молодости, что творят, не в себе были в тот момент… А скорее всего, кошельком своим попа убедила. Не так важно! Их отпевали в нашей Сергиевской церкви в Пушкарях, которая до большевиков дожила и даже пережила их безобразия. Эта церковь у Смирнова на задворках стояла, ближайшая к нему, в Большом Сергиевом переулке. Отпевали, конечно, тайно, ночью. А в приходской книге записали, что скончались девицы Ольга и Прасковья Смирновы от падучей…

— Эпилепсия, кажется?

— Не кажется, она самая и есть. Её тогда не лечили. И я Вас уверяю, что никому из непосвящённых обывателей не показалось странным, что в девятнадцать лет можно вот так уйти из жизни. Кормилица их очень сокрушалась. Надпись на могиле особую заказала: «Здесь покоится обожаемый прах незабвенных моих Оленьки и Параши Смирновых». Год точно не помню, извините. Могила, конечно, не уцелела. Камни могильные забрали на хозяйственные нужды ещё в бытность большевиков, а незадолго до войны стали переделывать ограду у кладбища, и могила полностью была затоптана. Кормилица к тому времени сама почила, за могилой никто не ухаживал. Но это ещё не вся история! Кроме Ольги и Прасковьи ещё ведь три сестры оставалось: Марфа, Анна и Екатерина Михайловны. И все они были в крайне натянутых отношениях с папашей ещё до этого события на чердаке. А после смерти старших сестёр домой возвращаться отказались. Сами поступили в публичные дома на Грачёвку, что по тем временам скандал ещё похлеще, чем самоубийство. Оттуда тоже обратной дороги нет. Здесь все переулки кишели публичными домами и трактирами: грязно, дёшево, студентам на радость. Вообще район был неблагополучный именно из-за этой своей специализации. Люди порядочные старались в эти переулки ни днём, ни ночью не соваться. Квартиры тут стоили недорого, но контингент нанимателей долго оставался соответствующим — средний класс и редкая интеллигенция, которые терпели соседство всех этих увеселительных заведений. Богачи и высокие чиновники тут не селились.

Конец ознакомительного фрагмента.