Однажды в Пушкарёвом

Вера Мельникова

Начало 20-ого века. Рождественские каникулы. Центр Москвы, Пушкарёв переулок. Компания гимназистов «по техническим причинам» не успевает завершить спиритический сеанс на чердаке одного из домов. Последствия этого сеанса в 1997 году вторгаются в жизнь постороннего молодого человека, снявшего по случаю в этом доме квартиру. Однако, ничего случайного не бывает…

Глава 5. Прошло почти сто лет

Иван стоял в антикварном магазине на Сретенке 9, рассматривая своё отражение в потускневшем исцарапанном зеркале. Зеркало не имело рамы; это делало его брошенным и несчастным. Конечно, оно было старинным, и кто знает, сколько сотен людей, вот так же, как Иван, разглядывали себя в нём. Зеркало устало от времени и помутнело от этой усталости.

Рама — она несомненно была. Скорее всего, резная и золочённая, с обязательными амурами и виноградной лозой. А может быть, она была из некрашеного морёного дуба: строгая, тяжёлая и тёмная…

Ивану почему-то захотелось потрогать пальцами хоть один завиток этой рамы. Он вообще любил знакомиться с окружающим миром прежде всего пальцами: Иван был архитектором. Но белый лист ватмана был для него скучен… Иногда он даже боялся этого чистого белого листа, сомневаясь в верности первого штриха. Молодой человек давно променял ватман на клей, картон и фанеру: он делал макеты тех зданий, которые его коллеги по архитектурному бюро на Трубной создавали на больших белых листах.

Правда, и ватман уходил в прошлое: компьютерные программы моментально справлялись со всеми техническими головоломками, соблюдая при этом все государственные стандарты в строительстве. А уж ювелирные макеты Ивана и подавно стали экзотикой, музейными экспонатами, требующими особых условий демонстрации — исключительно под стеклом.

Начальство обожало Ивана за его талантливые пальцы и радовалось, что в витринах именно их бюро живёт такая редкость: макеты зданий с балкончиками, садиками вокруг, скамейками и даже бездомными кошками…

Кто-то из ближайших Ваниных коллег предложил ему создать макет квартала между Цветным бульваром и Сретенкой.

Это было не так сложно: несколько параллельных переулков, тесно застроенных старенькими трёхэтажными особнячками или доходными домами начала века. Старая Москва — не так уж она была щедра на фасады в этой части города. А если что и было совсем необычного — снесли или само развалилось от старости.

Иван согласился.

И теперь каждый день после работы он отправлялся фотографировать старые подъезды, замысловатые чердачные окошки, балясины балконов, прогнившие лестницы, замшелые мокрые стены, тощие берёзки, проросшие в трещинах эркеров, запылённые гипсовые розетки над окнами и прочие архитектурные излишества. Иван торопился: практически все жилые дома в этом квартале должны были быть выселены и капитально отреставрированы, после чего превращены, скорее всего, в частные и государственные конторы.

В июне 1997 года треть домов уже стояла в строительных лесах; оконные проёмы чернели в отсутствии стёкол, а из открытых настежь подъездов пахло склепом. Раз в сутки с какой-нибудь из стен обязательно отламывался кусок старой штукатурки и глухо брякался об асфальт. Цоколь же как будто сам выплёвывал из-под своей замшелой шкуры по несколько надоевших кирпичей в день.

Старина не хотела соседствовать с новомодными офисами, охраняемыми гипсовыми атлантами, только что грубо отлитыми в недорогой мастерской по соседству. Старина не хотела смотреть на длинную очередь лимузинов, царапающих себе бока при заезде в изящные узкие арки, предназначенные для ухищрений извозчиков конных экипажей. Старина задыхалась в выхлопном смраде Садового кольца. И, наконец, местная старина продавала себя в ближайший антикварный магазин на Сретенку, имея робкую надежду удачно перекочевать в другой район Москвы к новым хозяевам, дабы хоть как-то продлить себе жизнь.

Иван стремился сохранить эту старину на своих фотографиях, но она упорно, день за днём, осыпалась, гнила, отламывалась.

В конце одной из таких прогулок молодой человек оказался в том самом антикварном магазине перед уставшим зеркалом.

Кроме зеркала здесь вообще было море интересных вещей: вазочки и вазы, целый полк медных и латунных самоваров, чёрно-белые фотографии на картонках с позолоченными ободками, монеты, перламутровые пуговицы, книги в кожаных переплётах, сундучки и шкатулки… Была даже круглая двухэтажная гусятница: на верхнем этаже покоился гусь, а на нижний, через специальные изящные желобки, утекал излишний жир (вся конструкция, благодаря своей идеальной обтекаемости и блеску, напомнила Ивану летающую тарелку).

Из-под стекла витрины можно было самостоятельно вынимать стопки потрёпанных открыток.

Дулёвские фарфоровые досочки для сыра, люстры и подсвечники красовались на стеллажах за спинами продавщиц.

Но больше всего Ивана заинтриговали старинные кружева, безнадёжно пожелтевшие и как будто рассыпающиеся от сухости в руках, маленькие тёмные шляпки, тоненькие перчатки, театральные сумочки, щедро украшенные вышивкой бисером и стеклярусом, несколько светлых ажурных шалей, висящих на манекене в углу, и дюжина тщательно выглаженных носовых платков нежно-розового (бывшего когда-то нежно-розовым) цвета.

Материя, из которой были сотканы эти платки, не имела для Ивана названия. Она была настолько тонкой и невесомой, что, казалось, если подбросить такой платок, он не упадёт тут же, а будет долго кружиться в воздухе, как пёрышко, описывая круги.

А потом, подвластный порыву ветра, улетит прочь.

Иван стал рисовать в своём воображении дам прошлого века, которым когда-то всё это могло принадлежать…

У стены, за прилавком, он увидел зонтик от солнца с бамбуковой лакированной ручкой и кожаные ботиночки на стоптанных каблуках с частой шнуровкой.

Среди фотографий и открыток под стеклом лежали два рисунка, выполненные пером на простых линованных листах: наверное, какой-то студент на лекции, распотрошив свою тетрадь, небрежно изобразил двух своих подружек на прогулке — шляпки, зонтики, такие же высокие зашнурованные ботиночки, пышные юбки, отороченные кружевами, волосы обеих заплетены в тугие косы. Под рисунком стояла неразборчивая подпись и дата 1897 год…

Ивана осенила мысль: дома и дворы — это только часть тех коротеньких переулков, по которым он бродит уже месяц, а ведь были ещё и люди, которые почти два столетия жили в этих домах, смотрели из окон на эти дворы, стучали каблучками по этим ныне прогнившим лестницам сырых подъездов…

Живые люди!..

Дамы, барышни, гимназисты, кавалеры, пьяные извозчики, пузатые приказчики в лавках… Ведь были ещё и люди… И, наверное, не только дома создавали лицо тогдашней Москвы, но ещё и люди, их «заполнявшие». Дома без этих людей — просто бездушные стены, пусть даже и с очень красивыми фасадами.

Мысль эта посетила архитекторскую голову 4 июля 1997 года по московскому времени.