17 левых сапог

Вацлав Вацлавович Михальский

Роман «17 левых сапог» (1964–1966) впервые увидел свет в Дагестанском книжном издательстве в 1967 г. Это был первый роман молодого прозаика, но уже он нес в себе такие родовые черты прозы Вацлава Михальского, как богатый точный русский язык, мастерское сочетание повествовательного и изобразительного, умение воссоздавать вроде бы на малоприметном будничном материале одухотворенные характеры живых людей, выхваченных, можно сказать, из «массовки». Только в 1980 г. роман увидел свет в издательстве «Современник». «Вацлав Михальский сразу привлек внимание читателей и критики свежестью своего незаурядного таланта», – тогда же написал о нем Валентин Катаев. Многие тысячи читателей с неослабеваемым интересом читали роман «17 левых сапог», а вот критики не было вообще: ни «за», ни «против». Лишь фигура умолчания. И теперь это понятно. Как писал недавно о романе «17 левых сапог» Лев Аннинский: «Соединить вместе два „плена“, два лагеря, два варианта колючей проволоки: сталинский и гитлеровский – это для тогдашней цензуры было дерзостью запредельной, немыслимой!»

X

— Чего и вспоминать, — продолжала старуха, поднимая налитую стопку, — давай-ка выпьем за нашу жизнь… неудалую! — Глаза ее блестели, словно озаренные отсветом молодости. — Гляжу я на тебя и думаю: неужели это Алеха мой? И куда оно все девается — ни кожи, ни рожи. Усыхает жизнь наша, эх, усыхает, Алексей ты мой Степанович! Будем здоровы! — Прижав огромные груди к краю стола, старуха потянулась чокнуться. — Фу-ух! Проклятая! — скривилась она, осушив стопку и быстро нюхая кусок мясного пирога. — Фу-ух! Горька! А без нее тоже не сладко. Знаю, что грех, а люблю! Ты пирог бери, не для себя пекла. Или не нравится?

— Что ты, очень даже хороший пирог, царский прямо-таки пирог. Вкусно ты готовишь! — похвалил Адам.

— Чего там, — скромно возразила старуха, — на этот раз тесто неважное вышло, а вот на Май пекла, так ты бы попробовал — прямо во рту таял. Лизкин свекор заходил, угощала, так он хвалил не нахвалился, четыре куска съел. Он и не старый, и не свекор — отчим он Лизкиного мужика. Тот почти, считай, хлопчиком погиб на фронте. А с этим она который год мучится. Грех говорить, да теперь, слава богу, вдовый остался. Эх, бабье счастье! В лицо дымище-то не пускай! — отмахивая ладонью дым, вспылила старуха. — Ты меня и не слушаешь!

Адам, глубоко задумавшись, потягивал трубку. Глаза его, выцветшие и совершенно опустевшие, смотрели куда-то далеко-далеко — сквозь старуху, сквозь сторожку и, казалось, вообще сквозь суету сует всей этой жизни.

— А? Что ты сказала? — встрепенулся он.

— Проехало! — усмехнулась старуха. — Эх, недотепа! Всю жизнь ты такой, еще с молодости помню: уставишься, как телок, в одну точку и думаешь. А чего думать? Меньше бы думал, так, небось, и сам жизнь прожил как человек, и людям дал.

— Это каким людям? — спросил Адам.

— Обыкновенным. Мне, например, — отвечала старуха. — Жизнь моя из-за тебя вся кубарем пошла.

— Я чайку поставлю, — перебил ее Адам. Он проковылял в угол, где на голубой табуретке стояла керосинка, зажег ее и поставил коричневый эмалированный чайник. — Гулю, дочку Ивана Дмитрича, давеча на кладбище видал, — желая переменить разговор, сказал Адам, прикручивая ударившую копотью керосинку.

— Это какого Дмитрича?

— Командира полка моего, ординарцем я у него в войну был. Один он, Иван Дмитрич.

— А-а… припоминаю, рассказывал. Красивая баба? — живо спросила старуха.

— Красивая… — проникновенно сказал Адам. — Я не об том, а что красивая — точно. Могилу его хорошо содержит: цветы, кусты, вроде как елки, туи, что ли… Застала меня у самой его оградки. Извините, говорит, дедушка, сколько лет вас здесь на кладбище встречаю, все спросить неудобно: к кому ходите? Или вообще? Глазища черные такие, ласковые, так и снуют — стеснительная душа… Как она спросила, так сердце во мне и захолонуло. Стою, и язык отвалился. Еле сообразил: так, говорю, к ребятам — в сторону солдатских могилок киваю, — товарищ у меня тут, Федотов, вон номер четыреста десятый. Я как раз перед этим среди могилок красноармейских ходил, рассматривал, — пояснил Адам старухе. — Дощечки им новые сделали с мрамору так: длиною — на четверть, высоты — с ладонь, золотыми буквами — фамилии, год рождения-смерти, номер могилки, звание. Все по чести написали, и то слава богу!

Адам прошел к столу, сел, подперев щеку, сделал глубокую затяжку.

— «Или вообще» — то исть нищий, значит, — проговорил Адам, выпустив к полу светлую дымовую дорожку. — Уковылял я быстрей от греха.

— А где она живет-то? — прикрывая ладонью смачный зевок, спросила старуха. — Эко разморило… Скорей бы чаек вскипел!

— На вашей стороне, у порта, да я не об этом… Душа у меня, Марья, вся переворачивается. Другой раз встречу ее — ей-богу, не выдержу, откроюсь! Ей-богу, откроюсь! Эх, Марья! — легонько, но яростно стукнул Адам кулаком по столу, на глаза его выступили слезы. — Откроюсь, не могу терпеть больше. Пускай жизни лишают! Как он меня любил, Иван Дмитрич, какое сердце имел человек! Во всю жизнь такого человека, как он да Афанасий Иванович, больше я почти и не видел. Из-за него я сюда и пробирался, в этот город. Об семье он мне много рассказывал, адрес я всегда помнил: Краснофлотская улица. К нему сюда я и бежал через все леса, реки, горы потому, чтобы защитил он меня, опознал, что я есть из себя, подтвердил бы чтобы, какой я такой человек, душой всей русской земле отданный. Почти три года мы с ним с боя в бой шли. Рассталися, как я тебе рассказывал… Приехал сюда в город днем, часа в четыре. Помню, тепло было, летом… От Ростова по тамбурам так и доехал. Поднялся с вокзала по лестнице этой каменной, перешел площадь, за угол выхожу — навстречу гроб несут, оркестр играет военный, подушечки впереди с наградами…

Адам выбил трубку на черствую свою ладонь, бесчувственно растер комочек уголька, приподнялся, выкинул пепел в окошко.

— Заварка-то у тебя где? Уже вона прыгает чайник. — Тяжело встав, старуха направилась к полке, приколоченной к стене и завешенной чистой марлей. — Ага, нашла! А чайника заварного так и не купил? Прямо в тот сыпать?

— Сыпь, — отвечал Адам. — Так вот… Подушечки впереди с наградами… Притулился я к стеночке, жду покойника в лицо глянуть… Поднесли — он. Не дождался меня Иван Дмитрич, дня какого-то не дождался. В голове у меня все кругом пошло, смешался я с толпой и потемешился незрячий следом за гробом вместе со всеми на кладбище. Мать его я сразу отличил и дочку Гуленьку. На кладбище речь говорил майор какой-то, чернявый, верткий такой: мол, гвардии полковник Ермаков Иван Дмитрич умер от ран, полученных в Ведикую Отечественную войну… и так далее… Крышку забили, засыпали, и я комок бросил… Салют тройной отдали. Вот так и захлопнулось мое спасение. Весь наш полк в том бою погиб. Он один, может, и был, что до дому добрался помереть, да таких, как я, горемык, с сотню набрали фрицы, полумертвых, бессознательных. Поплакал я у него на могилке: осиротил ты меня, Дмитрич, обрезал всю надежду! Да не возвращаться же назад! Вот так и осел здесь, так и доживаю, из жизни выкинутый, как слепой кутенок посреди реки из лодки.

— Ну и слабый же ты стал, Степаныч! — расставляя чайные чашки, проговорила старуха сожалеюще-усмешливо. — Эко тебя с поллитры на двоих повело, в слезы вдарило!

— Глупая ты дура, Марья! — смахивая с обвислых щек слезы тылом ладони, сказал Адам. — Водка тут ни при чем. Жизнь мою понимать надо, понимать надо жизнь! А я ее, Гулю, в другой раз встречу — открою ей всю свою тайну, про отца все расскажу, про то, как мы с ним на войне мыкались!

— Эту глупость ты и думать забудь! — сурово и гневно сказала старуха. — Ты не один, нас бы здесь не было — бог с тобой, хоть не то что этой девке, а куда хочешь беги… — Старуха в волнении пролила чай мимо чашки. — Ты мне сейчас же слово дай, что не будешь глупости вытворять. Ты думаешь-то об чем? Ты уж молчи да дышь, Адам Степанович! — саркастически закончила старуха и плюхнулась всей тяжестью на заскрипевшую табуретку.

— Ладно, — вздохнул Адам, подвигая свою чашку густого, каштанового с золотом чая, — про вас я и правда не подумал. Эх, Марья, и как нас с тобою бог снова свел — уму человеческому непонятно! Сказано — судьба!

— Что толку-то с этого — одни хлопоты! — громко прихлебывая чай из блюдца, сказала старуха. — Горе мне с тобой, непутевым! Из-за тебя страх терплю. Другая так и на дух к тебе не показывалась бы. Эх, жизнь наша перехожая! Или еще на четвертинку скинемся? — Старуха запустила руку за пазуху.