Путешественник из ниоткуда

Валерия Вербинина, 2008

Какие только роли не приходилось играть баронессе Амалии Корф, сотруднице особой службы Его Императорского Величества! В новом деле – о пропавших чертежах, содержащих тайну государственной важности, – ей пришлось перевоплотиться в… впрочем, это пока должно оставаться для всех секретом. Особенно для провинциального полицейского чиновника со звучным именем Аполлинарий Марсильяк. Именно он обнаружил тело человека, выпавшего из петербургского поезда, но чертежей при нем, увы, не оказалось. Более того, на следующий день пропало и само тело! Марсильяку ни за что бы не решить эту головоломку, если бы за дело не взялась несравненная Амалия…

ГЛАВА VI

— Черт знает что такое! — шипел Ряжский, примостившись на большом камне.

Битый час я обшаривал, осматривал, обыскивал полотно железной дороги и прилегающую к нему территорию вместе с Онофриевым и доктором, которые вызвались помогать мне, но мы ничего не нашли. В душе я понимал, что поиски бесполезны. Тело должно было находиться там, куда я привел моих спутников вначале, оно не могло перемещаться по своей воле — ни на ту сторону насыпи, ни за сто аршин от нее, ни вообще никуда. И тем не менее его не было. Не было, а значит, не было ничего: ни убийства, ни громкого дела, ни возможности оставить опостылевшее место и перебраться в губернское управление.

Так что же было это? Сон? Мираж?

— Убийство, убийство! — передразнил меня Ряжский. Он находился в ярости, иначе никогда бы не позволил себе подобного. — Ну где он, ваш труп, я спрашиваю? Нет его! Устроили тут… балаган! Сорвали людей, которые, между прочим, находятся на службе! Развели… черт знает что такое развели! — Он даже вскочил в запальчивости. — Да вы хоть соображаете, милостивый государь, в какое положение вы меня поставили? По вашей милости все, вся округа знает о том, что произошло убийство. А теперь что начнется? Курам на смех! Над нами будут смеяться, да-с, милостивый государь! Потешаться будет каждый кому не лень! И все, между прочим, из-за вас!

Я человек довольно мирный, но в то мгновение мне мучительно захотелось дать ему пощечину и вызвать на дуэль. Прадедушка, помнится, был знатный дуэлист… Доктор Соловейко смотрел на меня с сочувствием.

— Может быть, вы просто ошиблись, Аполлинарий Евграфович? — начал он. — Ну, упал с поезда пьяный, потерял сознание, а вы приняли его за мертвеца?

— Конечно! — подхватил раздраженный Ряжский. — Проспался, пришел в чувство, да и отправился себе восвояси. А мы тут мечемся, ищем несуществующего убитого… Телеграммы отправляем, между прочим! — ядовито присовокупил он. — За казенный счет!

— Петровский не был пьян, — сердито сказал я.

— Откуда вы знаете? — даже вскочил с места Григорий Никанорович. — Что, были его собутыльником?

— От него не пахло вином. — Я решил пропустить мимо ушей оскорбительное замечание исправника, хотя один только бог ведает, каких усилий мне это стоило. — И он не мог никуда уйти, поймите! У него была сломана шея!

Григорий Никанорович промычал что-то неразборчивое и, всплеснув руками, повалился обратно на камень.

— Голубчик, — мягко, но решительно промолвил доктор, — Аполлинарий Евграфович, вы же не врач. Как вы могли определить, что у него сломано?

— Если голова повернута под совершенно диким углом, не надо быть врачом, чтобы сделать соответствующие выводы, — упрямо возразил я. — Кроме того, он не дышал, и пульса у него не было. Он не мог никуда уйти.

— Однако же ушел! — крикнул Ряжский.

Доктор пожал плечами. Я видел, что он хотел бы верить мне, но сомневается.

— Если бы он ушел, кто-нибудь непременно бы его заметил, — сказал я. — И потом, у меня его паспорт. Петровскому в любом случае пришлось бы обратиться в полицию и сделать заявление о пропаже документов.

— Ага, теперь уже вы не так уверены! — воскликнул исправник азартно. — Теперь уже оказывается, что хоть у него была сломана шея и не было пульса, но он, однако же, мог уйти! И даже подать заявление в полицию! Какие необыкновенные истории вы нам рассказываете, многоуважаемый Аполлинарий Евграфович! А я вот задаю себе вопрос: уж не выдумали ли вы все это?

— Зачем же мне выдумывать? — угрюмо возразил я.

— Затем, голубчик, что вы манкируете очевидными делами и все свои усилия направляете на черт знает что!

— Позвольте, вы какие очевидные дела имеете в виду? Убийство моськи, которую из любопытства задушили ребятишки?

— И не моськи, а левретки!

— А, да подите вы к черту с вашими собаками! — вскипел я. — Поймите же наконец: я видел здесь труп. Он мог оказаться здесь, только выпав из петербургского поезда. Причем человека пытались убить, потому что у него на шее были синие следы пальцев. Его вытолкнули из поезда, и он сломал себе шею при падении. — Я взбежал по насыпи и поднял один из камней, лежащих на откосе. — Вот! Видите? Это кровь! Так что ничего я не выдумывал!

— Да, действительно похоже на кровь, — промямлил доктор, осмотрев камень. — Во всяком случае… Гм! С такой насыпи, да если его вытолкнули из едущего поезда…

— Но в таком случае где же тело? — простонал Ряжский.

Я немного поразмыслил и твердо промолвил:

— За одно я готов ручаться: сам он уйти не мог, потому что был мертв. У Петровского на мизинце было золотое кольцо. Может быть, кто-то позарился на него, снял с тела, а труп на всякий случай спрятал?

— Да зачем вашему грабителю такие сложности? — возразил Ряжский. — Дело-то простое: снял кольцо и беги… К чему еще возиться с телом, куда-то прятать его? Глупости! Ах, голубчик, голубчик, ну и втравили же вы меня в историю… — И он вновь принялся плакаться на свою горемычную начальственную судьбу.

Мне положительно сделалось скучно его слушать. И не мне одному — Онофриев откровенно зевал. Доктор закурил папиросу и предложил мне, но я отказался. Тайна пропавшего пассажира занимала меня все больше и больше. Несмотря на энергичные протесты Ряжского, я еще раз осмотрел все вокруг, но не обнаружил ничего, кроме помятой травы и изломанных лопухов.

— Вряд ли его увезли далеко, — сказал я. — Хорошо бы осмотреть весь лепехинский лес.

Но тут Григорий Никанорович поднялся с места и заявил, что с него хватит. Он уже и так достаточно наслушался сегодня всякого вздора и более не желает, чтобы ему морочили голову.

— Ради бога, доктор, извините нас. Я полагал, что дело и впрямь важное, — добавил Ряжский, не без труда садясь на взбрыкивающую лошадь. — Да стой ты смирно, черт тебя дери! На сегодня, я полагаю, довольно глупостей, господа. Возвращаемся в город.

Делать было нечего. Доктор двинулся обратно к подводе, которая поджидала нас в сотне шагов. Я хотел было уже последовать его примеру, когда заметил, что у камня, на котором сидел исправник, что-то блестит. И, наклонившись, я увидел ключ. Тот самый ключ, который лежал вчера в кармане у Петровского.

Находка вызвала множество вопросов, но я не стал торопиться с ответами на них. Просто сунул ключ в карман и зашагал вслед за доктором.

Пора было возвращаться к очевидным делам.

* * *

Второй час дня. Весь городок уже знает о случившемся, и люди втихомолку подсмеиваются над нами. Мне уже приклеен ярлык фантазера и горького пьяницы, которому мерещится невесть что. С Григория Никаноровича взятки гладки: пошел на поводу у вздорного служащего (в конце концов, он же должностное лицо и обязан принимать меры), а тут такой пассаж. Да, не отнимешь у нашего исправника умения выходить сухим из воды, которого я начисто лишен. И даже Стариков, коего мне поручено допрашивать по поводу собаки — опять чертова собака! — не стесняется высказывать мне свое презрение.

— Вот, возводят на честного человека всякую напраслину, а сами-то, сами…

— Что — сами?

— Да ничего-с. Знаем мы таковских, как вы. Видали… Небось свалился с поезда бедняга, а вы его того… И обобрали. Все честь по чести.

У меня нет сил даже злиться.

— Что ты мелешь, старый дурак… — устало говорю я.

— Вот-вот, таковы они, в университетах учились которые! Только бы и оскорблять честного человека…

— Вы сына до самоубийства довели. Считаете себя честным?

Вместо ответа Стариков принимается выть, голосить, скулить, как собака. Слезы катятся по его бугристому, красному от пьянства носу… Старик жалок и омерзителен одновременно. А я смотрю мимо него и лениво размышляю, что раз уж Стариков додумался до обвинения меня в убийстве, то не исключено, что вскоре все соседские кумушки будут судачить о том же. М-да-с… Тяжелые мне предстоят времена.

— Ладно, хватит! Довольно, милостивый государь. Лучше расскажите, где вы были вчера утром приблизительно до полудня.

Он утирает слезы. Затравленно смотрит на меня.

— Господин Марсильяк… Ваше благородие… Чтоб я… Как на духу…

— Вы были вчера в лепехинском лесу? Предупреждаю, запирательство бесполезно, вас видели…

Старый трюк, и какой дешевый… Но срабатывает безотказно.

— Ну и что, что видели… — обиженно говорит Стариков. — Я ничего такого не делал.

— А что же вы делали?

Он вытирает щеки.

— Сын… Митенька… Вчера бы у него был день рождения… Я хотел… хотел… — Голос у него предательски дрожит, прерывается. — В церкви я был, — наконец говорит подозреваемый. — Там, на кладбище, могилка его… А я его пережил…

Он закрывает лицо руками и заходится в плаче.

— Говорят про какую-то собаку… А я никого не трогал… И никакой собаки не видел… Голубчик, за что они меня так?

Милые детки, Павлуша и Николенька, чтоб вам гореть в аду с вашими забавами! И мне вместе с вами, потому что мучаю человека. Человека дрянного, опустившегося — но все-таки сотворенного по образу и подобию того, кто выше всех и который все видит…

— Значит, не вы задушили собачку?

Стариков отнимает руки от лица.

— Ваше благородие! Вечным спасением клянусь…

Что мне делать, что делать? Я же вижу, понимаю, чувствую: старик не лжет. Но если я отпущу его, исправник вновь прикажет его засадить, да еще и поручит дело кому — нибудь более сговорчивому. Выход один: идти к той даме с властным голосом, к Анне Львовне, которая заправляет в бывшем стариковском имении, и убедить ее забрать свою жалобу. При одной мысли о том, что придется разговаривать с ней, у меня становится горько во рту, и я морщусь.

— Вот что… Гхм! Илья Ефимыч…

Он смотрит на меня, и в его взоре загорается надежда. И я понимаю, что не могу ее обмануть.

— Илья Ефимыч, я должен уточнить кое-что… Вчера, когда вы были в церкви, вас сопровождал кто-нибудь?

— Нет… Я был один. Батюшка, отец Степан, меня видел…

Отец Степан, очень хорошо. Уже кое-что.

— Хорошо. Мне надо поговорить с ним, а вы пока останетесь у нас. Я распоряжусь, чтобы с вами хорошо обращались, не беспокойтесь. Думаю, вскоре все разъяснится и вы вернетесь к себе.

Он вскакивает с места.

— Аполлинарий Евграфыч… я… Да благословит вас бог!

Да, я поговорю со священником. Но самое главное — Анна Львовна. Если мне удастся ее убедить отозвать жалобу…

Нет, не удастся, я уже сейчас знаю. Кто я такой? Мелкий чиновник, да еще проштрафившийся на службе… Не получится. А что, если попробовать действовать через дочь, Елену Андреевну? Она впечатлительна, и у нее доброе сердце. К тому же она скоро выходит замуж, и, наверное, ей не захочется, чтобы в такой день страдал хоть один человек.

Решено: буду говорить с Еленой Андреевной.