Путешественник из ниоткуда

Валерия Вербинина, 2008

Какие только роли не приходилось играть баронессе Амалии Корф, сотруднице особой службы Его Императорского Величества! В новом деле – о пропавших чертежах, содержащих тайну государственной важности, – ей пришлось перевоплотиться в… впрочем, это пока должно оставаться для всех секретом. Особенно для провинциального полицейского чиновника со звучным именем Аполлинарий Марсильяк. Именно он обнаружил тело человека, выпавшего из петербургского поезда, но чертежей при нем, увы, не оказалось. Более того, на следующий день пропало и само тело! Марсильяку ни за что бы не решить эту головоломку, если бы за дело не взялась несравненная Амалия…

ГЛАВА XI

— Хорошенькое положеньице! Вот вам и пьяница, однако…

— Господа, мы должны незамедлительно решить, что нам делать.

— Как — что делать? По-моему, в телеграмме ясно сказано: ничего не предпринимать.

— Ах, Григорий Никанорыч, вы ничего в этом не понимаете. Тут дело тонкое, милостивый государь. А мы, как нарочно, ничего не знаем!

В седьмом часу в кабинете исправника состоялся военный совет. На нем присутствовали: городской голова Венедикт Павлович Щукин, сухой остролицый господин весьма желчного вида, затем Григорий Никанорович Ряжский, утративший львиную часть своей обычной уверенности, я как лицо, нашедшее тело, секретарь Былинкин, которого просто позабыли выставить за дверь, а также неизвестно для чего приглашенный брандмейстер Антон Фаддеич Суконкин, один из ближайших друзей Щукина и большой знаток и почитатель виста.

Также Суконкин славился своим умением к месту и не к месту вставлять в речь пословицы и поговорки, которых он знал несметное множество, причем произносил он их с таким видом, будто изрекал невесть какие истины, а меж тем на свете нет ничего более избитого и банального, чем застывшие выражения, которые всегда выдают желаемое за действительное. И в самом деле, если посмотреть на нашу жизнь, все норовят разинуть рот на чужой каравай, жнут вовсе не то, что посеяли, встречают по одежке, зато провожают вовсе не по уму, а по кошельку, с охотой плюют в колодец, когда знают наверное, что он отравлен, и помнят, что друг познается вовсе не в беде (тогда он готов помочь, рассчитывая на то, что в тяжелую минуту и ты поможешь ему), а в удаче, которая способна охладить самых стойких и отдалить самых преданных. Однако, скажи я об этом брандмейстеру, он бы меня не понял, и вряд ли моя точка зрения — что любые штампы есть признак недалекого ума — встретила бы у него сочувствие.

В N Суконкин слыл, напротив, весьма ловким и расторопным малым, и, может быть, отчасти поэтому он и оказался на нашем совещании. Дело, впрочем, и впрямь выходило пожарное, ибо срочность, секретность послания и особливо генеральская подпись под ним вселяли трепет в самые закаленные чиновные сердца. Все жаждали узнать, что же именно происходит, и ни у кого не было никаких соображений по данному поводу, подкрепленных весомыми фактами. Версий же и теорий, причем самых фантастических, нашлось хоть отбавляй.

— Если генерал, то дело, несомненно, военное. А на войне как на войне!

— Полно вам, Антон Фаддеич. Генералы, знаете ли, тоже разные бывают.

— Однако же не всякие генералы имеют власть рассылать секретные телеграммы, да-с!

— Господа, а я вот о чем думаю… — встревожился Григорий Никанорович. — Не готовится ли какой войны с немцами?

Щукин брезгливо покривил рот.

— О войне с ними, милостивый государь, идут толки уже лет десять каждый божий день, так что, полагаю, волноваться не о чем. Никакой войны не будет, это все французы панику разводят.

— Господа, — вмешался Суконкин, — для нас-то какая разница, будет война или нет? Не смотри на кличку, смотри на птичку. Ведь город наш, нет слов, всем хорош, но вы и сами понимаете, что стратегического значения он не имеет.

Я ждал, что сейчас он непременно произнесет фразу: «Отсюда хоть три года скачи — ни до какого государства не доскачешь», но тут заговорил исправник:

— Будем благоразумны, господа… При чем тут наш город? Все началось с пассажира, который выпал из поезда. И в телеграмме говорится именно о нем.

— Если только это не предлог для… — хмуро начал Щукин.

— Кто такой Багратионов? — спросил брандмейстер.

— Начальник особой службы, — подал голос Былинкин.

Наверное, взрыв бомбы и то не произвел бы такого эффекта, как его слова. Присутствующие все как один побледнели лицами и даже, по-моему, несколько уменьшились в росте.

— Значит, все-таки война… — благоговейно выдохнул Григорий Никанорович.

— А, да полно, вздор! — нетерпеливо вскричал Щукин, дергая шеей, словно воротничок вдруг сделался ему нестерпимо узок. — Пропал же не взвод, не батальон, не армия, а один-единственный человек. Только — один — человек! И вся канитель началась именно из-за него? Нет, вы как хотите, но тут что-то нечисто, по-моему.

— Люди, Венедикт Палыч, тоже разные бывают, — рассудительно заметил Суконкин. — Из одной клетки, да не равны детки, вот в чем дело. Пропади вы или я, никакой генерал об том не забеспокоился бы. Значит, пропавший — важная персона.

— А что, если он их сотрудник? — внезапно спросил Григорий Никанорович.

— Сотруд… — Щукин не закончил слова, которое словно стало ему поперек горла.

— Да, сотрудник. И, может, тут замешаны высокие интересы, которых ни вы, ни я знать не можем. Он ехал в поезде, Аполлинарий Евграфыч уверяет, что его пытались убить, выбросили из вагона, а тело потом где-то спрятали… Все сходится, господа!

Я бы предпочел, чтобы обо мне не вспоминали, но после слов Ряжского все присутствующие в который раз вцепились в меня и стали требовать подробностей. Как выглядел Петровский? Походил ли он на важную персону? Не заметил ли я при нем чего-нибудь особенного? Точно ли он был мертв? Не успел ли он перед смертью сделать мне каких-либо признаний?

Нет, не успел. Нет, никакого особенного впечатления он на меня не произвел. Обыкновенный неказистый рыжеватый человечек, только и всего. И вообще, если бы мне пришлось искать шпиона, на Петровского я бы подумал на последнего, что он может им быть.

— Не имеет значения, голубчик, что вы там себе думаете, — медовым голосом ввернул Григорий Никанорович. — Ясно одно: человек он был значительный, раз его не поленились убить, а труп затем тщательно спрятать.

Я вскинул на него глаза и не преминул напомнить:

— А ведь именно вы не так давно утверждали, что он обыкновенный пьяница.

Но исправник уже не слушал меня. Он взял телеграмму и тщательно перечитал ее.

— «Ничего не предпринимать приезда Корф, — сказал он вслух. — Корф, Корф… Интересно, кто такой?

— Фамилия весьма известная, — заметил Суконкин, наливая себе стакан воды из графина. — Кто-то из Корфов даже учился вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.

— Нас больше интересуют те Корфы, которые ближе к нам по времени, — отозвался Щукин, валясь в кресло и расстегивая мундир. Только сейчас я заметил, что городской голова был весь в поту, а его узкие губы стянулись в ниточку. — О них что-нибудь известно?

— Как же, как же, — радостно встрял Былинкин. — Генерал Михаил Петрович Корф, ныне в отставке. И его сын Александр Михайлович, флигель-адъютант его императорского величества.

Суконкин, мирно пивший воду, поперхнулся и отчаянно закашлялся. Городской голова мрачно посмотрел на секретаря.

— Я, Никита Егорыч, поражаюсь: откуда у вас такие точные сведения? И про Багратионова вам все известно, и про Корфов…

— Так ведь все от чтения-с, — застенчиво признался Былинкин. — На досуге, знаете ли, частенько «Придворный календарь» перелистываю. Люблю возвышенное чтение.

Щукин вздернул узенькие, как бы молью траченные брови и, покрутивши выразительно головой, послал красноречивый взгляд Ряжскому.

— Ну, если дело дошло до флигель-адъютанта, я пас, — заявил голова.

— Думаете, он и прибудет? — усомнился Ряжский.

— Что я думаю, что я думаю… — нараспев проговорил Щукин. — Я думаю, как бы не вышло чего-нибудь скверного. Для нас. И вообще, — неопределенно закончил он.

Григорий Никанорович нахмурился.

— Полагаете, нас можно будет в чем-то упрекнуть?

— Гм, — ответил голова и поглядел в окно.

Исправник побарабанил пальцами по столу.

— Лично я намерен оказывать этому Корфу всяческое содействие.

— А у вас и выхода другого нет, — сладко ответил Венедикт Павлович. — Только смотрите, как бы с вас не спросили из-за пропавшего тела. Если и впрямь погиб их человек, такая кутерьма может подняться…

— Я сделал все, что было в моих силах, — уже сердито сказал Ряжский.

— Я и не спорю, — кротко молвил Щукин. — Главное, чтобы господин Корф в то же самое поверил.

— Действия моего подчиненного в столь щекотливом деле, — заявил Григорий Никанорович, — были выше всяких похвал. Не говоря уже о его расторопности, ибо он очутился на месте преступления, когда тело еще не остыло.

— Вот-вот, — согласился Щукин. — Расторопность, говорите… Что ж, замечательно. Кстати, хотел вам заметить, ведь Корф явится сюда… Вы бы на всякий случай пыль стряхнули с государева портрета, а то он у вас чуть ли не в паутине.

Ряжский покосился на портрет императора и сурово кашлянул:

— Былинкин, займитесь… А вы, Аполлинарий Евграфович… Я хотел спросить, когда вы наконец подадите мне рапорт? По поводу Петровского.

— Я, Григорий Никанорович… — начал я.

— Со всеми подробностями! Чтобы завтра к утру был у меня на столе!

Щукин поднялся с места.

— Да-с, Григорий Никанорович, дорогой… Главное — порядок. Да! — Городской голова извлек из жилетного кармана часы и взглянул на них. — Эге, никак девятый час… Анна Павловна уже недоумевает, куда я мог деться. Антон Фаддеич! Вас подвезти?

— С превеликим удовольствием, — отозвался брандмейстер. — Вечернего виста, я так понимаю, больше не будет? Делу время, потехе час, так сказать… До свидания, Григорий Никанорыч.

— До свидания, Антон Фаддеич… Доброй ночи, господа.

Дверь распахнулась без стука. На пороге стоял урядник Онофриев.

— Аполлинарий Евграфович! Вас там дама спрашивает. Говорит, срочно. Впустить?

— Дама? — в некотором ошеломлении повторил Щукин.

— Дама? — вторил ему пораженный Ряжский.

А дама уже стояла за спиной урядника.