Четвёртая стража

Валерий Симанович

«Четвёртая стража» – новый концептуальный сборник поэтов-рубежников. Включённые в сборник стихотворения различаются по жанрам, стилям, авторскому мировоззрению и даже временам создания, если учесть, что в сорокалетний период с начала 1980-х по конец первого двадцатилетия нового века, этих времён уложилось, как минимум, три… Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры РФ и технической – Союза российских писателей.

Аркадий СЛУЦКИЙ

Импровизации на заданные темы…

— Это цитата? — спросил я его.

— Разумеется. Кроме цитат, нам уже ничего не осталось.

Х. Л. Борхес. Утопия усталого человека

Черновик

Я горожанин трижды.

Но пока

пух тополиный мне зрачок щекочет

предметы слов и все сезоны плоти

(в черновиках, гримасах, развороте

чуть влажных губ)

поэт впотьмах бормочет,

лист белый чист, немотствует рука.

Мне нравятся слова, пока они — предметы:

вот слово — дерево в предощущенье лета,

Вот облако, и в нем живет гроза,

Вон странные предметы — голоса

Речушек ласковых, ночных лагун дыханье.

Прислушайся (звучат воспоминанья!) —

Какие гласные? Какая в гласных страсть?

Коснуться пальцами, вздохнуть и задохнуться,

Упасть из невесомости, украсть,

Произнести, услышать и очнуться.

***

Времен безвременья собрав черновики,

Среди случайных фраз и торопливой правки,

Резонам умников и смыслу вопреки,

Я уловил мгновенный привкус правды.

Быть может, был он чуть солоноват,

Косноязычен, чуть смешон, быть может…

Сквер опустел. Грозился мелкий дождик,

На убыль осень шла… Кто в этом виноват?

Костры и дворника на свой особый лад

Определяли это время года.

И наступала странная свобода —

Писать стихи темно и наугад.

Но надо же: собрав черновики

Я не исправил ни одной строки,

Не обозначил время именами…

Что именам и призракам пенять?

Уже дождит… И чудится опять

Безвременье совсем не за горами.

Триптих

Г. Умывакиной

I

Мы вечны в прихоти…

Мы сушим сухари…

Капризничаем…

Требуем: «Замри!…»

Ключи теряем…

Ищем до зари…

Наивно ждем, что кто-то переспросит,

Что Пушкин, улыбаясь, произносит,

Где Пушкина смыкаются уста?

«Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…»

Как эта фраза кажется проста…

II

Живя в чужой стране, в молчанье, в нераденье,

Помянем Пушкина в день летнего рожденья,

В день отпеванья, смерти, за чертой

У зимней Черной речки роковой…

Всяк день в России — повод к поминанию

Строки из Пушкина… То скудный свет свечи

В каморке Пимена и скрип пера в ночи…

То имена, то горькие названия

Замерших и забытых деревень

Скользят ухабами, отбрасывают тень…

Записка Дельвига с пометой «для журнала»…

А чтоб цензура не озорничала

Три строчки точек… Разбери, поди,

Чья тень в метель маячит впереди.

Не чокаясь… Шампанским… в никуда

Звучащей речью — эхом навсегда…

III

Кресты вдоль насыпи, погосты у дорог.

Таков наш Бог. И только осень ропщет,

Сады эдемские — березовые рощи,

В багрянце ямб, заиндевел порог…

Составы тянутся за всяким годом — год,

Не то чтоб вспять, скорее, в недолет.

Деревня «Биркино» (придумать же такое),

Или разъезд с названьем «Номерное».

Не считаны, не кляты, не смешны —

Живот намордником жиреет от мошны,

С Лубянкой рядом книжные развалы,

Бомжи, мешочники, бичи, менты, вокзалы,

Тусовки избранных в камланье галерей,

Скинхеды пятнами по золоту алей

Кресты вдоль насыпи, погосты у дорог…

Октябрь и Пушкин. Вот и весь наш Бог…

Памяти Василия Золотаренко

Григорию Вороне

I

Париж был в сезоне как ласковый голос Дассена…

Катались по Сене… Искали в Бежаре спасенья…

Гуляли под липами в лунном пространстве Бастилли…

Сидели в кафе… или просто в Париже гостили…

Почти как в России. И нищие, и междометья…

Базары, лотки, зазывалы, опять же предместья…

Эмоции вслух, суета темнокожих кварталов

Сплошной Вавилон у гремящих железом вокзалов.

Париж словно ось, на оси — золотистые осы

Сплошных послевкусий, акустики, жестов, вопросов.

И грустный учитель, во сне шевелящий губами…

О чем? о Париже. И где? На границах Кубани.

Кордонная линия, в дальних лиманах пикеты.

Чабан на вечере, в загоне притихла отара…

И рифмы нейдут. А Париж продолжается где-то

Щемящей мелодией вдоль разноцветных бульваров.

II

Приснившийся Париж, полу-Париж, улыбка

Отца Василия на берегах реки…

Степные сны куда как коротки,

Полынь плывет, укачивает зыбка…

На Бурсаковскую с утра майнула тень,

В мерлушчатой кубанке набекрень,

Казак — курьер с депешей из Тифлиса

Не пил, не ел, летел, все торопился

Об экспедиции и скорых сборах весть

Его Превосходительству донесть.

Кому в такую рань на рубежах не спится.

Волнуется камыш… на стороже станица…

Что предрассветный высмотрел дозор…

Подул ли ветер, проявился вор…

Заржал табун, почуял злую волю….

Мир превратился в слух, от шорохов устал,

Запеть бы песню тихую о доле,

Окликнуть бы кого… Да не велит устав.

Мой «маленький Париж», он мне уже родня

Опалой южных зим, осенними дождями…

На Графской пьют друзья, не дождались меня…

На Длинной банный день… Чадит октябрь дымами…

К базару потянулся говорок…

Скрипят возы, домашний дух витает…

Отец Василий рифмы подбирает…

Сложить бы в строфы хоть десяток строк.

Где тот Париж —

Ему не угодишь.

А вот в Васюринке — племянник, сват, природа

Предмет поэзии… И сторожит свободу

В дозоре аист на гнездовьях крыш.

Кутаиси. Фрагмент

В. Ратушняку

Разговор бесцельно длинный,

Нить, словцо, веретено…

Алазанская долина —

Не долина, а вино.

Пил грузинский археолог,

Пил московский археограф…

Начиналось все добром,

Винной осенью природы,

Начиналось все дождем,

Сглазом ласковой погоды.

Дождь неверный проводник,

Разговор щедрее книг.

Слово за слово — тропинка…

Старый нож, на нем щербинка…

Камешек под колесом.

Скрип арбы. Прозрачно утро…

Отрок — утренний Ясон,

Но Ясону не до шуток:

Камешек под колесом.

Археолог тост сказал,

Кто-то в двери постучал.

От гостиничного быта

Все одно — один убыток,

Не кабак, тогда — бардак…

Так, и все-таки не так.

Медной кожей пламенея

В номер к нам вошла Медея.

Археограф, словно фея,

Вынул розу из портфеля:

— Это, милая, для Вас!

Но Медея непреклонно:

— Вы не видели Ясона,

Говорят, он с вами пил?

Археограф загрустил —

Пил Ясон, да как-то сплыл.

Начиналось все дождем,

Темным облаком Нефела

Над Колхидою висела…

Лишь бы кончилось добром.

«Скуп горизонт — театральный задник…»

Скуп горизонт — театральный задник,

В дальних кулисах скрежещет перрон,

Гримом затертых морщин и ссадин

К бледному небу приклеен Пьеро.

Мечутся кукольные актеры,

Не раскрывая зашитых ртов,

Скудный рассвет проникает в город

Под пистолетами колосников.

Над камуфляжем корпят бутафоры

Мимо скитальческих вех и вер —

Только бы выдержали платформы

Эти танки и БэТээР.

Так же в зеленных поют и плачут,

Кто-то казенную водку пьет,

Крестится кто-то, просит удачи,

Бледный Пьеро Коломбину зовет.

Без колокольца костюм Арлекина,

Чтобы в разведке не зазвенеть,

Где-то в тылу за спиной любимых

Жалко слышна оркестровая медь.

У полотна Финляндской дороги

Что-то бормочет и слышит Блок…

Женщина в черном стоит на пороге

И провожает танковый полк.

«Опальной, южною зимой…»

Карине Чуб

Опальной, южною зимой

В сезон дождей, обид, упреков

Я, перечитывая Блока,

Услышал голос неземной.

Там в пенье ангельского хора,

В застенчивом сложенье рук,

В смятенье брошенного взора

Исповедальных разговоров

Мне чудится домашний звук.

Там невозможно междометьем

Закончить ни одной строки…

Там навсегда через столетья

Не зажигают маяки.

Но эхо ангельского пенья,

Но голос девочки другой,

Как встарь, просили возвращенья

Всем не вернувшимся домой.

Месса

Совсем не Бах сводил меня с ума…

Опять озноб трепал меня с утра.

***

Наскучив бесконечностью блужданий

По лабиринтам собственной души,

Где разум мудр, где сердце безрассудно,

Где теснота и скорбь непостижимы,

Где нежен дух, бегущий от наживы,

Чтоб женщины переступить порог,

Пытаемся услышать…

Лбом к прохладе,

Приткнемся к тишине,

Прошепчем молча:

«Скорбящий Бог, помилуй и прости…»

И навсегда забудем о пространстве…

Остановись,

Не преступай порог,

Ведущий к долгой смерти.

Ты мгновенен.

Ты человек. Тебе принадлежат

Предположенья утреннего сердца.

Ты неразумен. Ты опять пасешь

Вдали от дома семь своих ветров.

Как пес к своей блевотине вернется, —

Ты повторишь свою однажды глупость.

Что человеку пользы ото всех

Трудов его, которыми трудился

Под солнцем он? Все суета сует.

Нет памяти о прежнем. Лишь одно

Томленье духа, поношенье словом…

Что пес? Что ветер? Что пастух? Что мудрость?

Одни слова и больше ничего.

…И я тогда, как маленький, прощенья

(без всякого рассудка наущенья)

Просил простить. И на пороге замер

Души чужой. Бездомными глазами

Я ветреную душу разбазаривал —

Надменностью и страхом разговаривал.

…И, словно раб, я лепетал слова,

И клялся в непосильном послушанье,

И все-таки еще была жива

Душа тогда. И чей-то голос дальний

В дверной проем не произнес — изрек,

Что это, брат, еще не твой порог,

Не твой предел, что это лишь начало…

За дверью кто-то плакал. А потом

В сплошном пространстве птица закричала

И улетел непостижимо дом.

Душе бы прочь

В пустую эту ночь…

Душе легко — она не знает страха

(что нищему в дорогу багажа?),

А днем опять играет кто-то Баха

Во мне и мной. И смущена душа.

…У Бога скорбящего скорби прошу.

…У Бога щадящего прощенья прошу.

…У Бога домашнего тепла прошу.

…У Бога идущего посох прошу.

…У сильного Бога силы прошу любить.

…У слабого Бога слабости прошу любить.

…У нежного Бога нежности прошу любить.

…У грубого Бога грубости прошу любить.

Так прошу каждый день и каждый год,

Так живу от долгих его щедрот.

Помимо скорби и тесноты спешу.

Скорбящий Бог, помилуй меня,

Прошу.

Ст. Тбилисская, А. Соснину

Краснодар, 22 февраля 1998 года.

(Записка, переданная

с В. Мигачевым)

Бесстрашие постоянства делает меня уязвимым,

Трепет ненаписанных писем,

Невозможный привкус возвращения…

Метаморфозы постоянства…

Живем во времени… Внимаем ремеслу

И сути смысла всякого столетья…

И только иногда тревожат слух

Дыханье женщины и эхо междометья…

Синонимы: огонь, уют, очаг…

Особенно, по вечерам и в зиму…

В густые сумерки скользят причуды дыма,

Замерзшей речкой видится овраг…

Какая разница, кто друг, кто нынче враг?

Огонь в печи то гаснет, то лютует,

Соснин холсты под живопись грунтует,

Дымится чай, давно закрыт сельмаг.

И времени не слышно… Лишь объем

Мерцающей зимы… И разговор вдвоем.

И странный счет минут бесцельный и напрасный…

И дальний лай собак… и ленность легких слов…

Огонь прекрасен, от того опасен:

добро горчит добром, зрачком лукавит зло…

А мы живем в холодных мастерских —

Чему-то радуясь, все больше созерцая…

И раковин морских акустика иная

Тревожит музыкой несовершенный стих.

«Я читал Мандельштама. Но падал на решку пятак…»

Я читал Мандельштама. Но падал на решку пятак —

Бирюзовый учитель, сверчок, попрыгунчик, дурак.

По чужим общежитьям на старых и рваных матрацах

Я зачем-то учил свою душу летать и смеяться.

Я читал Мандельштама. И пил за Воронеж вино,

Проворонишь сегодня — а завтра вернуть не дано.

Не Армения охрой, ни привкус, ни злой шепоток

Предварительных камер, ни синего неба глоток

Не спасут от матрацев, от запахов, от кутерьмы —

От опальной и южной, сырой, тонкогубой зимы.

Что сплошной Петербург от некрополя и до Невы? —

Ни словца в кулачек, ни хулы, ни любви, ни молвы —

Там сквозняк переводов, озноб ненаписанных строк —

Там сверчок ненароком — а может быть просто урок…

Повторенье азов, понизовье азовских станиц —

Там кочевья поэтов, зимовье встревоженных птиц.

Я сюда не хотел… Ни строкою, ни временем вспять —

Возвращают из ссылок, чтоб снова однажды сослать.

Он туда не хотел. Там не пахнет жильем и жилым —

Мимо времени вспять…

Только как возвратиться живым?

«Ностальгия по звучащей речи…»

Ностальгия по звучащей речи…

Осень… облетевший старый дуб…

Посеревший на ветру скворечник…

Дождь по крыше с ямбом не в ладу

Сон безмолвен… черно-бел… притворен…

Как в немом кино не может жест

Быть случайным…

Накатилось море

Из каких-то незвучащих мест…

Набегали на бесцветный берег

Привкус йода, сумерки.

Едва

Горечью ночного недоверья.

Проявлялись в немоте слова

Или гаммы… Не унять горячки…

Полон щебня рот… и воздух сух…

Обещали встречу мне с гордячкой…

Скрипку, губы, италийский слух.

Обещали терпкость винограда…

Вид Тосканы… Но из-за кулис

Фонограммой Дантовского ада

По карнизам скальным разнеслись

Жесты судеб…

Разговоры Одиссея

(на темы Мыколы Зерова)

…Помнишь ли ты, человек, что сказал Ахиллес быстроногий,

Мудрость познав неземную и холод последней разлуки?

— Не развлекай, Одиссей, лучше б я на земле светоносной

Жалким рабом у раба в услуженье трудился.

Землю пахал, был живым — из последних последним —

Что мне геройство и власть? Среди мертвых останусь я мертвым.

Слово живое твое и успех твоего утешенья —

Равенство смертных и быстрое наше забвенье.

…Помнишь ли ты, человек, что сказал Агамемнон,

Мудрость познав неземную и холод последней разлуки?

— Не развлекай, Одиссей, лучше я бы копьем медноострым

В схватке горячей убит был у града Приама.

Чтоб никого не коснулась измена в собственном доме,

Кубок двуручный налей и на женщину не полагайся.

Слово живое твое и успех твоего утешенья —

Равенство смертных, но прежде сыновнее мщенье.

…Помнишь ли ты, человек, о чем промолчала Кассандра,

Мудрость познав неземную и холод последней разлуки?

— Не позволяйте данайцам, дары приносящим,

В сердце войти. Ибо скорбь человечьего сердца

Прежде кончины нам смерть и забвенье вещают,

Делает нас одинокими прежде разлуки.

Слово живое твое и живого успех утешенья —

Равенство мертвых и тонкая нить возвращенья.

Сочувствие Темзы

«Я приехал в Лондон, в вечный Сити,

где река проносит чуждые ей предметы…»

И перед рассветом

выплескивает на туманный берег

то, что уставшие люди собирали в большую пирамиду…

Это сочувствие Темзы

или

снисхождение времени.

Я наблюдал с моста

формы окурков и коробков,

бумажные подобия лодок,

обломок весла и

эскиз женской шляпки,

черепки керамической посуды,

осколки зеленого стекла,

детские башмачки…

Я наблюдал с моста…

Река проносила чуждые ей предметы

и перед рассветом

выплескивала на туманный берег.

Уставшие люди собрали все это в большую пирамиду…

Названья наивных вещей проплывали по Темзе.

В залах Tate Modern,

в старинных шкафах и стендах

превратились в пирамиду времени,

охраняемую свалку, выброшенных на берег

окаменевших подробностей…

Форма Томаса Элиота

перетекла в форму Марка Диона…

Случилось библейское:

слово превратилось в плоть,

плоть обрела форму,

форма растворилась во времени

Темзы…

Завтра обещали отлив…

Рассказ о моём путешествии

в страну Адусраб

(опыт вольного перевода с французского из Didier Coffy)

Когда я приехал в страну Адусраб, на центральной площади я увидел двух мужчин: они убивали друг друга. Мне сказали: это отец и сын; таков местный обычай.

Я не осмелился ответить.

Я видел: люди поджигали дома. Мне сказали — огонь очищает.

Я не осмелился ответить.

Я видел мужчин. Они молчали. Мне сказали: они экономят звук.

Я не осмелился ответить.

Я видел людей, плотно сомкнувших веки. Мне сказали: они экономят свет.

Я не осмелился ответить.

Еще я видел: женщин, гуляющих с детьми. Мне объяснили: это украшает пейзаж.

Я видел памятники остановившимся часам. Мне объяснили: они экономят вечность.

Я не осмелился ответить.

Когда я хотел уехать из страны Адусраб, меня арестовали. Мне сказали: ты должен подчиниться. Потом меня привели на эшафот. Я молчал, но мне велели молчать. Я не видел, но мне велели не видеть. Время не отбрасывало на меня своей тени. Кто-то продолжал не осмеливаться.

«Я постарел на двадцать пять страниц…»

Я постарел на двадцать пять страниц

Написанного начерно рассказа…

И все мои желанья как-то сразу

Исчезли…

Что касается души,

То почему-то мне всегда казалось,

Что Мунк — душа, что — бездна и усталость,

что легче без души.

И я бежал,

Того, что душу мне напоминало.

Бежал беды, когда была беда,

Бежал аэропортов и вокзалов,

Бежал, порой, не ведая куда…

Но только вдруг однажды постарел

На двадцать пять страниц не лучшего рассказа —

Бесился отложением солей

Мой мелкий бес ребра…

С визитами являлись по утрам

Чужие образы, размеры, звуки, рифмы,

Какой-то ненавязчивый сюжет…

А, впрочем, в том сюжете проку нет,

Когда в нем нет любви и ни на йоту риска.

Всё, как в немом порхающем кино,

Чуть-чуть печально и чуть-чуть смешно.

Всё — по-учительски: в упрек и назиданье…

На переплетах грустные названья

Уже забытых безнадежно книг…

Кто станет править этот черновик?