Прекрасный белый снег

Валерий Михайлович Арефьев, 2018

Бывший боксёр Вениамин знакомится в поезде с танцовщицей по имени Светлана, с которой вскоре у него завязываются романтические отношения. Но счастье длится недолго, и по нелепой случайности Веня теряет возлюбленную. Тем не менее, удивительная судьба дарует ему второй шанс: Света сама находит молодого человека. Проходит время, и чувства героини внезапно остывают: пара жестоко расстается на долгих два года. Жизнь Вениамина меняется кардинально, но в череде событий что-то остается прежним – Света снова находит бывшего возлюбленного. Радость жизни опять обретена! Однако раз за разом фортуна преподносит паре очередные, всё более и более тяжёлые сюрпризы. Комментарий Редакции: Атипичный любовный роман с продуманными героями и пышными эмоциями, которые буквально сочатся из каждой реплики персонажей, тем самым незаметно сближая читателя с Веней и Светланой. Концовка произведения – настоящий фонтан постепенно растущего сюжетного напряжения. Содержит нецензурную брань.

Часть первая

Глава первая

Одним прекрасным, а хотя… скорее всё-таки я назову его чудесным, да, действительно, чудесным утром, полагаю, так — по замыслу, вернее впишется в контекст повествования, да и не утром уже кстати, только за́ по́лдень, наш незадачливый герой, внезапно вынырнув на белый свет из темноты глухого омута, словно на первый зимний снег, придя в сознание, нашёл себя в железной койке на колёсиках, о коих, впрочем, он узнает лишь позднее чуть. Вполне возможно, вы такие где-то видели, не это важно, на такой, я пояснил бы вам, чтобы без лишней суеты и без свидетелей переместить ещё живого или мёртвого, куда теперь ему положено по статусу. Такие, знаете, катают иногда ещё — между обычными больничными палатами, реанимацией и моргом… Понимаете? Где уже бывших пациентов, только временно, переселяют на другие, тоже милые, вполне удобные постельки, без белья уже, и без подушек, за ненадобностью более…

Сказать по правде, ощущения у Венички^[2] (а я отнюдь не просто так, не по случайности, решил назвать героя скорбной этой повести подобным именем, надеюсь, что читатели в дальнейшем сами всё поймут, без разъяснения) ни позитивными, ни радостными не были. Рука под капельницей, койка эта странная. «Куда попал-то я теперь? С чего бы всё это?» В подобных этой, тупиковых ситуациях, такие именно вопросы задают себе уже не юноши — мужчины, настоящие…

Ремни на бёдрах и груди, пристегнут намертво, на окнах сетка и решётка, небо в клеточку, иголка в вене, сверху виселица с банками. Тревожный, гадкий холодок, прони́зав сразу же жизненно-важное пространство между лёгкими, разлился снизу живота, сдавил дыхание, и тут горячая волна тяжёлым маревом накрыла грудь, обдав железными иголками до самых кончиков ногтей. «Ну всё, допрыгался, — подумал Веня; удовольствия, естественно, тут было мало, — это что за наваждение? Тут КПЗ или больница?» За решётками, в чудесном вальсе падал тихий и торжественный, такой прекрасный, белый снег…

Он горько выдохнул: «Вот так и я, куда-то мчусь и вечно падаю, пустой, как старый барабан. Кому я нужен тут?» И он опять закрыл глаза. Об этом Веничке сегодня думать не хотелось. Просто спрятаться, закрыв глаза, забыться снова, ненадолго хоть, пускай на несколько минут уйти в забвение, стереть из памяти вчерашние события — вот это всё, что сейчас требовалось Веничке…

Припоминая постепенно эту жуткую и столь нежданную, вчерашнюю историю, он начинал уже догадываться вроде бы, как оказался здесь и что бы это значило. Вот только сетка на окне и небо в клеточку — его, действительно, серьезно озадачили. «И что всё это означает? Где ты, Веничка? Куда ещё тебя нелёгкая забросила?» — вздохнул в растерянности он. Решёток точно уж у Вени в планах не имелось. Да и плана-то, на самом деле никакого, тоже не было, а уж тем более такого бестолкового. Настолько всё нехорошо и неожиданно, по-идиотски получилось этим вечером, как это, впрочем, зачастую и случается, и очень даже некрасиво. «Отвратительно, — подумал он, ну как ты мог такое выкинуть?» И вслед за этим он опять поплыл куда-то вдруг и провалился, словно в яму окаянную, во мрак спасительного, полного забвения.

Сергей Геннадьевич, довольно молодой ещё врач-психиатр с обаятельным и правильным, слегка насмешливым лицом и аккуратненькой, как будто чеховской бородкой, был, пожалуй что, специалистом на своей нелёгкой должности. Свою работу (как частенько он говаривал, свои галеры, не особо перспективные) Сергей Геннадьевич любил, что в девяностые для наших граждан было больше исключением, чем нормой жизни, если помните, естественно.

Работа в должности не просто психиатра, а главврача, и руководство отделением — в огромной питерской больнице, разумеется, могла бы стать вполне достойным его личности, хорошим местом, но, однако, в этой должности скрывалось маленькое «но». Как показалось бы, на первый взгляд и небольшое, несерьёзное, а заключалось оно в том, что отделение, которым он руководил, обычным не было, сказать попроще, это было отделение полузакрытого разряда, из особенных, хотя при этом и не полностью закрытое. «Да ещё ладно бы дурдом, — порой раздумывал Сергей Геннадьевич, — деньжат хоть заработаешь. А тут название одно, ни то ни сё тебе… Ни денег толком, ни науки!»

«Разумеется, — припоминал он иногда уже далёкие, так бурно прожитые годы, — лучше было бы служить в закрытом абсолютно отделении, где прячут буйных и убийц, а вместо с этими — изображающих действительно помешанных, а так, всего-то лишь немного отмороженных, так называемых «ночных хозяев города», в те годы часто избегавших столь бесхитростным, зато проверенным уже, рабочим способом, огромных сроков и разборок с конкурентами. Как говорится, всякий труд воздастся сторицей…»

Не рядовым специалистом, нет, естественно, сия печальная юдоль была им пройдена вполне успешно и не зря. Завотделением, затем главврач стационара (это минимум), а там и должности повыше, посерьёзнее… Труд на посту руководителя всей клиники, или, к примеру, даже зама, пусть не первого, что в целом тоже бы пока ещё устроило, так в идеале представлял себя он в будущем. Служба в действительно большом, солидном статусе, в таком, совсем уже закрытом учреждении, помимо неких, пусть и временных возможностей слегка поправить и своё благополучие, могла бы дать и материал к его коллекции и изысканиям в науке, в тонкой области прибретённых и врождённых качеств психики асоциальных и преступных типов личности. Всё дело в том, что он достаточно давно уже (хотя, признаем, без особенного рвения) писал большой и в эти годы актуальнейший, научный труд на эту тему.

С ранней юности склонность к науке и глубокому анализу всегда являлись неотъемлемыми свойствами его пытливого ума и цельной личности. Мединститут он (в те года, вполне естественно, простой Сергей, без всяких отчеств) мог, пожалуй что, закончить с «красным», на отлично: успеваемость и дисциплина у Серёги были, в общем-то, повыше среднего, на уровне. Однако же, подвёл единственный трояк, по анатомии, на первом курсе, совершенно неожиданный. Хотя, по правде говоря, Серёга, в общем-то, на этот счёт не волновался и не парился, гораздо лучше, как подшучивали медики, закончить с синим, рядовым дипломом доктора и красной мордой, чем в обратном сочетании. В аспирантуру он идти по окончании не захотел, хотя и звали, тем не менее, работа в клинике казалась понадёжнее. И тут Серёге «повезло по-настоящему», в определённом смысле слова, как вы поняли. Свою карьеру, трудовую биографию, он начинал в так называемом «Скворешнике»^[3], известной всем психиатрической лечебнице, что на Удельной, за бетонными заборами, колючей проволокой сверху, ну и прочими, давно известными по зоне атрибутами. И там, в различных должностях, пускай и медленно, но поднимаясь всё быстрее и уверенней — крутой и скользкой, непростой служебной лестницей, отбарабанил целых восемь просто бешеных, безумных лет.

И уж в «Скворешнике», естественно, материалов для исследований личности ему хватало, и с избытком, без сомнения. И дело вовсе тут не в диком изобилии больных на голову и напрочь отмороженных, в тогда вполне благополучном, мирном Питере. Во времена бескомпромиссной и решительной борьбы с гнилым, американским мракобесием, к ним попадали и нормальные вполне ещё, слегка обиженные разве что, кто бедами, кто государственной машиной неудачники, с не самым верным, так сказать, не самым правильным, особым взглядом на «партийную преемственность» и на устройство нашей жизни; разумеется, не без проблем уже, хотя и «излечимые». «Так у кого ж их не бывает, все мы, в общем-то, — считал Серёга, — с отклонениями, с бедами, у всех проблемы, ну и что? Живём же как-то ведь. Не демонстрируем всё это окружающим…» Уж это было очевидно, тем не менее, суровый мир психиатрии, эта мельница, к подобным типам абсолютно беспощадная, коротким махом, часто прямо на глазах его, почти мгновенно умудрялась трансформировать отнюдь не самых безнадёжных «заблуждавшихся» в отпетых дуриков и полных шизофреников. И трансформировать, похоже, окончательно. А как итог, и недостатка, ни малейшего, в материале для исследований психики, на этом месте у Серёги, понемножку перераставшего уже в Сергей Геннадича, как нам несложно догадаться, точно не было.

Работа в дурке, эти стрессы постоянные, его не очень тяготили, тут, со временем, у нас включаются защитные реакции, иммунитет, в противном случае не выдержишь и сам провалишься в психоз и деградацию. Его коллеги, несмотря на «необстрелянность» и юный возраст, относились к нему, в общем-то, вполне по-дружески и в целом с уважением, хотя, бывало, и подшучивали изредка, а пациенты — эти даже и с симпатией: каким-то лагерным, совковым надзирателем Серёга не был абсолютно. Как положено, по долгу службы у себя на отделении он проводил душеспасительные, нудные, не очень нужные беседы и дискуссии — при подготовке излечившихся на выписку (бывали даже и такие, пусть и изредка) и «ставил серу» — для особо выдающихся, упёртых умников, из тех же «заблуждавшихся», короче, просто исполнял свою рутинную, вполне обычную работу психиатра. На самом деле как и прочие, не более… А вечерами (по погоде, разумеется) любил пройтись по лесопарку, от Скворешника — до Пионерской, и частенько притормаживал у огороженной площадки, где тогда ещё располагался Конный клуб, любуясь стройными, жокейской выправки наездницами в шапочках и лошадьми под их хорошенькими ножками…

Эти прекрасные, родные нам животные, являлись главной его прихотью и слабостью. Его загадочной мечтой и страстью всей его, рутинной жизни, отчего-то были лошади, а так же всё, хоть как-то связанное с этими, невероятными и гордыми животными.

Глава вторая

— Да не волнуйтесь вы, Светлана! Успокойтесь вы! И прекратите вы рыдать! Ну всё! Немедленно! Возьмите в руки себя, Света! Сколько можно-то? Вы на водителя взгляните! Он же белый весь! Вы что, аварии хотите?! Да уймитесь вы! — Дежурный врач ночной бригады скорой помощи уже садился в экипаж. — Ну хватит, милая! Да сколько можно повторять?! Светлана! Светочка! Да отойдите вы от двери, вы не слышите?! Нам ехать надо! «Что ж такое, ну и женщины… — пробормотал он раздражённо, — доведут же ведь, и стонут сами, как коровы!»

— Вы не слышите? Да говорю же я: не пустят в отделение! А даже если и пустили бы, что толку-то? Его с колёс в реанимацию, поймите вы! Сказал же! Света! Отойдите вы, пожалуйста! Да отойдите же вы, женщина! Вы слышите? Нам ехать надо! Объяснил же, написал же ведь. Пока оформим по расписке! Завтра, в Купчино! Давайте, утром приезжайте, с документами!

Тут, начиная подвывать в который раз уже, она достала кошелёк, взглянув на доктора, отёрла мокрое лицо и зашептала вдруг:

— А может быть, вы извините, я подумала… возьмите, доктор, ради Бога, ну, пожалуйста… — похолодевшими, трясущимися пальцами взяла купюру наугад, похоже, крупную, и протянула, не раздумывая, в скорую.

— Да прекратите вы, Светлана! Не волнуйтесь вы! — и деньги скрылись в темноте. — Ну что вы, милая! Поберегите хоть себя! Доставим, Светочка! И не таких ещё возили! Всё, закончили! Как говорится, время — деньги! Не волнуйтесь вы, ложитесь спать и отдыхайте! Завтра, Светочка, в больницу утром приезжайте! Мы поехали…

И вслед за этими словами дверь захлопнулась, машина скорой развернулась за деревьями, и эти люди, ей чужие, незнакомые, его забрали, увезли. А Светка всё ещё так и ждала чего-то долго в этом сумраке; заледеневшими от холода ладошками достала пачку сигарет, вздохнула тягостно и закурила, глядя следом за мигалками, уже пропавшими в ночи. Дрожа от холода, она стояла в этом тихом и заснеженном, её за что-то невзлюбившим, показалось бы — уже родном дворе-колодце и, беспомощно, тоскливо глядя в темноту, устало плакала. Тихонько всхлипывая, мокрыми ладошками стирала слёзы на щеках и молча плакала. Из бесконечной глубины полночных сумерек, кружась пушинками в ночи, летел на каменный, огромный город, равнодушный к его жителям, такой искрящийся, пушистый и загадочный, такой прекрасный, белый снег…

Проснулся Веничка уже под вечер. За окном, в осенних сумерках, кружил всё тот же снегопад. Холодно-матовым, люменисцентным, полумертвенным сиянием, над головой светила лампа. Он приподнялся; в углу, левее, под негромкое ворчание и незлобивый матюжок, как понял сразу он, стучала мерно доминошными костяшками компашка странных мужиков. Он чуть прислушался. «Всё, психи! Рыба! Подбиваем и считаемся, — внезапно кто-то прогремел командным голосом. — Подъём, братва! На перекур, хорош тут париться…»

Он подтянулся на локтях, припо́днял голову и повернулся к игрокам:

— Здорово, дяденьки! И кто ведёт?

— Здорово, дядя, коль не шутите! Ну что, проснулся наконец? Добро пожаловать, самоубийца, — иронически ощерившись, сказал тот самый, объявивший рыбу только что. — Наше вам с кисточкой! Живой? Уже очухался?

Тут мужики, переглянувшись, разом поднялись и обступили с двух сторон его каталочку.

— Живой, как видите, проснулся… — сник он сразу же, — И всё-то, парни, вам известно… Тут чего у вас, своя разведка?

— Ну а то… Разводка, дяденька… Тебя как звать-то, не подскажешь? — вновь оскалившись — щербатым ртом, тот ухмыльнулся беззастенчиво.

— Вениамин, а можно Веня, — полушёпотом он тихо выдавил в ответ, — а в пацанах ещё, ну в первых классах, Витамином был, по-первости.

— А ты, похоже, Витамин, по нашим сведениям, чуть не зажмурился вчера. Вот так-то, дяденька. Разведка наша доложила… Так что, дяденька, как говорится, с днём рожденья! Со свиданьицем! С тебя полбанки, ты согласен? — и, осклабившись, на всякий случай уточнил: — поллитра каждому, чтобы не шастать за добавкой, как ошпаренный, — и протянул свою ладонь: — у нас тут, знаете, култур-мултур, как в Ереване выражаются. Будем знакомы: Константин. А можешь Костиком, или Костяном называть, да хоть Костянычем, у нас тут всё без церемоний.

Чуть расслабившись, Веня кивнул и подал руку собеседнику. Ладонь Костяна оказалась, к удивлению, большой и крепкой, и достаточно увесистой, для невеликого такого, показалось бы, не богатырского сложения товарища…

— Тогда и я без церемоний, просто Веничка, — он улыбнулся неуверенно пока ещё: — давай, Костян, готовь посуду ближе к вечеру! Сегодня что-нибудь придумаем, по-всякому… — настрой у Вени стал расти, и неожиданно, вдруг появилось боевое вдохновение…

Наутро Светка поднялась разбитой начисто. Седое небо за деревьями и крышами глядело хмуро из окна над подоконником, как будто тоже захотело с ней поплакать вдруг и точно также не смогло. «Ну на работу хоть, — она вздохнула тяжело, — не надо, слава те… моих до вечера не будет, Бог помиловал. Ещё Катюхе позвонить бы, не поймёшь теперь, когда доеду и доеду ли до вечера, и что там дальше… И Марусенку проветрить бы».

Она легонько потрепала по загривочку такую верную, испытанную временем, чем-то слегка напоминающую издали батон варёной колбасы, и ей неведомой, не поддающейся никоему анализу, смешной породы, с умилительно виляющим, хвостом, колечком, рыжевато-белым носиком и изумлёнными глазёнками воробушка, свою давнишнюю и верную любимицу:

— Ну что, Машуля? Прогуляемся маленечко?

В ответ Маруся, наклонив немного голову, приподняла хозяйке ухо: я, мол, слушаю.

— Сегодня я с тобой гуляю. Нет, Марусенька, сегодня Веньки, — сообщила она горестно своей подруге.

Та вздохнула озабоченно, и, встав хозяйке на колени, неуверенно, лизнула коротко в лицо: да понимаю я, сама всё вижу, ну чего тут непонятного?

Она включила небольшой, пузатый чайничек, умылась наскоро, присела на минуточку. Постель сегодня застилать ей было лень уже, не до постели было как-то, не до про́стыней, да и на самом деле, не для ко́го вроде бы. Чистюля жуткий, её Веничка безбашенный, с невероятной педантичностью, как в армии, стелил постель, взбивал подушки и подравнивал, даже такие незначительные мелочи, как эта мятая постель, её любимого невероятно раздражала. Он без устали мыл сковородки эти вечные, кастрюлечки; как вообще в нём уживались столь различные, несовместимые настолько его качества, как этот нудный педантизм и это вечное, его по жизни раздолбайство абсолютное, казалось ей неразрешимым уравнением. Её же мелочи подобные не трогали, казались ей по барабану. Так ли, эдак ли, её любимого сегодня дома не было, и улыбнуться за их утренние нежности тем утром Светке оказалось просто некому. «Ну хоть прибралась тут вчера, не поленилась хоть, — вздохнула Светка, — на сегодня не оставила…»

Бригада скорой прошлой ночью, прямо сразу же, буквально сходу всё заляпала ноябрьской, размокшей грязью. Бестолковыми вопросами её, по счастью, не терзали и не мучили, и без того всё было ясно. Что тут спрашивать? Бутылка джина на столе, пустая баночка… и это тело на диване. Вроде ясно всё…

— Где раздобыли-то такое, не в аптеке же? — дежурный врач бригады скорой, хмурый дяденька, взглянув на банку, недоверчиво насупился, — ну да чего уж там, сейчас нам не до этого, — проверил пульс, приподнял веки и спросил её: — и что, давно он так лежит? Очнитесь, девушка! Вы меня слышите, давно он так?

— Не знаю я, — тихонько всхлипнула она, — не помню точно я… — Я что-то в комнате смотрела, захожу сюда, а он лежит. Я в неотложку, прямо сразу же. Ну повезло хоть, дозвонилась…

— Так. Понятно всё, — он быстро глянул на часы, — тогда, наверное, не так давно. Ну хорошо, тогда работаем, — он обернулся ко второму: — нашатырь ему, адреналина, полкуба давай, наверное… и зонд готовь для промывания. Поехали… А мы давайте-ка пока, — взглянул на Светика, — заполним с вами документы. Вы, простите уж, сама-то, кем ему приходитесь? Не скажете?

— Женой, гражданской, — прошептала она тягостно, вздохнула горько и отчаянно добавила: — женой пока ещё, супругой, понимаете?

— Вы успокойтесь, дорогуша, соберитесь вы! — взглянул он строго на неё, — давайте, милочка, возьмите в руки-то себя! Придите в чувство вы! Слезами горю не поможешь, уверяю вас!

И этот голос, колокольными раскатами, проплыл у Светки в голове: «Давайте, милочка… слезами горю не поможешь…»

— Вот что, милая, вас как зовут?

— Светлана, — всхлипнула в ответ она.

— Поймите, Света, чем скорее мы управимся, тем будет лучше для него. Надеюсь, поняли?

Ей на минуту показалось, будто всё это совсем не с ними происходит, а в мучительном, каком-то жутком полубреде, полусне уже. Она заполнила какое-то «Согласие», теперь уже не понимала, что… о чём это… и принесла высокий таз, а после этого, они все вместе, сразу принялись за Веничку. Адреналин и нашатырь уже сработали: он приоткрыл свои глаза, натужно сморщился и что-то мыкнул, неразборчиво и тягостно.

— Ну что, неплохо! Понемногу просыпаемся! — отметил доктор с очевидным удовольствием; раздвинул зубы, надавив ему как следует, тугими пальцами на щёки между дёснами, просунул в горло тонкий шланг, и они сразу же — в него набулькали воды.

— Теперь послушайте, — сказал он ей, — сейчас мы вместе, аккуратненько, его поставим на диван, да не пугайтесь вы, на четвереньки, а затем, алё… вы слышите? Вы ещё здесь? Ау, очнитесь уже, Светочка! Затем вы вызовите рвоту. Понимаете?

«Да уже вызвала, похоже…», — всхлипнув горестно, вздохнула Светка.

— Ну и как же мне, по-вашему, всё это сделать? Он же спит… Вы не подскажете? — она взглянула озадаченно на доктора. — Самой тут разве что нагадить…

— Вот что, милая, нам не до шуток тут, надеюсь понимаете? — он ей нахмурился в ответ, — вы что, не слышите? Два пальца в рот, чуть-чуть поглубже. Ну, вы поняли? Подвиньте стол и таз поставьте свой, пожалуйста. Ещё минуточку… и руки покажите мне, — он посмотрел на её пальцы. — Вот что, милочка, обрежьте ногти-ка, пожалуй. Поспешите вы! Давайте, Светочка, скорее…

Полуспящего, что-то мычащего как пьяная бычарина, они поставили его каким-то образом на четвереньки, оперев на подлокотнике, она присела в ожидании на корточки.

— Пониже, Светочка, пониже, не стесняйтесь вы, — вздохнул ей доктор, так не выйдет! Да присядьте вы! Пониже, Света! Вы не слышите? Ну что же вы, не понимаете меня? Пониже, милая!

Она присела на колено, доктор заново раздвинул рот ему.

— Да встаньте вы пониже чуть! Вы что, не видите? Ну вы же так не справитесь!

И Светка встала на колени. В тихой панике, впервые в жизни, словно в церкви под распятием, она склонилась перед этим умирающим, мычащим что-то неразборчиво и тягостно, таким родным и абсолютно безответственным, таким любимым раздолбаем и упрямицей, теперь, казалось, уходящему навек уже, в буквальном смысле на глазах, и слёзы сразу же, потоком хлынули из глаз. Она просунула свою ладошку ему в рот и нерешительно толкнула вглубь над языком. По телу Венички вдруг пробежала злая дрожь, живот натужился и заходил крутой волной; в одно мгновение он весь, от пяток до макушки содрогнулся вдруг, и, заливая всё вокруг седой испариной, наружу хлынула кипящими потоками его смертельная вода. Буквально сразу же, в одну секунду он очнулся окончательно, глаза катнулись из орбит, с глухими стонами он изрыгал из чрева целые фонтанищи своей убийственной отравы. Светка заново вжимала в рот ему ладонь, в который раз уже, пока конвульсии не стихли окончательно и не исчезли наконец.

— Ну всё! Достаточно! Великолепная работа! — доктор, кажется, был ей доволен. — Уголь в доме хоть имеется? — он посмотрел на измочаленного Светика, — вы что-то бледная совсем. А то давайте-ка, — он указал ей на «Бифитер», — пару капелек, грамм пятьдесят не помешает, я так думаю. А то и вас тут… не пришлось бы нам откачивать… И уголь, уголь если есть, давайте сразу же!

Ещё дрожащими от ужаса ладонями, она, плеская, налила и сразу выпила. Натужно сморщившись, вдруг судорожно вздрогнула и посмотрела озадаченно на доктора:

— Сейчас… Есть уголь, есть, конечно. Сколько надо-то?

— Таблеток восемь в самый раз, — взглянув на Веничку, ответил тот, — кило под семьдесят, я думаю, в нём наберётся. Как вы думаете, Светочка? Плечищи, гляньте вон, какие! Сами видите…

Они со Светкой усадили его заново, доктор ещё раз объяснил ей всё в подробностях, оставил адрес и дежурный номер клиники, и наконец, уже не спящего, казалось бы, хотя пока и не очнувшегося Веничку, спустили в лифте, пристегнув его к носилочкам, и уложили на кушетку скорой помощи. Второй помощник сел напротив, доктор — сразу же — залез к водителю, вперёд, а ей, бессовестно… и беспардонно отказали в этой мелочи — доехать с ними до больницы, присмотреть за ним. И они просто увезли его, уехали. Она стояла на снегу и тихо плакала. Опять одна, в холодном этом, зимнем сумраке…

И вспомнив снова эти жуткие события, она протяжно застонала, горько выдохнув, и закачалась на диване в безысходности. Ей захотелось чуть поплакать, просто горестно, опять проплакаться немного в одиночестве. «Ну вот за что, — глотая слёзы она всхлипнула, — за что мне это наказание? За что он так? Люблю же, правда! Ну люблю же ведь, балбесину! Ну вот за что он так со мной? За что, действительно?!»

Глава третья

Бухнуть, однако же, в дурдоме этим вечером больным душой не удалось. Вполне естественно: тут вам не Портленд, так сказать, не до веселья тут, тут не безумная, прогнившая Америка. Вот только Веня, наш герой, так и не понял ведь, куда попал, куда нелёгкая забросила, на этот раз. Так что, вернёмся-ка, пожалуй что, мы с вами к шизикам в палату, поглядим ещё, что там у нас произойдет. Не возражаете?

— Тогда и я без церемоний, просто Веничка, — он улыбнулся, недоверчиво пока ещё, столь неожиданному, новому товарищу, — давай, Костян, готовь посуду ближе к вечеру! Сегодня что-нибудь придумаем, по-всякому…

— Ага! Посуду… Разбежался… — ухмыльнулся тот, уже скорей на автомате, чуть растерянно, ведь сам зачем-то и затеял вроде шуточный, дурацкий этот разговор с ещё не знающим, куда попал, где оказался неожиданно, очередным самоубийцей, неудачником, Незнайкой этим на Луне. Контрольным выстрелом в его глазах сверкнула искорка безумия, однако тут же и погасла. Он осклабился: — ты, Веня, глянь-ка, посмотри вокруг внимательно. Давай, приятель, погляди…

Он чуть припо́днялся, повёл глазами неуверенно, однако же, чего-то нового и страшного совсем уже, так ничего и не нашёл. Кровати, тумбочки, обыкновенная палата, сетка только вот, за ней решётка… «В самом деле, странно всё это, — подумал Веничка, — и что бы это значило?»

— Смотри, смотри, Вениаминчик, не стесняйся ты! — заметил сразу Константин его сомнения, — как, не смущает ничего? Вот эта сеточка… и небо в клетку за окном. Надеюсь, нравится? Вам ни о чём не говорит?^[4]

А он, действительно, уже занервничал слегка. Хотя, казалось бы, чего тут нервничать теперь? Ну сетка, дальше что? Ну пусть решётка… Так ведь давеча, вчера ещё, прощаться с жизнью собирался. Как по-вашему, иди попробуй, напугай-ка суицидника какой-то сеткой на окне! И всё же Веничке вдруг стало вновь не по себе. Настолько гадко всё, безмозгло вышло, это глупое решение, всё одним махом и закончить, тем не менее, оставить тайную, последнюю лазеечку, не прыгнуть птицей из окна, какой-то гадости, снотворной дури наглотаться. Омерзительно…

«Как у Высоцкого, — он вспомнил неожиданно, — не умереть, уснуть всего-то лишь.» Действительно, ведь не хотел он умирать по-настоящему, решил попробовать, балбес, по пьяной лавочке. Ну и попробовал… Вот только и успел ещё, что джина с тоником бабахнуть, на прощание, да сигареткой затянуться, напоследок уж, как тут реальность поплыла куда-то сразу же, а сил подняться и исправить положение уже совсем не оставалось, просто не было. «Какая гадость, — думал он, — а как же Светка-то? Его, придурка, хоронить любимой женщине. А как же мама? А к примеру, если выживет, но инвалидом, или овощем беспомощным? И Вене снова стало стыдно. «Не придурок ли? — подумал он, — ну как ты мог такое выкинуть?» Он вдруг увидел дорогую свою женщину, в немых и горестных слезах, у скорой помощи, представил горькие, тупые объяснения: «Он потерял большие деньги, мы поссорились». «Какой кошмар, — подумал он, — какой позорище!» И Вене снова захотелось просто спрятаться, опять накрыться с головой, забывшись начисто, уйти отсюда, пусть на несколько коротеньких, успокоительных минут.

— Похоже, дяденька, уже просёк чего-то, вижу призадумался, — услышал он знакомый голос, — или спит опять? Давай, подъём уже, братан, хорош печалиться, — тот потрепал его слегка, — успеешь выспаться!

— Да призадумаешься тут, — промямлил Веничка, — послушай, Костик, а чего у вас решётки-то? — в реальность верить не хотелось. — Я не в тюре ведь?

— Ну ты даёшь, ну ты прогнал, однако, дяденька, — тот ухмыльнулся широко, — ну вы и скажете! Перекрестись-ка ты, да сплюнь ещё, для верности! Ты что вчера, набедокурил, грабанул кого? И укокошил заодно? Давай, рассказывай! Колись, брателла, — тот совсем уже в открытую, над ним буквально измывался. — Все попрятались! Под одеяло, отмороженные, замерли! Лежать, бояться! Зацените, параноики, а у Геннадича сюрприз! Серьёзный дяденька! Аплодисменты, господа! — заржав раскатисто, он посмотрел на озадаченного Веничку: — чувак, ты в дурке. Ну чего ты, не врубаешься? Да не в тюряге ты, расслабься! Как в кино у нас: вы не волнуйтесь, вас тут вылечат! Догнал уже?

Он приподнялся на подушке в изумлении и посмотрел на Константина ошарашенно:

— А что я в дурке-то? Я как тут оказался-то?

— А ты не знаешь? Попрошу у всех внимания! — тот обернулся к наслаждающимся шизикам (такой концерт им неожиданно устроили!) — они не знают, как обычно! Ну естественно! Ежу понятно, их высокие высочества такого даже не слыхали, им же по фигу… Самоубийц, мой дорогой, — он усмехнулся чуть, — в дурдом везут, почти всегда. Вот так-то, дяденька… Ну тех, которым повезло. Уже врубаешься? А невезучих сразу в морг. Хотя, как знать ещё, кому тут больше повезло, — сверкнул он яростно — какой-то горестной улыбкой. — Ну да ладно-то… Таких как мы всё это точно не касается… Тебе, как видишь, повезло. Согласен, дяденька? И вот теперь ты вместе с нами. Ну, врубаешься?

Вот это был уже сюрприз. Такого Веничка ну уж никак не ожидал. Взглянул на Костика и произнёс:

— Приплыл, похоже… Полежу-ка я… Не по себе мне что-то, братцы, чуть подумаю…

И вновь залез под одеяло, с головой уже…

Ещё с начала девяностых, или раньше чуть, когда — для многих совершенно неожиданно, жизнь начала преподносить советским гражданам необычайные сюрпризы и подарочки, бывало в качестве шальных и быстрых табошей, а то, бывало, прямо сразу же за табошем, ещё и более шальных и быстрых выстрелов, народ наш, сам и без особого раздумия, вдруг потянулся к православию и Господу. А кто и к дьяволу, случалось, не без этого… Газеты разом, в одночасье запестрели вдруг рекламой всяческого рода заклинателей, различных ведьм и колдунов, шаманов, зна́харей… и чародеев в тридесятом поколении. Все обещали очень много и немедленно, без лишних тягот и хлопо́т. Совсем недорого вам предлагались феерические прибыли, возврат мужей и приворот, а также быстрое (и окончательное), полное решение так называемых «проблем большого бизнеса». И хотя полным, а тем паче окончательным, вышеуказанным решением — у бизнеса, в те времена у нас заведовали знахари совсем иного направления, однако же, народ доверчиво тянулся, побыстрее бы…

Однако Светка, относившаяся вроде бы, к подобным шалостям от Бога с лёгким юмором, где-то под сердцем, подсознательно скорее уж, слегка побаивалась всей этой коммерческой, потусторонней бесовщины, этой ереси. «С такими силами заигрывать не следует. И Бог и дьявол, — у неё сомнений не было, — вернут обратно вам её без колебания».

Какой-то набожностью, искренней и истовой, она совсем не отличалась, в Бога верила скорее просто по неписаной традиции и по велению души. Время от времени она заглядывала в церковь (лишь по случаю) — поставить свечки у иконы Божьей Матери и за ушедших навсегда, хотя тогда ещё… у Светки было их немного. Этим, собственно, её общение с посланниками Божьими и завершалось; «Отче наш» она, естественно, и знать не знала, не молилась никогда ещё и на коленях не стояла, и не думала…

Крестилась Светка лишь недавно, в девяностые, когда внезапно это стало общепринятым и даже модным, тем не менее ни крестика, и ни распятья не носила, крестик Светика лежал в малюсенькой шкатулке, рядом с кольцами, её серёжками, цепочками и бусами, и парой вытертых монет, ещё от бабушки. И даже с Венькой, по её слегка шутливому, однако меткому при этом выражению, они «как будто обвенчались»; замуж Светику, как полагается у нас, по-настоящему, с фатой до пяток, в подвенечном одеянии и пьяной дракой в кабаке под окончание, уже под занавес веселья, как ни странно уж, идти пока что не хотелось, и без этого они являлись полноценными супругами. Плюс ко всему, все эти нудные формальности: штамп в паспортах и фотосессия под музыку, марш Мендельсона и пустые обещания, она, и правда, полагала просто лишними. «Ты сам подумай, — говорила она Веничке, — причём тут ЗАГС, в конце концов? Скажи, пожалуйста! Или вам, юноша, так сильно этой записи, в талмуде ЗАГСа не хватает? — в шутку будто бы, она подкалывала Веню. — Сам подумай-то! Браки свершаются не здесь, ну ты согласен хоть? На небесах, ты понимаешь меня, миленький?» И Веня ей не возражал, с любимой женщиной он был согласен. Я надеюсь, понимаете? Совсем непросто возражать любимой женщине…

Как бы то ни было, спустя всего два месяца — совместной жизни, он купил два привлекательных, хотя серебряных колечка (не из жадности, поймите верно, не любил он цацки все эти), но с бриллиантовой насечкой по окружности, чтобы сверкали поживее и попраздничней, и с обещанием себе и даже Господу теперь быть вместе, с той минуты навсегда уже, они торжественно одели их на пальчики, один другому, в Церкви Праведного Лазаря, при Александро-Невской Лавре, без свидетелей и лишних глаз, после чего, недолго думая, пошли в кафе на Староневском, выпить что-нибудь, по столь торжественному, радостному случаю.

И после значимого этого события (когда погода позволяла, разумеется) они ходили Крестным ходом на Пасхальную, святую ночь, шли по периметру кладбищенской, ближайшей церкви — Серафима Преподобного, крестились истово, шептали поздравления… и отправлялись, просветлёнными теперь уже, в свой двор колодцем, пить кагор на тёмной лавочке, с такими точно же «поборниками Божьими». На этом все их отношения с Вершителем тогда как будто и исчерпывались в принципе.

Уж как-то так у нас сложилось тут, у грешников, о Боге мы хотя и знаем, тем не менее, на неосознанном скорее, тайном уровне, и вспоминаем мимолётно, между делом лишь. Конечно, многие, вне всякого сомнения, заходят в церковь (чаще всё-таки по случаю) и оставляют там записочки за здравие, за упокой родимых душ, увы, безвременно, уже ушедших навсегда, — друзей, родителей, и ставят свечки: на алтарь и Божьей Матери, и обязательно Николе покровителю. Из всех святых мы почитаем, отчего-то уж, больше других как раз Святителя Николушку, прямо ответственного в нашем представлении не за одних лишь моряков и прочих странников, но и за наше, так сказать, благополучие. Ещё с крыльца мы выключаем звук мобильника, кладём размашисто кресты, украдкой шепчемся со скорбным ликом на иконе Божьей Матери, идём к Николе — попросить посильной помощи, и в завершение общения с Создателем мы ставим свечку за ушедших. Детки всё у нас теперь крещёные едва ли не с рождения, в последний путь мы провожаем с отпеванием, а регистрация решений о супружестве у нас частенько завершается венчанием в каком-то модном то ли храме, то ли статусном, престижном клубе с благочинными диджеями, и за космические деньги, разумеется. На Пасху все теперь мы ходим обязательно, как коммунисты на партийное собрание, при Леониде Ильиче; что удивительно, есть и такие, кто постится, как положено, все сорок дней, а вслед за тем, буквально сразу же, Пасхальной ночью, пьяным в жопу едет к барышням и развлекается под виски и шампанское, забыв о совести, о Боге и супружестве. И даже в школах есть теперь слегка запутанный, непостижимым, странным образом привязанный… не то к душе, не то к утерянной давно уже, весьма таинственной, божественной духовности, предмет с названием ОРКСЭ^[5] (вы извините уж, расшифровать без мата явно не получится…). И тем не менее! Совсем по-настоящему мы вспоминаем о Творце в одном лишь случае: когда беда у нас самих. Когда ночами нас вдруг накрывает с головой холодным ужасом, за дорогого человека. Безысходность лишь, лишь только тьма и абсолютное отчаяние нас заставляют обратиться прямо к Господу, просить пощады у него, когда, наверное, уже и не у кого больше. Понимаете? И вот тогда, бывает так, уж вы поверьте мне, мы со слезами, опустившись на колени вдруг, беззвучно просим у Него, за нас принявшего такое жуткое, смертельное распятие, прощенья, милости и просто милосердия…

Глава четвёртая

Двери троллейбуса закрылись с тихим шорохом, она взглянула на часы: «Ну хоть доехала, — вздохнула Светка тяжело, — в такие дали-то, да с головой больной тащиться. Ничего ещё, добралась, слава тебе Господи, доехала». Заряд ноябрьского снега, в белом мареве круживший ночью над домами и деревьями, как будто сжалившись над жителями Питера, угомонившись наконец, умчался к Западу, куда-то к Финскому заливу. Злой и яростный, холодный ветер разогнал в седые стаечки густые тучи и погнал почти пуховые, шальными по́ни облачка. Над зимней слякотью внезапно выглянуло солнце. Лишь у Светика сегодня было на душе совсем не солнечно. «Что там у Веньки-то? — терзал её мучительный, немой вопрос, — ну откачали его вроде бы, а дальше что? — припоминала она в ужасе слова вчерашнего врача, произнесённые… скорее всё же сгоряча, она надеялась: «необратимые последствия, тяжёлые, вполне возможны». Даже думать о последствиях ей было страшно.

И слова эти ужасные: дурдом, психушка, психбольница, психлечебница… Подобных слов она боялась до безумия. «Ну хорошо, пусть это будет неврология, — казалось ей, — пусть даже психоневрология, — так было всё-таки полегче, поспокойнее. А омерзительно кошмарное и гадкое, сухое слово «суицид», каким-то образом ассоциировалось в Светкином сознании с колючей проволокой, где-нибудь в концлагере. И даже вроде бы, звучавшая помягче чуть, но оттого ничуть не менее кошмарная, формулировка о «попытке», «Бог помиловал, хоть неудавшейся», — вздыхала она тягостно, в душе у Светки вызывала боль и панику. Уже при мысли о беседе с его доктором ей становилось просто плохо, тем не менее, она отлично понимала: пусть и общих лишь, хоть минимальных объяснений происшествия ей всё равно не избежать.

«О Боже, Господи! Ну помоги ты мне, — молила она шёпотом, — ведь ты же можешь, я прошу тебя, ну сжалься ты! Хотя бы ты будь милосерден ко мне, Господи!» И с этой горестной мольбой, на ослабевших вдруг, почти негнущихся ногах, в холодном ужасе, она прошла через открытую калиточку огромной питерской больницы, где-то в Купчино, и замерла на миг в преддверии ужасного…

У всех из нас, наверняка, уж тут, я думаю, сомнений нет, случались в жизни ситуации с болезнью близких и родных, друзей, товарищей, любимых женщин, матерей, и мы, естественно, их навещали в медицинском учреждении. А коли так, то вам известно это тяжкое, это терзающее сердце состояние: глухой тревоги и тоски за дорогого вам, давно родного человека: мужа может быть, жену, родителей, любимого до коликов, хотя и страшно непослушного сынулечку, а может доченьку, красавицу на выданье.

Когда тебе уже известно, что с любимыми всё в относительном порядке, ты, как водится, несёшь пакет каких-то яблок, что-то вкусное, кивком приветствуя охранника на выходе, вполне уверенно проходишь в отделение и дверь в палату открываешь с чуть растерянной, но тем не менее с улыбкой. В этом случае ты знаешь точно: всё идёт как полагается.

Совсем иначе, как вы знаете наверное, всё происходит, если вы идёте к старому, одной ногой как будто здесь, а вот другой уже… едва не Там, вы извините мне пожалуйста, больному тяжко человеку. Тут, понятно уж, не до улыбок, абсолютно, не до сладостей. На персонал в подобных случаях вы смотрите со смутной верой и тоской, с парализующим, тяжёлым страхом быть внезапно остановленным, словами: «вам туда не надо». Понимаете? Не пожелал бы и врагу, не дай-то Господи…

И уж совсем бывает тяжко, если к этому, давно родному человеку, вы приехали разбитым напрочь, с головой налитой оловом, после того, как среди ночи, полумёртвого, его по скорой увезли в реанимацию, и что там с ним, вы до сих пор ещё не знаете, вам неизвестно, где искать его и жив ли он, хотя искать, конечно, надо…

В первом корпусе, в окошке справочного, вежливая в общем-то, сухая дамочка с тенями манекенщицы и взглядом женщины бальзаковского возраста, пустыми колкостями Светика не мучила. Перелистала свой журнал и, чуть нахмурившись, переспросила:

— Как, сказали вы, фамилия? Не нахожу чего-то. Не было. Вы, женщина, не ошибаетесь случайно? Точно Сизиков? Таких вчера не поступало. Нет, не вижу я… Вы ничего не перепутали, родимая? Вы, извиняюсь, кем сама ему приходитесь?

— Женой… Гражданской, — растерялась она сразу же. — Ну как же так? Не может быть! Пообещали ведь! Сказали: точно довезём! — Слеза отчаяния скатилась тут же по щеке, она вдруг всхлипнула: — сегодня в пять, по неотложке, к вам отправили…

— Ну замечательно! Вы что там, дорогушенька, перестарались с валерьянкой! Что вы, милая? Вы хоть подумали немного? В пять утра уже? Так это, милая, сегодня, не считаете?

— Да, да, конечно, извините, — ком отчаяния, вдруг подступивший к её горлу сжав дыхание, катнулся вниз, — вы извините, перепутала…

— Вот так-то лучше, — проскрипела та насмешливо. — А то гражданские они тут, понимаешь ли… Им обещали… И чего они тут шастают… — негромко буркнула под нос она, — гражданская… Ну всё, нашла. Психиатрия, неврология. К шести утра в реанимацию доставили. Девятый корпус. Не задерживайте, дамочка…

— А это где? — спросила Светка неуверенно, — вы не подскажете?

— Вы, дама, не заметили, вы не одна тут! — возмутившись этой наглостью, та прошипела ей в ответ, — не понимаете?

«Ну да, естественно, сестрица милосердия», — она подумала внезапно.

— Совесть есть у вас? Вы, дорогушенька, мне очередь тут держите! Найдёте как-нибудь, надеюсь не заблудитесь! Вот заодно и прогуляетесь, проветритесь… Давайте, следующий, граждане! Я слушаю…

Поговорив немного с вежливым охранником и всё узнав, необходимое ей здание она нашла довольно быстро. В узком дворике, табличка сверху, над бетонными ступенями, гласила: «Нервные болезни. Неврология». Примерно так всё это Светику и виделось. Вполне культурно и корректно. Эта — вроде бы — простая мелочь, ерунда на самом деле ведь, её немного остудила, успокоила. Однако Светка не могла никак отважиться, достала пачку сигарет, вздохнула тягостно, чуть отошла и закурила в сотый раз уже…

Снаружи кто-то постучался неуверенно, и показалась голова:

— Сергей Геннадьевич, на пару слов, не возражаете? Я быстренько…

Сергей Геннадьевич, со вздохом сожаления, вложив закладку между глянцевых картиночек, закрыл журнал, где потрясающие всадницы, на чистокровных скакунах, казалось, нехотя, неспешной иноходью, плавно и уверенно переходили по страницам. «Вот не вовремя… Ну и чего ему опять? — вздохнул Геннадьевич. — И что неймется-то ему? Чего их носит-то?»

— Ну заходи уж, раз пришёл. Чего ещё-то там? Ты что хотел-то, Николай? Давай, выкладывай…

— Да посетитель тут, — замялся тот растерянно, — ну, посетительница… к новенькому нашему. Супруга типа… Утверждает, что гражданская. Ну что, пустить? — он ухмыльнулся неуверенно.

— Ну что ты маешься? — прищурился Геннадьевич, — чего ещё-то у тебя? Давай, рассказывай…

Тот, хитровато улыбнувшись, огляделся чуть и полушёпотом добавил:

— Симпатичная… Такая, вроде ничего…

«Дурдом, действительно, — слегка нахмурился в ответ Сергей Геннадьевич, — где вообще таких находят? Параноиды…», и погрозил балбесу пальцем: ты давай, мол, тут, не забывайся, не шали…

— Давай, зови уже, — ответил Коле он, — отлично, что приехала. Найдём о чём поговорить…

С негромким шорохом стальные двери наконец открылись медленно, из недр каркнули «Входите» сиплым голосом, и Светка, выдохнув, вошла в какой-то сумрачный, пустой больничный коридор. В углу, за столиком, сидел, скучая над кроссвордом в одиночестве, какой-то страж правопорядка, в этих звёздочках она совсем не разбиралась. Чёрным ко́робом — совковый древний телефон, потёртой книжицей — журнал учёта посетителей и красная, большая кнопка под рукой, «Ага, милиция…», — вздохнула Светка. Оторвавшись с сожалением, — от бестолкового досуга, тот внимательным, колючим взглядом посмотрел на приглашённую:

— Пропуск, пожалуйста, позвольте мне, гражданочка. И паспорт, будьте так добры…

— Да-да, минуточку, — она достала паспорт с пропуском из сумочки и протянула через стол: — ну вот, пожалуйста.

Он посмотрел на фотографию из паспорта, потом на пропуск, на неё, вписал фамилию и с недоверием уставился на Светика.

— Прошу прощения, оружие имеется? Колюще-режущие, дамочка, наркотики?

— Да вы о чём ещё? Какое тут оружие? — она вздохнула ошарашенно дежурному, — зачем наркотики-то мне? Вы что, не шутите?

— Позвольте сумку осмотреть? Давайте, барышня, на стол выкладывайте вещи.

— Ну и правила… — она достала косметичку, пачку Салема, ключи от дома, кошелёк…

— Ну вот, пожалуйста. Здесь только пилка для ногтей, и то из пластика. Ни пистолетов, ни наркотиков, как видите.

— Да вижу, вижу. Всё в порядке, можно складывать, — он даже в сумку не взглянул. — Прошу вас, дамочка, по коридору до конца, завотделением. И к санитару подойдите. Там увидите…

И моментально, отключившись от реальности, уткнулся шнобелем в кроссворд.

«Дурдом, действительно», — вздохнула Светка на ходу уже.

— Послушайте! Вернитесь, дамочка! Вы пропуск тут оставили, — прокаркал в спину ей дежурный. Вы не слышите?

А Светка, правда, ничего уже не слышала…

Меж тем Колюня в этот раз не обмишурился, эта «гражданская супруга», уж как минимум, была собою неплоха, подобной прелести Сергей не видывал давно. «Смышлёный юноша, и глаз алмаз, повёлся сразу же на сладкое, недаром в дурке санитар», — вздохнул он тягостно.

Точёным профилем фигурка, очень стройная, на невысоких каблучках, мальчишьи плечики, овал изящного лица, пшеничным колосом — прелестный хвостик из-под шапочки и полное, едва не детское отсутствие косметики. «И в самом деле, хороша», — подумал тут же он. Всего же более сразили его сразу же глаза нежданной его гостьи, будто облаком, слегка накрытые печальной поволокою, и в то же время словно бешеные, горькие, больные начисто глаза разбитой женщины. «Как лошадь загнанная, девушка с характером, — вздохнул Геннадьевич, — заняться бы ей следует, пока до ручки не дошла, с такими данными…»

Его желание устроить «этой дамочке» терапевтический сеанс исчезло начисто, как будто не было его. И тем не менее, он понимал это по опыту отчётливо, уж если надо, значит надо, что поделаешь…

Он поднялся́ из-за стола и подал руку ей:

— Сергей Геннадьевич, главврач, завотделением. А впрочем, можно и Сергей. Не возражаете? Так будет проще… тут у нас без фамильярностей. Работа, знаете, такая… — улыбнулся он, — прошу, пожалуйста, входите…

Растерявшись чуть, она кивнула головой:

— Светлана. Здравствуйте, — и подала ему свою.

Ладошка доктора казалась тёплой и сухой, слегка напомнив ей… слоёный, мягкий пирожок, в гостях у бабушки.

— Прошу, присаживайтесь, Света, — указал он ей на свой «профессорский» диван, — а я, наверное, чайку поставлю, если вы не возражаете…

Своим рабочим кабинетом он, пожалуй что, имел как минимум большие основания вполне заслуженно гордиться. Если честно уж, в каком-то смысле это было его детище, плод титанических трудов на этом горестном, таком ответственном посту. «Ну ведь должно же быть… хотя бы что-то в этой жизни трудоголика, — порой раздумывал Сергей, — что, пусть и изредка, согреет как-то твою душу, да к примеру хоть, рабочий этот кабинет, твоё пристанище.

А кабинет и в самом деле был недурственный, скорее даже впечатлял. Пускай там не было музейной ценности полотен «передвижников» и антикварной, инкрустированной мебели, в те времена для главврача такое в принципе являлось просто невозможным, тем не менее! Приобретённая недорого, по случаю (не без усилий благодарного посредника, чей хрупкий бизнес заключался, может помните, как раз в решении проблем большого бизнеса), у разорившегося банка «мебелюшечка», как он подшучивал порой, могла, действительно, в известной мере облегчить его страдания. Однако более всего Сергей Геннадьевич любил картину неизвестного художника, изображавшую мустанга, дико мчавшего, в лучах багрового заката по иссушенной, горячей прерии, навстречу неизвестности. Его горящие глаза сверкали бешенством, крутая грива развевалась, а огромные, его расширенные ноздри покорителя бескрайних прерий доколумбовой Америки, казалось, яростно ревут горячим пламенем. Неповторимым, благородным своим обликом, он весь сверкал невероятной и неистовой, могучей силой и свободой! Этим сказочным, необъяснимо феерическим творением, Сергей Геннадьевич был горд по-настоящему.

Она присела на диван, сложив коленочки, поджала ноги аккуратно. В этой роскоши она как будто потерялась неожиданно. Вздохнула тихо и, не зная, как начать бы ей, проговорила осторожно, тихим голосом:

— Сергей Геннадьевич, я к вам, — она замешкалась, будто раздумывая, что теперь сказать ему, — я тут по личному вопросу. Понимаете, супруг мой, Сизиков… у вас на отделении… Ведь вы же в курсе, полагаю, вы же знаете?

Сергей Геннадьевич нахмурился задумчиво, всем своим видом демонстрируя внимание, но тем не менее молчал.

— Ну вы припомните, — сказала Светка осторожным полушёпотом, — его к вам ночью привезли, по скорой помощи, в реанимацию, — вздохнула она тягостно и посмотрела на того, казалось, ждущего, ещё чего-то от неё, чего-то бо́льшего, — Вы понимаете меня? По скорой помощи… в реанимацию доставили… Вы слышите?

— Я, Света, слышу хорошо, пока не жалуюсь, — он улыбнулся: — продолжайте, я вас слушаю…

Тут Светка просто растерялась окончательно. «Он что, действительно не знает по фамилии, своих больных? Не понимаю, что за выходки? Клиента ночью привезли в реанимацию, потом сюда перевели, а это чудище, завотделением, не в курсе? «Я вас слушаю…» Что ему надо-то, чего он добивается?»

На две минуты между жертвой и охотником повисло полное, зловещее молчание. Негромко тикали часы, вело за окнами свою беседу воронье в больничном дворике, и даже тихий звон трамвая за воротами она услышала достаточно отчетливо. И лишь ответа, вразумительной реакции, на этот простенький вопрос, как ни хотела бы, она пока не дождалась, ещё не слышала.

Сергей Геннадьевич прошёл до подоконника, раздвинул шторы. За окном, в холодной сырости, опять мело. Глядя в заснеженное марево, слегка задумался, как будто в одиночестве, и произнёс, не оборачиваясь к Светику:

— Вот так и валит целый день, так нас, наверное, по крышу скоро занесёт. Когда же лето-то… опять придёт? — чуть помолчал и обернулся к ней: — не отвлекайтесь, продолжайте, я вас слушаю…

«Зачем он мучает меня? Ведь сам же знает всё! — вздохнула Светка, — специально издевается?»

— Вы понимаете, ему прошедшим вечером, ну то есть ночью, стало плохо неожиданно, — она с начала повела свою историю, — я позвонила в неотложку, прямо сразу же, его отправили сюда, по скорой помощи, к пяти утра. Да я и в справочном была уже. Там говорят: в реанимацию направили, на неврологию, сюда. А здесь ответили, что он у вас теперь, на вашем отделение. Ведь я сказала же, припомните, ну Сизиков…

— Так значит Сизиков… у нас на отделении… Припоминаю, — пробубнил он ей задумчиво. — А что же, милая, вы сами не поехали? Ведь говорите, плохо стало неожиданно. В реанимацию забрали. Вы-то, Светочка, чего с ним сами-то в больницу не приехали? Вы, кстати, кем ему приходитесь? Не скажете?

— Подругой, типа… — отозвалась она тягостно. — Гражданский брак, мы не расписаны, всё, знаете, никак до ЗАГСа не доехать. Не до этого. А не приехала… поймите меня правильно, они сказали, что не пустят. Отказали мне. В машину брать не захотели, понимаете?

И тут она, как наяву, почти воочию, опять увидела вчерашние события, как умоляла, как просила она старшего, поехать с ними, но они же отказали ей, едва не вышвырнув на снег! И это скользкое, это напыщенное, ушлое чудовище, ей выговаривает всё это без повода, как будто пьяни подзаборной! «Ну не сволочь ли? Ведь понимает же прекрасно! Сам же знает всё! Да издевается, конечно! Не мерзавец ли?»

— Ну что, понятно с вами всё, — слегка нахмурившись, ответил тот. — Само-собой, у нас так запросто, сюда не пустят… — и продолжил истязание. — Так, говорите вы, гражданским, не расписаны… Ну что ж, бывает, ничего, не преступление… Так значит, плохо ему стало, говорите вы… И что у вас произошло? С чего бы это он… так неожиданно попал в реанимацию? Что там случилось-то у вас, вы не расскажете?

И тут ей стало просто худо, окончательно. Больше всего её пугал вот этот именно, больной вопрос, такой опасный и мучительный. «Так что же всё-таки случилось? Что вчера у нас произошло на самом деле? В чём причина-то? Как мы до этого дошли?» — все те же горькие, те же кошмарные вопросы, так терзавшие её весь день, внезапно встали перед Светиком.

— Мне что теперь, всю нашу жизнь вам пересказывать? — она вздохнула тяжело, — во всех подробностях? Да вы поймите, человеку стало плохо вдруг, я позвонила по ноль три, они приехали и к вам в больницу повезли, — уже в отчаяньи взмолилась Светка, — ну, с каким-то отравлением, — и, тихо выдохнув, добавила: — таблетками…

— Уже теплее, ближе к делу, — усмехнулся тот, — так, говорите вы, таблетками, не шутите? Ну и какими, не секрет? — приподнял брови чуть и как-то вкрадчиво добавил: — не подскажете? Я полагаю, аспирин вне подозрения? Вы что-то путаете. Знаете ли, Светочка, к нам с отравлением не возят, не по профилю. У нас тут, милая, другое учреждение…

Он сделал круг по кабинету, оглянулся к ней, она затравленно молчала.

— И какими же? — он снова задал свой вопрос, — вы говорите уж. Вы не стесняйтесь, продолжайте, я вас слушаю.

И тут, не выдержав, сломавшись окончательно, она внезапно ему всхлипнула беспомощно и потянулась за платком. Тяжёлой капелькой из-под ресницы потекла слеза отчаяния и пробежала по щеке.

— Ну полно, полно вам! Не надо плакать! Успокойтесь вы, пожалуйста! — словно очнулся вдруг Сергей. — Простите, Светочка! Не буду больше вас терзать! Не обижайтесь вы! Ну ради Бога, извините! — Наклонившись чуть, он придержал её ладошку на мгновение: — не надо так переживать! Простите, милая! Да успокойтесь вы, не плачьте вы, пожалуйста! Жив, Света, ваш Вениамин, клянусь, в порядке он! Как говорится, жив-здоров. Да перестаньте вы! Давайте лучше-ка вот этого, немножечко, — откинув крышку секретера, вынул плоскую, уже поча́тую, хрустальную бутылочку, резную рюмку и накапал аккуратненько, на пару пальчиков, янтарной-жёлтой жидкости. Взглянул на Светика: — давайте, пару капелек. Ведь вы у нас не за рулём?

Вдохнув дурманящий, немного терпкий аромат, она, в сомнении, взглянула робко на него и озадаченно, слегка качнула головой:

— Вы что, не шутите? Не за рулём.

— Вы пейте, пейте, не отравитесь… — он добродушно усмехнулся, — как в кино у нас? Для дома, Света, для семьи… Припоминаете?

Она опасливо, чуть выдохнула в сторону, закинув голову всё выпила до донышка; горло внезапно обожгло и прямо сразу же, от живота и к голове пошло горячее, густой волной, успокоительное марево.

— Вот и прекрасненько. Заешьте, закусите-ка, — он пододвинул ей корзиночку с конфетами: — берите, Светочка, берите! Уверяю вас, вам станет лучше, уж поверьте мне, как доктору.

А Светку, правда, отпустило прямо сразу же. Не то напиток так сказался чудодейственный, не то конец её мучений этих, тягостных, хотя скорее уж известие о Веничке, что он живой, и всё в порядке, и теперь уже… ей и не надо в этих горестных подробностях тут объясняться с этим ушлым провокатором.

— А что вы, доктор, наливали? Не расскажете? — она откликнулась тому уже с иронией. — Живую воду? Признавайтесь! Или мёртвую?

«А наша девушка, похоже, с чувством юмора, — подумал он. — Ну хорошо, пока подшучивай», — и посмотрел на этикетку.

— Не пугайтесь вы, хороший виски, просто виски. Крепкой выдержки, давно проверенный бурбон. Мы, Света, знаете, тут посетителей не травим, — улыбнулся он, — таких тем более…

— Каких, вы не подскажете?

— Таких как вы, уж извините меня, Светочка, — очаровательных, — нашёлся он немедленно.

— Ага, понятно, — усмехнулась она с вызовом, — других, похоже, всё же травите, сознайтесь уж. Скажите искренне! Я помню, где-то слышала, чистосердечное признание… мне кажется, уж вы-то в курсе, полагаю, по профессии…

— Ах, Света, Света! — с театральным сожалением вздохнул в ответ Сергей Геннадьевич. — Поверьте мне, у нас такие экземпляры попадаются! Вы и представить себе этого не можете! Да отравил бы без малейшего сомнения! Как говорится, пару капель и к прабабушкам… — Он с полминуты помолчал, присел поближе к ней, но не вплотную, чтобы ей продемонстрировать: пока что, Света, между нами есть дистанция…

— Смотрите, Света, вы взгляните на минуточку, на это гордое, прекрасное животное, — он указал ей на картину, — что вы скажете? Куда он мчится? И зачем? Вы как считаете? — Он посмотрел многозначительно на Светика: — ответ, я думаю, вам ясен. Вы-то знаете! Уж вы-то, Светочка, поймёте! Шумно выдохнув, он обошёл вокруг стола, достал из ящика резную пепельницу, девственно кристальную, тяжёлый «Zipper», «Davidoff». — Вы, кстати, курите? Курите, Света, не стесняйтесь. Вам, голубушка, сегодня можно, только в виде исключения… — он улыбнулся широко: — шучу, естественно. Курите, Света, мы проветрим. Ну и я тогда, пожалуй с вами подымлю. Не возражаете?

Она достала достала сигареты, чуть подумала и посмотрела на Сергея в ожидании:

— Не угостите огоньком?

«Слегка двусмысленно», — подумал он и щёлкнул Зиппером: — пожалуйста. — Пустил кольцо седого дыма аккуратненько, взглянул на Свету и вздохнул: «Не рановато ли?..»

— Свобода, Светочка! Свобода! Вот о чём это! — продолжил он свой монолог. — Поймите правильно, я утверждаю, лишь свободное создание, в душе свободный человек, уж вы поверьте мне, способен, Света, на поступки, на свершения! Свободный внутренне, сказал бы я, осознанно. И может всё! И всё способен контролировать, — он чуть нажал на этом месте. — Понимаете? Свою действительность, себя и все события, происходящие вокруг! Да, Света, именно! Вы не ослышались, вы правильно всё поняли! Уже одно лишь осознание реальности приводит разум к потрясающим возможностям! Хотите верьте или нет, но тем не менее, как психиатр, я настаиваю, Светочка! Именно может и способен, ну а главное, — он покачал ей головой, — умеет сам себя, свою действительность и сущность контролировать! А вслед за этим принимать свои решения. Вот вам великий парадокс самосознания! Свобода действий и контроль! Вы понимаете? Я контролирую себя, своё сознание, и оттого уже свободен! Что вы скажете? Вот это высшая ступень саморазвития! Самосознания и воли! Не находите?

— Не нахожу. Вы извините за сравнение, напоминает, — улыбнувшись сардонически, кивнула Светка, — развлечение с игрушками, из магазина для особо озабоченных, в презервативе… понимаете, наверное… Свобода в выборе партнёра и при этом же… во всём контроль. Самоконтроль, прошу прощения… — она взглянула на Сергея озабоченно: — я не задела вас? Простите! Нервы, знаете… Вы понимаете, надеюсь.

— Понимаю вас, я понимаю вас отлично, тем не менее, — вздохнул он тягостно в ответ, — уж вы простите мне, останусь всё же на своём! Ведь я не просто так, не умозрительно сказал. Поймите правильно: самоконтроль не ограничивает действия, даёт возможность принимать свои решения, самостоятельные, Света, подчеркнул бы я, а не навязанные некими подругами и иллюзорной, неподвластной нам реальностью. Тогда мы можем выбирать, и в этом случае уже не слепо, а действительно осознанно, — он затянулся и продолжил: — вы, к примеру вот, это я, Светочка, опять к вопросу выбора, вы как считаете, а правда ли вы замужем? С Вениамином вы супруги? Настоящие? Вы мне скажите откровенно, будьте искренни, сама с собой хотя бы, Света! Это тоже ведь, ваш личный выбор, вы же сами его сделали! И что такое этот ваш, так называемый, гражданский брак? Вопрос отнюдь не риторический, совсем не праздный. Я пытаюсь разобраться тут, что привело вас, я подчеркиваю, Светочка, обоих вас, к такому тяжкому, простите уж, настоль печальному исходу, в это скорбное, душеспасительное наше учреждение… Это профессия моя, поймите, милая, лечить больные наши души! Понимаете?

Конечно, вся эта пустая демагогия её порядком доняла, и тем не менее, она прекрасно понимала: не отвертишься, придётся дальше ей терпеть, пока не сдуется, не нарезвится от души и не расслабится.

А он тем временем продолжил свою проповедь:

— Поймите, Светочка, для нас, для психиатров, как выражаются работники милиции, весьма существенны детали происшествия, все обстоятельства. Поймите меня правильно, как говорит, увы, печальная статистика, и это правда, вы по опыту поверьте мне, весьма существенная часть подобных личностей, вы понимаете о чём я, — он нахмурился, — свою попытку повторяет обязательно. И, как я вижу, большинство! Не абсолютное, вы не пугайтесь! Мне хотелось бы надеяться, вас это, Света, не коснётся. Тем не менее, вы только вдумайтесь, не меньше половины ведь, подобных вашему супругу, сложных личностей, свою попытку повторяет. И признаюсь вам, на этот раз уже успешно, к сожалению. Как ни печально это всё… А в чём, по-вашему, лежит причина столь больного поведения? И что приводит их к подобному, трагичному, и столь безумному исходу? Как по-вашему? Шекспир, простите уж! Вопрос тысячелетия, вы извините за невольное сравнение. И я ведь должен дать ответ, вы понимаете? С тем чтобы больше не случилось повторения! К чему иначе я бы с вами тут беседовал?! В отхожем этом, скорбном месте, извините уж! И вам, Светлана, тоже следует задуматься, над этим именно вопросом. В чём причина тут? Вы не задумывались? Нужно ваше мнение! Ведь вам же, Светочка, и нужно! Понимаете?

Он посмотрел на собеседницу внимательно, побарабанил ноготками по столешнице, подня́л бутылочку опять, пытаясь, будто бы, найти ответ на этикетке; озабоченно, долго разглядывал слова и закорючечки, поставил снова и опять взглянул на Светика.

— А может дело в отношениях в супружестве? Вениамин, я полагаю ведь, до этого был адекватным человеком? Что вы скажете? Вы не пытались бы построить отношения с личностью склонной к суициду, я так думаю, вы не связали бы с ним жизнь? Ну как по-вашему? Ведь это правда, я надеюсь? Так что, Светочка, я вам советую как следует задуматься, чуть поразмыслить на досуге… Ну да ладно-то… Я вас не слишком утомил? — Он улыбнулся ей: — вы извините за излишнюю навязчивость, я не хотел бы вас обидеть. А давайте-ка, ещё по капельке, вы как? И я, пожалуй что, как говорится, за компанию, по-дружески. За всё хорошее. Вы как, не возражаете?

Она уже не возражала… Взяв бутылочку, Сергей плеснул им по глоточку, оба выпили и вновь вернулись к разговору.

— Вы не скажете, Сергей Геннадьевич, — замявшись неуверенно, она поправилась, — Сергей (он улыбнулся ей и одобрительно кивнул), нельзя ли как-нибудь… ну я хотела бы спросить… теперь увидеться… с Вениамином…

— Что вы, Светочка, — нахмурившись, ответил тот, — пока, к большому сожалению, никак не выйдет, он же спит ещё, поймите вы, — и посмотрел на собеседницу внимательно, — а во вторых… Да не волнуйтесь, ради Бога вы! А во-вторых, ведь он под капельницей всё ещё, — и тут, увидев, как она, едва не падая, белеет прямо на глазах, чуть придержав её, сию секунду спохватился: — что вы сразу же! Да всё в порядке с ним, поверьте! Ординарные, вполне обычные у нас мероприятия. Даю вам слово психиатра! Да поверьте же! Простые меры, так сказать, предосторожности.

— Какие меры? — она выдохнула тягостно.

— Обыкновенные, Светлана, повторяю вам, восстановительные меры, только временно. Обыкновенный физраствор. Ну, понимаете? Да плюс магнезия опять же. Что вы, Светочка?! Ну что вы, милая, ей Богу, ну нельзя же так! Уже и слово не скажи! Чуть что и в обморок! И кроме этого, поймите меня правильно, у нас режим! Не я придумал. Всё свидания, все посещения в отдельном помещении. А он, вы сами, я надеюсь, понимаете, не в состоянии пока…

— Да-да. Естественно… Я понимаю, — согласилась она сразу же. — А как по-вашему, надолго он задержится? Нельзя ли как-нибудь его отсюда выписать? Ну скажем, завтра, под расписку, не получится? — она взглянула на него, — вы как считаете?

— Да что вы, Светочка! — такое предложение ему, конечно, не понравилось. Естественно: едва успели познакомиться, и на тебе! И под расписку, прямо сразу! «Нет уж, милая, — подумал он, — теперь так просто не расстанемся…»

— Да он же утром поступил! Вы что, голубушка?! В реанимацию доставили, по скорой ведь! Мы просто права не имеем! Да поймите вы! А что случись, не дай-то Бог? — вздохнул он тягостно. — Кому придётся отвечать? Простите, Светочка, пока никак, и не мечтайте, и не думайте!

— А как же быть? А мне что делать? — Светка всхлипнула. — А что я матери скажу? Ведь получается, такая дрянь, сама его и довела же ведь…

И тут Серёга растерялся окончательно. Как абсолютный идиот, да свой же собственный, буйнопомешанный клиент, смотрел он горестно — на эту, просто потрясающую женщину, со взглядом раненой собаки, изувеченной, несчастной суки под тяжёлыми колёсами, своими бедами раздавленную вдребезги, такую чистую, прекрасную и светлую, и очень странные, забытые давно уже, в нём просыпались ощущения и помыслы. «Да ну их к чёрту, — он подумал неожиданно, — мне что, своих тут не хватает, дебилоидов?»

— Ну хорошо, — ответил он, — я вот как думаю: вы завтра, Света, приезжайте, ближе к вечеру, а там посмотрим, поглядим. Уж вы поверьте мне, насильно здесь его держать, без основания, никто не станет. Мне своих тут предостаточно. Конечно выпишем, отпустим обязательно, если увидим результат. Вы понимаете? Если динамику увидим положительной, тогда отпустим под расписку, может завтра же. Не обижайтесь только, ладно? Обещаете?

— Договорились, — она выдохнула сразу же. — Не обижаюсь. Хорошо, Сергей Геннадьевич…

— Но извините уж, тогда с одним условием, — он усмехнулся ей в ответ, — вы, сами, Светочка, не надо часто, иногда, да не волнуйтесь вы, мне сами будете звонить на отделение, на мой рабочий телефон. Вы понимаете? По самочувствию больного, по динамике, как там дела у вас и прочие подробности. А через месяц, я так думаю, вы, Светочка, Вениамина привезёте мне на выписку. Вы, Света, сами привезёте, понимаете?

Она кивнула головой:

— Ну да, естественно. Я поняла вас, привезу. Я вас услышала…

— И завтра, прежде чем к нам ехать, позвоните вот, — он протянул ей позолоченную карточку, — тут и мобильный, кстати, есть, — и озабоченно, как будто думая: а может, заодно уже, вручить ей модную, сиреневую Нокию, свою особенную гордость, чуть насупился: — у вас мобильный, кстати, есть?

— Да нет пока ещё, не заработали, всё как-то не до этого, — она вздохнула тяжело.

— Да бросьте, Светочка, ещё успеете, — он радостно осклабился, — тогда звоните с городского… И не думайте, звоните, Света не стесняйтесь, всё оплачено…

И наконец-то, проводив её до выхода, он подал руку на прощанье, улыбнувшись ей:

— Всего хорошего. Я жду вас ближе к вечеру. До завтра, Светочка. Звоните. До свидания…

— Договорились, позвоню. Всего хорошего, — она кивнула главврачу.

И дверь, тяжёлая, почти космическая дверь на отделение, за ней закрылась с гулким стоном окончательно…

А он вернулся в кабинет, недолго думая, налил стопарик вискаря. «Да ну их задницу, — подумал он, — да пропади оно всё пропадом, к чему мне всё это? Придурки эти вечные, самоубийцы эти, сцены эти жуткие! И почему, ну для чего такие женщины всегда каким-то идиотам попадаются?» Он опрокинул в горло виски, щёлкнул Зиппером и закурил. Раздвинул шторы аккуратненько, открыл фрамугу. «Всё, завязывай, собрался-ка! Хорош тут сопли распускать, — вздохнул он тягостно. — День ещё целый впереди. Давай, настроился…»

Пуская дым седыми струйками и кольцами, стоял он в полной тишине, а впереди его ждал целый день в закрытом этом отделении, забытом ангелами, горестном пристанище. За занавесками, кружась и тихо падая, летел на город безразличный и бесчувственный, такой прекрасный, белый снег.

«К чему мне всё это? — вздохнул он снова, — и за что мне это бедствие?»

А Светка вышла к остановке за воротами, взяла джин-тоника в ларьке, открыла сразу же, присев под крышей остановки отхлебнула чуть и закурила. Осторожными глоточками она тянула горьковатое и колкое, как лёд холодное, обманчивое сна́добье, и на душе у неё тоже, было холодно, и страшно горько и темно…

Глава пятая

Того же вечера, привычный докторский обход в психиатрическом, полузакрытом, специальном отделении огромной питерской больницы, где-то в Купчино, у психопатов начинался как положено, в шесть тридцать вечера, точь в точь по расписанию. Хотя, скорее уж, как виделось Геннадичу, и весь обход-то ерунда, формальность разве что. Три небольших совсем, на восемь «заторможенных», почти безропотных палаты; ни шизоидов, по-настоящему отвязанных на голову, ни слабоумных, повреждённых окончательно, ни отмороженных убийц. Полуразбитые, давно пришибленные бытом алкоголики и наркоманы, опустившиеся начисто, народец в общем безобидный, даже бо́язный, пока на сладеньком опять не раскумарится, не оторвётся от души. «А как, скажите мне, тут оторвёшься-то, ну как тут раскумаришься? Стальные двери, пост на выходе, милиция… решётка, сетка на окне, не расшалишься тут, не оторвёшься, с пацанами не оттянешься…» И вот с такими, позитивненькими мыслями, Сергей Геннадьевич, главврач на отделении, в сопровождении дежурного помощника вошёл в последнюю и в чём-то образцовую, свою любимую палату.

Этим вечером каких-то новеньких сюрпризов от пришибленных, своих убогих, подопечных параноидов, он здесь совсем не ожидал: больных действительно, уже потерянных рассудком окончательно, на отделении не видели давно уже. Обычный, питерский, до белочки потрёпанный — алкоголизмом и своими благоверными, забитый люд из коммуналок у Литейного, у Староневского, с Васильевского, с Лиговки, со Старой Охты, да откуда их тут не было. Вот только Сизиков, вчерашний этот, новенький, очередной самоубийца в отделении, ему внушал определённые сомнения.

Его доставили с утра, в реанимацию, по неотложке, с передозой нестандарного, довольно редкого, тяжёлого снотворного и, как обычно с этой публикой случается, с изрядной долей алкоголя. Как положено, ещё на адресе товарища прочистили, вкатили сразу полкуба́, как полагается, адреналина; здесь, скорей уже для верности, ввели обычный антидот, затем магнезию, а к десяти перевели на отделение. И вот теперь его каталка на колёсиках стояла прямо на проходе между койками; а чуть пораньше он провёл вполне душевную, хотя и с лёгким, воспитательным характером, однако очень продуктивную и нужную, довольно тёплую беседу с потрясающей, необычайной красоты, печальной женщиной, его женой, с потухшим взглядом и несчастными, почти бездонными глазами.

— Ну-с, товарищи, как говорится, наркоманы, алкоголики, всех с добрым вечером, друзья! Как настроение? — войдя в палату поздоровался он радостно. Сергей Геннадьевич шутил: такая лёгкая, чуть панибратская манера обращения с умалишёнными своими подопечными, по его мнению играла роль простейшего, своеобразного, смягчающего демпфера, и в то же время элегантным, тайным образом, словно сближала его с ними.

— Как наш новенький? Уже очнулся, я надеюсь? — он, осклабившись, шагнул поближе к его койке на колёсиках и с видом шулера уставился на Веничку: — тогда и вам, как говорится, тоже, здравствуйте! Уже проснулись? Очень рад! Ну с днём рождения! — главврач, казалось, просто светится радушием. — Как настроение? Как наше самочувствие? Надеюсь, лучше? — хохотнул он сардонически в свою пшеничную бородку. — Вижу, вижу уж. Заметно сразу, по глазам! Неплохо, батенька…

Сергей Геннадьевич лукавил, разумеется. В глазах его очередного суицидника, сказать по правде, оптимизма явно не было, и быть, конечно, не могло. А как по-вашему, какой, скажите, оптимизм, какую радость-то, могли найти бы вы во взгляде суицидника? А если вспомнить заодно и то пикантное, и непредвиденное вовсе обстоятельство, что человек этот сражён был просто начисто, совсем недавно, феерическим известием о пребывании в дурдоме, тут, понятно уж, любому сразу станет ясно, что ни бодрости, ни оптимизма никакого, даже слабого, в его глазах быть не могло и явно не было.

— Тогда и вам, как говорится, тоже, здравствуйте, — угрюмо буркнул он в ответ. — Куда уж лучше-то? И был-то вроде ничего. Вы не поверите, но здоровее просто некуда, мне кажется.

— Ну вот и ладненько, — расплылся тот в улыбочке. — Вот и чудесненько! Я вижу, чувство юмора к больному тоже постепенно возвращается! Не зря в народе говорят, надеюсь слышали: сон лучше всякого лекарства. Согласитесь ведь! В словах народных мудрость жизни! Не находите?

— А то, ещё бы, нахожу, — скривился Веничка. — Потом теряю, как в той песенке, не помните? Эдита Пьеха ещё пела, вы не слышали? Там тоже, вечно всё теряют в этом городе… Так и живу. Зато не скучно, понимаете?.. Мудрость народная, слыхали?

— Вот и славненько! — глаза того почти светились упоением, — невероятная динамика, отличная! Такими темпами полечимся как следует, а через месяц и о выписке подумаем…

Веня от радости едва не окочурился:

— Вы что, серьёзно? Через месяц? Вы не шутите?

— А как по-вашему, мой милый? Полагаю ведь, коллеги ваши по несчастью просветили вас, где вы теперь на излечении находитесь? Ведь просветили, Константин? Не отпирайтесь вы, — он посмотрел многозначительно на Костика, — признайтесь честно, просветили? Вы-то, батенька, уж не могли не отличиться.

— Не без этого, — тот ухмыльнулся широко, — куда мы денемся? Мы завсегда, не беспокойтесь. Сами знаете, такого шанса не упустим…

— Вот и славненько, — расплылся тот ему в ответ, — и замечательно. Тогда, выходит, обойдёмся без подробностей. Будем знакомиться: главврач, завотделением, Сергей Геннадьевич. Прошу любить и жаловать. А ваше имя мне известно. Да расслабьтесь вы, лежите, друг мой, отдыхайте, мы вас вылечим. Сейчас вам требуется отдых, уж поверьте мне. Хотя бы временный покой, и всё наладится…

Такой, однако же, покой, пускай и временный, Вениамина абсолютно не устраивал. Парнишкой, вроде, он был крепким и с характером, по жизни пороха понюхал и решения уже лет десять принимал самостоятельно. Советы всяких главврачей и прочих умников ему не требовались вовсе и давно уже. Вот и от этого, крутого поворотика, вся его сущность взбунтовалась. «Погоди ещё, — подумал тут же он, — да хрена тебе лысого, ещё посмотрим, что там будет с этой выпиской, — однако вида не подал, сдержался всё-таки. — Тут на рожон-то лезть не стоит, — думал Веничка, — тут как-никак у нас дурдом. Вот отлежусь ещё, в себя приду немного, что-нибудь придумаю. Мы вроде, дядя, не в Совке, давным-давно уже. Проспал ты времечко своё, вот так-то, дяденька. Я как-никак тут не насиловал, не грабил ведь! Души не тронул, так что зря бы ты не умничал, уж как-нибудь да разберёмся с этой выпиской».

— А вы не скажете, Сергей… — он чуть задумался, совсем немного, на секунду лишь, не более, — Сергей Геннадьевич, нельзя ли нам хоть это вот, — он указал тому на виселицу с банками, — в знак наших добрых отношений, может снять уже? Уж раз динамика такая. Что вы скажете? И в туалет бы не мешало, сами знаете…

— Конечно можно, — тот кивнул уже серьёзнее. — Сказать по правде, никакой необходимости я в этом более не вижу. Вот закончу тут и санитара попрошу. Вы потерпите чуть. Распоряжусь…

«Распорядится он, придурочный… Ну что, вступительная часть уже закончена, — подумал Веня с осторожным облегчением, — заговорил как человек. Ну ладно, так уж хоть… Распорядится он… Ну дурка, натуральная…»

— И вот ещё, — добавил тот, — у нас тут, знаете, больным положено бельё. Переоденетесь, как остальные, — указал он на Костяныча и ухмыльнулся широко, — на человека хоть… похожи станете, как все на отделении. И не мешало бы нам с вами, я так думаю, поговорить тут кой о чём. Не возражаете?

На это он не возражал.

— Ну вот и ладненько, тогда я жду вас в кабинете, — он подумал чуть и подытожил, — через часик, ближе к ужину. Договорились?

— Хорошо, — ответил Веничка.

Сказать по правде, но такого он, действительно, совсем никак не ожидал, скорее всё-таки слегка храбрился. Ни малейшего желания решать хоть что-нибудь в дурдоме, с этим умником, у Вени не было, на новые свершения он был пока что не способен, не додумался. И в то же время появилась в нём неясная, почти безумная надежда на нежданную, их задушевную беседу. «Не на чай же ведь… он пригласил меня к себе, не на полбанки ведь. Ежу понятно, будет мозги компостировать, — подумал Веня, — но с чего такая спешка-то? На завтра мог бы отложить. Куда я денусь-то? Да тут за месяц и дебилу крышу вынесешь. Немного странно это, что-то тут не сходится…»

Довольно скоро, не прошло минут пятнадцати, усатый дядька санитар со взглядом дауна, принёс зелёную пижаму, к ней просторные, чуть мешковатые штаны и здоровенные, давно ободранные тапки, типа шлёпанцев; сопя обиженно, снял капельницу с банками и отстегнул его от койки. Веня по́днялся и, облачившись в одеяние шизоидов, решил пройтись, пока есть время оглядеться чуть и справить малую нужду.

На удивление, если учитывать вчерашние события, сейчас он чувствовал себя вполне уверенно, хотя подрагивали руки, не без этого, под левым локтем зрел синяк, и подозрительно саднило болью где-то в горле. «Ну да ладно-то, — подумал Веня, — ерунда, проскочит как-нибудь, бывало в жизни и похуже». И однако же, хотя бывало и похуже, тем не менее, ни разу в жизни он ещё себя не чувствовал таким раздавленным, разбитым и униженным, причём, собой же ведь, придурком, и униженным, как бы ни горько это было сознавать ему.

Он осторожно, проверяя ослабевшие, ещё опасливые ноги, вышел в сумрачный, пустой больничный коридор, прикрыл калиточку и огляделся. Коридор на отделении, как оказалось, был довольно-таки короток, из чего следовало ясно, что нелёгкая его забросила теперь в почти забытое — людьми и Господом пристанище. Поблизости виднелась дверь, за ней ещё одна, такая же, а чуть подальше — свежевымытая комната, дверь оказалась незакрытой. Незатейливой, довольно скудной обстановкой, бедной утварью, она слегка напоминала Дом Колхозника, дешёвый холл командировочной гостиницы, в провинциальном городке. Вся та же «Радуга» — на старой тумбочке в углу; всё те же самые… столы и стулья из обшарпанного пластика, всё тот же старенький диван. «Ну здесь-то ясно всё, комната отдыха, — сейчас же понял Веничка, — судя по запаху, она же и столовая». Последним шёл тот кабинет, куда, любезно так, он был недавно приглашён завотделением. На двери тускленько отсвечивала золотом табличка с надписью «Главврач». За ней, в торце уже, сидел за стойкой санитар со взглядом дауна, под низкой чёлкой вороватого фельдфебеля. Что удивительно, на Веню это чучело не обратило ни малейшего внимания.

Кроме того он обнаружил процедурную и ординаторскую, «Пыточная камера, — вздохнул он тягостно, — и келья экзекуторов…», а также дверь с табличкой беленького пластика, гласившей: «комната свиданий». «Это здорово, — он усмехнулся про себя, — почти как в лагере, была бы там ещё кровать, цены бы не было! Живи и радуйся! Законное свидание…»

За ординаторской, совсем как в детском садике, с дверной картинки улыбался разукрашенный, почти мультяшный кашалот под белым зонтиком горячей пены и воды, с уже привычным тут, оскалом дауна на ярмарке шизоидов; за ней пустая и совсем уже унылая, без всяких знаков и табличек, ну а далее, уже входная дверь, сомнений в этом не было. Тяжёлым холодом металл, сержант за столиком, иллюминатор, как в подлодке, тут, естественно, любой придурок догадался бы: приехали…

Из-под двери́ без всяких знаков ненавязчиво тянуло кислым запашком, и Веня сразу же припомнил родную курилку за сортирами. «Кто побывал, уже ни с чем не перепутает», — мелькнуло сразу в голове: слегка разбавленный — мочой и хлоркой, едкий запах омерзительных, за семь копеек сигарет, уже докуренных, до самых губ, совсем зелёными мальчишками, под Кандагаром^[6] «защищавших свою Родину». На том разведку можно было и заканчивать. Он быстро справился с насущными проблемами (опорожнился, извиняюсь за подробности) и, облегчившись наконец, недолго думая, решил попробовать удачи у Костяныча.

— Послушай, Костик, сигареткой не поделишься? Курить охота, мочи нет…

— Давай, пошли уже, — ответил тот ему с улыбкой. «Удивительно, — подумал Веня, — адекватного вполне себе, ещё живого человека, не шизоида». — Ты извини уж, я надеюсь, не побрезгуешь, мои без фильтра. Тут и это состояние, почти за счастье. С табачком у нас непросто тут…

А Веньке было всё равно, уже без разницы, без фильтра, с фильтром, затянуться бы как следует…

— Да ладно, брат, — повеселел он как-то сразу же, — а то не пробовал… Без фильтра… Помню, в армии… за семь копеек, самосад… Давай, пошли уже, хоть пацанов своих представлю на минуточку…

Едва не сразу, на глубокой и хорошенькой, второй затяжке, его резко закачало вдруг и повело, как будто пьяного на палубе; протяжным стоном в голове вдруг что-то ухнуло, он покачнулся, как-то судорожно выдохнул и машинально ухватился за Костяныча…

— Ну ты чего? — услышал он как будто издали знакомый голос, — ты чего так побледнел-то вдруг? — и, придержав его за плечи, с осторожностью, тот усадил его на маленькую лавочку: — давай-ка лучше ты присядь, хоть на минуточку, — и заглянул ему в глаза. — Чего-то, дяденька, ты тут с лица у нас сошёл, — и усмехнулся чуть: — курить-то, видно, рановато тебе, дяденька… Ты подыши пока, глядишь и оклемаешься, — он распахнул пошире узенькую форточку, — и полегчает… Не спеши, ещё накуришься… Снаружи хлынул морозо́чек сизым облачком, он чуть сглотнул, набрал совсем немного воздуха, потом ещё, уже поглубже, позабористей, и посмотрел на озадаченного Костика:

— А крепковата твоя Прима, с непривычки-то. Отвык, похоже…

— Ничего… Давай, пошли уже, — тот затянулся глубоко, окурок выкинул и ухмыльнулся широко: — прилёг бы лучше ты… Ещё успеешь накуриться, соберись пока. Тебя Геннадьевич, вон, ждёт на экзекуцию…

Глава шестая

За занавесками темнело, в ожидании вечерней трапезы больные потихонечку кидали карты у Костяныча на тумбочке, обитель скорби пошевеливалась нехотя своим унылым и размеренным дыханием. Он застелил свою каталку на колёсиках, прилёг опять на одеяло и задумался. Чего он мог бы ожидать от приглашения предположить было несложно, тут, естественно, совсем не требовались навыки оракула. «Сейчас начнется, — думал Веня: — поучения… мораль и нравственность, ответственность придумаем, как будто сам не понимаю, что я, маленький?» И тем не менее, беседа с этим радостным, надутым умником, давала хоть какую-то, пускай и слабую возможность как-то выяснить, чего тут ждать ему и как отсюда выбраться. Однако время его вышло, Веня по́днялся, напялил тапки и побрёл на экзекуцию.

— Ну заходите, не стесняйтесь, — тот, пожалуй что (отметил Веня про себя), уже не умничал, не потешался, словно шут на представлении, кивнул на стул ему: — всего одну минуточку, пока присядьте и приступим…

Веня выдохнул, присел на стул и огляделся с осторожностью. Хозяин, занятый какими-то бумагами, приподнял взгляд и повторил:

— Ещё минуточку…

Неуловимо может быть, однако чем-то он напоминал ему продвинутого опера, в прокуратуре на допросе, или, может быть, в каком-то следственном отделе; очень ясное, шестое чувство, обострённое кошмарными, его последними событиями в бизнесе, об этом сходстве говорило ему сразу же. «Сейчас начнётся, — усмехнулся он невесело, — допрос с пристрастием и пытка электричеством…» Меж тем за скромный кабинет простого опера сия рабочая обитель психиатра (пускай и главного врача, завотделением) могла сойти лишь отдалённо. Театральные, густо-малиновые шторы; тёмным золотом — дубовый стол и секретер; блестящий холодно — паркет под бронзу и телячья кожа мебели… «Совсем неплохо для врача, — отметил Веничка, — как будто скромно, но вполне себе на уровне…» Смотрелось круто и богато, тем не менее, довольно пошло и банально, без фантазии. Однако более всего из этой скромности сразила Веничку картина, очень странная, изображающая лошадь или мерина, с осатанелыми глазами дико мчавшего, по напрочь выжженной степи, навстречу красному, багровым облаком закату. «Это надо же, — подумал Веничка, — и что они тут пыхают? Ведь не Костянов табачок?»

— Я вижу, нравится? — перехватил его вопрос Сергей Геннадьевич, — скажите, правда хороша? Вы как считаете?

Он чуть привстал и, наклонившись неуверенно, словно желая разглядеть её в подробностях, слегка прищурился, вздохнул в недоумении и посмотрел на главврача:

— А вы это о чём это? Об этой лошади? Картине? Или, может быть, о всей больнице вообще?

— Ну что вы сразу же? Вам прямо слова не скажи, — слегка нахмурившись, ответил тот. — Какой, однако же, вы, батенька, у нас колючий на язык! Ну ведь нельзя же так! У нас серьёзный разговор, а вы мне сразу же больницу вспомнили, картина вам не нравится… Причём, скажите мне на милость, тут больница-то? И где вы лошадь здесь увидели? Простите уж, но здесь же конь изображён, вы что, не поняли? Ещё кобылой бы назвали! Что вы, миленький?

Он добродушно усмехнулся:

— Мне так кажется, вы неспроста сюда попали. Впрочем, думаю, вам невдомёк… У вас, мой друг, я вижу ясные, вполне отчётливые признаки, простите уж, синдрома Фе́стингера, нам уже известного, как когнитивный диссонанс, расстройство психики, и в вашем случаем достаточно тяжёлое. Я полагаю, это именно, поверьте уж, и привело вас в наши стены, — с тяжким выдохом он посмотрел на озадаченного Веничку.

— Теперь ваш внутренний конфликт между реальностью и вашим собственным о ней же представлением мне совершенно очевиден. Понимаете, проблема ваша только в том и заключается, уж вы хоть в этом мне поверьте! Так-то, батенька, — он улыбнулся добродушно и приветливо, и жизнерадостно уставился на Веничку.

«Ну начинается, — подумал он, — приехали, сейчас приступим к окончательному выносу», — и пробубнил куда-то в сторону: — естественно… Конфликт, ещё бы. Диссонанс… Куда без этого?

— Зря вы на шуточки всё сразу переводите, — тут взгляд Сергея с нарочито добродушного чудесным образом сменился в укоризненный. — Ведь вы неглупый человек! Я не для юмора, не на концерт вас пригласил, а вы всё шутите…

Сергей Геннадьевич прошёл до подоконника, откинул штору и застыл в оцепенении.

— Устал я что-то, — произнёс он неожиданно в пустую темень за окном. — Денёчек, знаете, уж больно выдался, такой, не дай-то Господи… — он постоял немного в тягостном безмолвии и повернулся к собеседнику: — а знаете, супруга ваша приезжала. Вы же вроде бы, у нас женаты, как я понял? Это правда ведь?

И тут, увидев, как с недобрым удивлением тот поднимается навстречу, словно девочка, приподнял узкие ладошки неуверенно:

— Да не волнуйтесь же вы так! Да успокойтесь вы! Ну что вы все такие нервные, действительно?! С утра была она! Вы слышите? С утра ещё! А вы под капельницей были! Вы же спали ведь!

Ещё как будто сомневаясь, Венька выдохнул и, опустившись, посмотрел на собеседника.

— И что вы скажете? — спросил он недоверчиво. — Что говорит-то хоть?

— Вы знаете, мне кажется, у вас чудесная супруга, всем такую бы, — вздохнул задумчиво в ответ Сергей Геннадьевич. — Сказать по правде, мы отлично с ней поладили, — и улыбнулся: — замечательная женщина! Хотя вопросами замучила: да как же вы, как самочувствие, да можно ли увидеться?.. Мы с ней тут даже покурили, чаю выпили. Признаться честно, я вам даже, извините уж, слегка завидую. А вы ведь, — чуть замешкавшись, продолжил он, — мне доложили, тоже курите? — И следом выложил на стол, недолго думая, тяжёлый «Zipper», сигареты и хрустальную, большую пепельницу.

— Можете закуривать, — он улыбнулся широко, — да не стесняйтесь вы! Сегодня можно, мы проветрим. Ну и я тогда, пожалуй с вами подымлю тут, за компанию…

И уж чего-чего, а этого, совсем уже, он от того не ожидал. «Вот это фокусы! Вот это номер! А мужик, как выясняется, — подумал Веня, — головастый. «За компанию…» Не безнадёжный…»

В удивлении припо́днялся и посмотрел на главврача: вы, мол, не шутите? Тот одобрительно кивнул, он щёлкнул Зиппером и затянулся глубоко. Минуты две ещё они курили в тишине, о чём-то думая, и тот продолжил наконец.

— А вы не скажете, но только честно, раз уж мы теперь по-дружески, вот так беседуем, — спросил Сергей Геннадьевич, — вы как сейчас, по самочувствию? Ну в целом-то? Только прошу вас, откровенно. Понимаете, вопрос не праздный и совсем не риторический.

В его вопросе (или в тоне, или в голосе), он вдруг почувствовал какое-то доверие и даже тень определённого сочувствия. И Веню тут же отпустило, он расслабился, вести беседу стало легче и спокойнее.

— Ну, откровенно говоря, — ответил Веничка, — ещё потряхивает, сами понимаете, но без особенных проблем, поменьше вроде бы.

— Так значит меньше, — произнёс Сергей Геннадьевич. — Вы говорите, без проблем, — вздохнул задумчиво, — ну хорошо, а голова? А сердце, как у вас? Не беспокоит?

— Вроде нет, — ответил Веничка, побарабанил по столу, — нормально вроде бы. А голова, — он усмехнулся, — да с чего бы ей? Там и болеть-то вроде нечему, давно уже. Вот горло да… Продуло, может? Грипп какой-нибудь… или инфекцию схватил?

— Я так не думаю, — ответил тот, — не в этом дело. Понимаете, ведь вам желудок промывали. Впрочем, думаю, вы и не помните. Да ладно, это, знаете, обыкновенная проблема. Зонд и прочее… Вам приготовят что-нибудь, для полоскания. Вы мне напомните потом. Сказать по правде уж, меня тревожит, и значительно серьёзнее, психологическое ваше состояние.

Он на секунду замолчал, решая будто бы, ему продолжить, или нет, взглянул на Веничку, вздохнул негромко и продолжил тем не менее.

— Я, Веня, знаете, — тут он слегка поморщился, — не возражаете, надеюсь, что так запросто?

— Да не вопрос, — кивнул согласно ему Веничка, — не возражаю, всё в порядке, продолжайте, мол…

— Так вот, хотел бы вам сказать, у нас тут, знаете, как бы вам верно объяснить, чтоб не обидеть вас, короче, есть одна проблемка тут, загвоздочка, мы и со Светой обсуждали, понимаете… один вопросик, небольшой, но очень зна́чимый. Ну как по-вашему, обсудим?

— Обязательно, — ответил Веня, — мы же с вами люди взрослые. Чего тут думать-то? Обсудим, если надо так…

— Ну вот и ладненько тогда, вот это правильно! — ответил тот, — вот это речь уже не юноши! Тут, понимаете ли, Веня, я о чём сейчас: поймите верно: я не против, и Светлана ведь, супруга ваша, так просила, тем не менее, ведь мы не может взять и выписать, так запросто, вчера к нам только поступившего, простите уж, суицидального больного. Понимаете? Не обижаетесь, надеюсь? Вы согласны ведь? Мы, как-никак, несём врачебную ответственность за наших сложных пациентов, извините уж, таких как вы. И в лучшем случае моральную… А может статься, что и вовсе уголовную. Вы понимаете, надеюсь? И гражданскую… Всё дело в том, я вам заметил бы с прискорбием, — он посмотрел на собеседника внимательно, — что по статистике, печальной к сожалению, весьма существенная часть подобных личностей свою попытку повторяет обязательно. А зачастую и успешно. Понимаете?

«К чему он клонит, не пойму? — подумал Веничка, — и в голове вдруг прокатилось: обязательно…», — а тот продолжил.

— Полагаю, вы всё поняли, а где, скажите мне тогда, у нас гарантия, что если мы, ну скажем, завтра… вы пока ещё не обольщайтесь чересчур, я для примера лишь, каким-то образом отсюда вас и выпишем, то вы вольётесь, так сказать, в единый социум, достойным членом, а не броситесь немедленно топиться в Невке, или в озере за городом? Вы это можете мне как-то гарантировать?

«Вот это да! Как всё меняется, однако же, — в который раз на этот день опешил Веничка. — Сначала месяцем пугаем, ну и на тебе! К примеру, завтра, как-нибудь возьмём и выпишем… Ну и дела у них в дурдоме! Ничего себе!»

— Да что вы, правда, — пробубнил он ошарашенно, — какая Невка? На какое ещё озеро? Я что, по-вашему, совсем уже помешанный? Да мне и так уже хватило!

— Нет, поверьте мне, я так не думаю, совсем, — ответил тот ему. — В противном случае я вряд ли пригласил бы вас. Ну хорошо, допустим так… И тем не менее, уж коль мы с вами тут беседуем по-дружески, тогда позвольте пару слов о ваших личностных, я полагаю, вы поймёте, заблуждениях. Что привело вас к столь тяжёлому решению и в эту скорбную обитель, понимаете?

Он понимал, ну не дурак же ведь, действительно. Они взглянули друг на друга и продолжили…

— Тогда давайте, для начала мы попробуем вернуться к вашему конфликту. Если помните, я говорил уже о нём. Хотел бы, знаете, пока мы вместе, разобраться поподробнее, как вообще, каким на самом деле образом, вы вдруг пришли к столь неразумному решению. Ну что, попробуем?

— О кей, — ответил Веничка, — вы только прежде обьясните мне, примерно хоть, что вообще это такое? Что за штука-то? Впервые слышу о таком.

— Ну вот и ладненько, и хорошо тогда, — довольным полушёпотом пробормотал ему Сергей, это был, собственно, его конёк и даже часть из диссертации, — ну вот и ладно. Только, вы не возражаете? Ещё одну, а вам, пожалуй, не советую. Больное горло, организм ещё ослабленный… — Достал из пачки сигарету, щёлкнул Зиппером и затянулся глубоко.

— Ну что же, слушайте. Это печальное явление в подробностях у нас впервые описал профессор Фе́стингер, как состояние конфликта между видимой и нашей вымышленной, внутренней реальностью. Но это очень упрощенно, для любителя. В психиатрии применяют со студенчества довольно сложную для всех терминологию, но нам всё это ни к чему. Вы понимаете?

— Да понимаю, не дурак, — ответил Веничка…

— Мне не хотелось бы тут долго разглагольствовать, чтоб не запутать в этих дебрях окончательно, попроще как-то объясню. Начну, пожалуй что, ну с небольшого анекдота, для примера лишь, хотя вы слышали его, наверняка уже. Довольно глупого и больше для наглядности. Так вот: сидят два наркомана, тоже, кстати ведь, как понимаете, наш профиль, не без этого. Один другому говорит: «Гляди, мол, дяденька, два крокодила полетели. Ничего себе! Один зелёный а другой…» Ну как по-вашему? К примеру синий, или даже фиолетовый? А вот и нет! Другой направо. Что вы скажете? Смеяться можно? Кто-то просто ухохочется. Для наркомана в самый раз, вполне естественно. Подобный юмор прямо в точку. Понимаете?

Теперь представим себе что-нибудь подобное уже в обычном, так сказать, нормальном обществе. Предполагаете ответ? Какой, по-вашему, у нас была бы тут ответная реакция на этот глупый анекдот? Вы верно мыслите, и я о том же… В адекватном окружении подобный юмор не пройдёт, в приличном обществе такое спишут на тупую и нелепую, однако шутку, идиотскую, естественно. Несоответствие реалий ожиданиям. Надеюсь, это вам понятно?

— Разумеется, — ответил Веня изумлённо, — ну а дальше-то? Причём тут этот диссонанс?

— Тогда давайте-ка, поближе к жизни что-нибудь, — вздохнул Геннадьевич, — «шерше ля фам», как говорят, ищите женщину. Допустим, вы, или какой-то нам неведомый, ну скажем, Некто, — усмехнулся он скептически, — я для примера, не о вас, поймите правильно, такое может быть у каждого, поверьте мне, и происходит очень часто: вся поэзия, литература, да вы знаете наверное, когда-то выросла из этого несложного, весьма банального примера.

Вот послушайте. Итак: какой-то, неизвестный нам до этого, условный Некто, неожиданно влюбляется. Чувство знакомое, надеюсь. А избранницей я предложил бы вашу Свету, для наглядности, так будет проще разобраться в этих тонкостях. Предположу, что поначалу вы встречаетесь… как будто вовсе невзначай и лишь по случаю, о чём-то шутите, она вам улыбается, глядит в глаза, вам это нравится, естественно, и с каждым вечером всё больше, сами знаете… И вот однажды, и для вас же неожиданно, вы провожаете её… до дома разве что, не до квартиры, в рамках такта и приличия… Вы что-то чувствуете к ней, пока симпатию, как вы считаете наивно, тем не менее, уже влюбились и пропали…

Ну а дальше что? В законах жанра всё прописано заранее, и их никто не отменял! По ходу действия, до этих пор ещё невинные свидания (для вас обоих) переходят вечер к вечеру в уже волнующие встречи, а прощание — у полутёмного подъезда этой девушки — ещё не часто, но всё чаще завершается… уже как будто не совсем рукопожатием, немного бо́льшим… А итогом всего действия — поход в ближайшее кафе, и на прощание — уже и первый поцелуй, короткий может быть, однако нежный и горячий… Эта женщина для вас теперь уже близка, вы понимаете? И что мы с вами наблюдаем в скором времени? Как сами думаете, Веня? Как мне кажется, вы здесь опять всё очень правильно подумали! И ведь, как правило, всё так и получается! Да что я буду объяснять, вы сами знаете! Эти глаза, эти блаженные объятия, безумный секс почти в прихожей. Эти страстные, почти агонии любви…

Но вот, однако же, пройдёт совсем немного времени, два месяца, быть может три, или полгода, это, собственно, не так и важно, тут у всех уже по-разному, но ради нашей незатейливой конструкции мы этот случай упростим, слегка ускоримся. И что в итоге? Подскажу вам. Вскоре, Веничка, спустя каких-то пару месяцев всего-то лишь, и самому себе не веря, вы заметите: ваша любимая, ну как бы тут помягче-то? Ну хорошо, совсем немного избегает вас. И с каждым днём всё откровеннее и чаще всё. А вы всё так же свою Свету провожаете, всё так же возите с работы поздним вечером, вам это просто доставляет удовольствие, всё так же дарите цветы, звоните, пишете, вы уже любите её почти до коликов и совершенно это чувство не скрываете. Но, как сказал бы тут поэт: увы, всё временно, всё это тщета! Всё проходит, даже верная, казалось вечная любовь! Сия коллизия, сей горький факт давным-давно уже описаны, известны классикам, читателям и публике, и только нашему доверчивому Вертеру^[7] пока всё это невдомёк. Наш бедный юноша попал в ловушку. «Как же так? — в недоумении терзает Некто сам себя. Он пишет письма ей, она ему не отвечает, разумеется, кому нужны чужие сопли и стенания? А он в безумии ломает свою голову: ну что случилось? Ведь едва ли не вчера ещё… на этом стуле… эти стоны и объятия! А эти письма по ночам… я так соскучилась… Ужели всё в одну минуту вдруг растаяло, исчезло напрочь и пропало окончательно? Такого просто не бывает, как он думает. Он в это верить неспособен! Понимаете? Он не готов к сему печальному развитию… такой, казалось бы, счастливой предыстории. С подобным фактом примириться окончательно наш Некто просто не готов! Его измученный, несчастный мозг не хочет верить в это бедствие.

И как по-вашему, какие же последствия, какой итог мы наблюдаем в скором времени? Могу немного подсказать, хотя, мне кажется, вы сами знаете ответ, уж раз мы с вами тут об этих горестных коллизиях беседуем. Наш бедный Некто, его мозг, теперь пытается каким-то чудом разрешить сию коллизию, неразрешимую уже! И, разумеется, уже не может! И спустя немного времени себя находит в этой койке на колёсиках, вы понимаете о чём я! В лучшем случае! А в худшем, Веня, ну да что мне тут рассказывать, мы люди взрослые давно…

Вот это именно, и есть тот самый диссонанс, надеюсь поняли, возможно в самом его жёстком проявлении. И это, кстати, вы, пожалуйста, поверьте мне, довольно частые, фатальные последствия сего печально знаменитого явления.

Он посмотрел на собеседника внимательно, прошёл к окну и приоткрыл пошире форточку.

— Во всех из нас, — проговорил он, — подчеркнул бы здесь, в любом из нас живут давно уже привычные стереотипы и шаблоны, понимаете, такие штампы подсознательного уровня. Это нормально абсолютно и естественно, они для этого у нас и появляются, чтоб объективно, с точки зрения сознания, воспринимать свою реальность и действительность. И тут, в давно ему привычном окружении вдруг происходит нечто вовсе необычное, не попадающее в рамки подсознания, и, безусловно, вызывает отторжение. А иногда бывает, даже и агрессию, что тоже в общем-то понятно. И какой же здесь, в такого рода экстремальной ситуации, будет реакция, ну скажем, наркомана хоть? Да никакой! Ну разлюбила, ну и что теперь? Ну крокодилы пролетели, что нам с этого? Всё дело в том, что неустойчивая психика уже разрушенной подчас, подобной личности, воспринимать свою реальность с объективностью в буквальном смысле неспособна. Понимаете? В чём, кстати, думаю, как раз и заключается тот самый кайф в употреблении наркотиков, как говорят они — «приход». Вы не находите?

— Вполне возможно, — он кивнул ему растерянно: мол, да, согласен, я вас слушаю внимательно…

— У индивидуума, Веня, в подсознании, есть как бы некая, вполне ему удобная, картина мира, за которую он держится, такая внутренняя, тайная вселенная. Картина эта формирует в свою очередь его типичные модели поведения. От окружающего мира, соответственно, он ожидает хоть какой-то корреляции своим моделям и формациям сознания. Но если вдруг каким-то образом случается, что соответствие формациям нарушено, в нём это сразу вызывает отторжение, затем желание исправить ситуацию — любым доступным ему методом и способом, и как-то выйти из конфликта, столкновения, между тем внутренним и этим окружающим. И что вы скажете, какие тут, по-вашему, у нас возможны варианты поведения? Если представить в идеале, мы, как минимум, ломаем часть стереотипов восприятия, но происходит это всё не за неделю ведь, и не за месяц, как вы сами понимаете. На протяжении всей жизни мы меняемся, и это, видимо, и есть прямое следствие такого рода ситуаций, я назвал бы их своеобразными хребтами напряжения.

И как же это происходит? Разбираемся. В каких-то случаях, несложных, разумеется, мы соглашаемся на сделку с подсознательным, определенный компромисс. Подобным образом мы можем как-то оправдать своё согласие — с тем, что вчера ещё казалось неприемлимым, — для нас самих же благовидными причинами, хотя, возможно и реальными, действительно. Простой пример: моя супруга настоятельно зовёт меня куда-нибудь, куда мне вовсе уж идти не хочется, я занят этим вечером, там соберётся незнакомая компания, ну и так далее. Обычная история… Она всё это понимает, тем не менее стоит упорно на своём. С любимой ссориться? Себе дороже, понимаете наверное. Она расстроится, обидится, естественно, мне это вовсе ни к чему. В подобном случае придётся всё же уступить. Куда же денешься? Я и как будто на коне, не отказал же ведь, да и с меня ведь не убудет, перетерпится… Вполне разумный вариант. Вам так не кажется? Определённый компромисс, не с ней, естественно, она осталась на своём, слегка нагнув меня, однако я договорился с подсознательным и отношений не испортил. Что вы скажете? Она меня переиграла в этом случае. Мы забываем, что отстаивать позицию, хотя порой и тяжело, однако правильно. Вы снова скажете, а где же изменения, причём тут этот диссонанс? Так я отвечу вам: на этом именно моменте напряжения и происходит изменение формации, пока всего лишь начинается, естественно; мы совершаем неприемлимое действие и соглашаемся на слабую позицию. Нам с этим легче. Чем не выход? Понимаете? Хотя, возможно и не лучший. Ведь со временем огонь любви её тускнеет, а вопросы же, противоречия в подобных отношениях, растут почти как снежный ком, да сами знаете… К чему вам это объяснять? В противном случае мы здесь бы с вами не сидели, не общались бы… А завершаются такие отношения уходом женщины, и здесь нам, разумеется, опять приходится менять свои формации. Всё тот же самый диссонанс. Надеюсь, поняли? И это в лучшем, Веня, случае! А в худшем же… я вам сейчас не расскажу, нам это незачем. Я здесь такого навидался, не поверите.

А вот ещё один пример, и тоже простенький. Крылова помните? Читали ведь, наверное? Стоит лисица под лозой на винограднике, но до лозы ей не достать, а очень хочется. И виноград как будто рядом… Что ей делать-то? Она растеряна, она в недоумении. Ей остаётся убедить себя хоть как-нибудь, что виноград ещё зеленый, ей не нравится и вяжет рот. Она идёт, вы понимаете, на тот же самый компромисс, со своим внутренним, ей надо как-то оправдать своё бессилие. Бывает так: неисполнимое желание в конце концов ведёт к потере мотивации, и вслед за этим мы находим обстоятельства, нам позволяющие просто игнорировать… своё, увы, неисполнимое желание.

Но иногда у нас встречается, поверьте мне, отнюдь не редкий вариант, уже нешуточный. Невосприятие жестокой и мучительной, не соответствующей нашим представлениям об этом мире, окружающей реальности, может заставить нас замкнуться окончательно и даже выйти из реальности, совсем уже, или, возможно, силовым каким-то методом реальность эту изменить, уж как получится. Мне лично кажется, что мир преступных личностей, от мелких жуликов и во́ров, до отвязанных, пробитых начисто преступников и гангстеров, самоубийц я посчитал бы с ними тоже тут, как раз и входит в это жуткое соцветие, огромный список и виновных и невинных ведь, безумных жертв сего печального явления. Тот самый Некто, наш герой, не видя выхода, — из этой тяжкой, тупиковой ситуации, не понимает, как исправить, примирить ему, сию жестокую, конфликтную обыденность, с его моделью справедливости и честности. И начинает мир менять, по своим собственным стереотипам и мерилам справедливости, и в своей личной, изувеченной реальности. Кладёт за пояс пистолет, а то, для верности, и автомат везёт, под ковриком в багажнике, и уже думает, что он тут вместо Господа. Или, не в силах повлиять на обстоятельства и изменить хоть что-нибудь в его реальности, лишает жизни сам себя, не долго думая. Или пытается, как в вашем, Веня, случае…

Сергей Геннадьевич вздохнул, взглянул на Веничку, взяв сигареты со стола и щёлкнул Зиппером.

— Проблема наша только в том и заключается, что мы меняем только мнимую, условную, лишь эфемерную реальность и действительность, вы понимаете меня? А настоящую, увы, не в силах изменить, не в состоянии. Смотрели «Матрицу», надеюсь? Вы припомните…

Если, конечно, вообще мы допустили бы, что таковая существует. Я так думаю, она не так уж объективна, как нам кажется, и существует абсолютно умозрительно и независимо от нас.

Он шумно выдохнул и посмотрел на озадаченного Веничку.

— Мне лично кажется, реальности действительной, одной для всех картины мира, извините уж, не существует, не бывает даже в принципе. Всё это только, попытаюсь объяснить сейчас, всего лишь видимая часть большого айсберга, всё тот же плод привычных штампов и сценариев, что существуют в подсознании у личности.

Мы создаём себе, заметьте, Веня, сами же, некую собственную, мнимую действительность, причём у каждого из нас, как нам же кажется, она реальная, хотя для всех своя уже. И повлиять на чью-то мы не в состоянии уже по той, вполне понятной и естественной, простой причине, что реальность эта мнимая живёт не в нашей голове. Пример? Пожалуйста… У нас есть женщина, реальная; нам кажется, что эту женщину мы знаем наизусть уже, едва не вдоль и поперёк, мы отдыхаем с ней, играем в мячик в фитнес клубе, ездим в Грецию, а может в Англию, сейчас не это главное, мы занимаемся любовью с ней… Естественно, это и есть для нас реальность, настоящая, и мы считаем, что теперь мы в состоянии на эту женщину влиять. А эта женщина, хотя мы этого не знаем, разумеется, уже встречается с другим каким-то Веничкой, или Валерой, или Вовой, или Вадиком! Вы успокойтесь только, речь же не о вас теперь… ну хорошо, с каким-то Некто. Так устроит вас?

И Веня выдохнул:

— Устроит…

— Ну вот и ладненько, — кивнул Сергей ему в ответ, — вы дальше слушайте. Итак, встречается реальная та женщина не только с вами, а с каким-то неизвестным вам, условным Некто, занимается любовью с ним, а вам рассказывает очень убедительно свои легенды и замшелые истории о потрясающих премьерах, представлениях и театральных вечерах. А вы ей верите, ведь вы хотите доверять любимой женщине. Ведь это правда, вы хотите?

— Ну естественно, — ответил Веничка, хочу…

— Вот это правильно, — вздохнул Сергей, — любовь не терпит недоверия. Ведь мы не знаем, может быть и нет ни Вадика, и ни таинственного Некто, может вечером она встречается с хорошими подругам и выпивает с ними что-нибудь по-капельке, они беседуют о жизни и о собственной, я вам замечу, неизвестной нам реальности, в которой, кстати, они тоже ошибаются!

Он затянулся, посмотрел на собеседника:

— Я вас не очень утомил? Увлёкся, кажется…

— А что, и правда, интересная теория, — кивнул согласно он в ответ, — хотя, мне кажется, и сложноватая слегка. А впрочем, знаете, ведь я совсем не разбираюсь в психологии.

— Ну хорошо, — продолжил тот, — теперь скажите мне, и что же есть тогда реальность, как по-вашему? — И что тогда в так называемой реальности мы с вами можем изменить? И я отвечу вам: как будто вовсе ничего, как показалось бы. И в то же время, Веня, всё! Сейчас вы скажете, а где же логика, совсем уже приехали… И в самом деле, парадокс, вам так не кажется? И тем не менее, настаиваю, батенька: и сразу всё и ничего, с одной лишь разницей. Мы либо бьёмся в стену лбом за эту женщину и навсегда её теряем, ну а далее, уже и эту, нереальную действительность, либо нам следует смириться с неизбежностью и просто жить! И очень скоро, вы поверьте мне, ваша реальность обязательно изменится, причём помимо нашей воли, как ни странно уж, лишь от принятия, а может непринятия, подобных жизненных коллизий. Сами думайте! Решайте сами, здесь помочь вам, к сожалению, не в состоянии никто! Мне лично кажется, в подобных вашим ситуациях, поверьте мне, только такие варианты и работают. Задача ваша только в том и заключается, чтобы хоть как-то сохранить ваш, Веня, личностный, душевный мир, живите этим днём, сегодняшним, пока примите всё как есть, и в этом случае ваша реальность обязательно изменится, в полной гармонии с возможным вашим выбором.

Он посмотрел на ошарашенного Веничку:

— Вы поразмыслите над этим, я советую… И на сегодня, я так думаю, достаточно… А завтра будет новый день, ещё подумаем. Не возражаете?

— Да что же возражать-то тут? — ответил Веня, — обязательно подумаю.

— И не вступайте, я прошу вас настоятельно, в особо тесные контакты с этой публикой, в своей палате, я прошу! Поймите правильно, вы может быть уже на днях отсюда выйдете, а сколько им здесь кантоваться, извините уж, даже и Богу неизвестно! Обещаете?

— Да-да, конечно! Обещаю, разумеется, — ответил Веничка, — да мне уже и незачем… Уж раз вы сами говорите, завтра может быть…

— Да погодите вы пока, не обольщайтесь так, — сказал Сергей ему немного укоризненно, — мы завтра только поглядим, а там подумаем. Вы, Веня, слишком не спешите! Тут и мне ещё… пока не ясно ничего! Ещё подумаем…

На этой странной, не вполне понятной формуле, их разговор казался вроде бы законченным. Сергей Геннадьевич прошёлся к подоконнику, открыл фрамугу.

— А теперь идите ужинать. Я слышал, курица сегодня, с макаронами. Вам подкрепиться не мешает, я так думаю. И ваше горло полоскайте, обязательно…

Почти полночи он крутился и ворочался в каком-то зыбком полусне, ломая голову и вспоминая нереальное реальное. Сопели шизики уныло и размеренно, негромко тикали часы, уже за окнами зашелестели одинокие автобусы, и лишь на этом он забылся окончательно, под мерный храп и бормотание шизоидов…

Глава седьмая

Под утро Веничке явилось очень странное, весьма загадочного свойства сновидение. В необычайном, новом мире он был лошадью, не быстроногим скакуном — ещё нахрапистым, скорее старым и как следует потрёпанным, уже пожившим лошаком, усталым мерином, из тех, о ком ещё подшучивают ласково, что глубоко уже не вспашет, тем не менее, на переправе не меняют. «Да уж видели! Меняют, Веничка, да как ещё меняют ведь!» — мелькнуло сразу в голове. На длинной привязи он мирно пасся на цветущем и некошенном, большом лугу, с опушки леса. Понемножечку, неспешным шагом обходя свои владения, он подрывал густую зелень с осторожностью, губами труженика, старого и мудрого, чутко выискивая мягкие и сладкие цветочки кашки и, минуя пусть и нежные, однако густо и обманчиво пьянящие, золотоглавые кружочки мать-и-мачехи. Вокруг царила тишина, и в этом образе он ощущал себя спокойно и уверенно.

Немного поодаль, в полнейшем одиночестве, паслась свободно золотистая и стройная, светло-гнедая кобылица; где-то он её уже встречал, подумал Веня неуверенно. Время от времени, похрапывая но́здрями, она лениво отгоняла надоедливых, жужжащих мух и мошкару. В горячем мареве, в отливе солнца на полуденном безветрии, пшеничным колосом играла её светлая, густая грива, а от огненного, звонкого, уже готового нести, как печь горячего, её нетронутого лона, показалось бы, струился тихо мягкий свет. Размерной поступью, бесшумным шагом, чуть покачивая бёдрами, она неспешно подходила ближе к Веничке. Он поднял голову навстречу неуверенно: «Какая стройная, красивая, ну надо же…» И тут же ангелы, откуда они взялись-то, пропели тихо где-то рядом:

— Глянь-ка, Веничка! А одинокая какая!!! И печальная…

«Ах, мои ангелы, вы ангелы небесные, — с неясной грустью он ответил им растерянно, — куда зовёте вы меня, куда так маните? На чью беду, на чью погибель? Вы же знаете, такие просто не бывают одинокими. Такое просто невозможно! Что вы, ангелы? Такого чуда в этом мире не случается!»

— Бывает, Веничка, — в загадочном мерцании, хрустальным звоном отозвались ему ангелы. — Ещё как могут, мы-то знаем, ты поверь уж нам! Уж нам-то сверху всё виднее, верь нам Веничка…

И вслед за этими словами вдруг растаяли, исчезли тут же в голубом, звенящем мареве.

Ну ведь не мог он возражать небесным ангелам?! Осталось только согласиться. «Что поделаешь, ну пропадать, так пропадать, — подумал Веничка, — да хоть и мерином, теперь уже без разницы…» И, окончательно отбросив все сомнения, шагнул навстречу ей, как в бездну окаяную, во влажноватую траву чужого берега…

— Ну как, по вкусу наша травка? Что вы скажете? — с призывным храпом игогокнул он негромко ей. — Скажи, ну правда хороша? Он чуть замешкался, — а ничего, что я на ты? Без приглашения? Вот так вот, сразу же…

О, ангелы небесные! Ах, если только бы вы знали! Если знали бы! Ах, эта тоненькая спинка! Этот девичий, прелестный стан, копытца эти остроногие, на невысоких каблучках… Такой волнующий, такой подобранный животик! Чёлка белая! Ресницы эти, обгоревшие в соломинки! А этот хвост! О, мои ангелы небесные! Ах если только бы вы знали! Знали только бы! О эти муки, о вершины наслаждения!

Она неспешно подошла поближе к Веничке и усмехнулась:

— Are you puffing?

«Ну и шуточки!» — подумал Веня. Он бывал когда-то в Индии и сразу понял сей намёк её бестактного, хотя и верного вопроса. Тем не менее, был озадачен и смущён подобной дерзостью. Так, «Are you puffing?», следом hash и всевозможные… marijuana, anasha, ну и так далее, почти дословно означает: «А ты пыхаешь? Вы травку курите?»

Понятно, с ними в Индии бывало всякое… и всё же… этой выходкой, своим вопросом она Веню озадачила. Слегка растерянно он поднял свою голову, но глупость ляпнуть, как ни странно, не успел уже. Она качнула головой, встряхнула чёлочкой и прошептала:

— I am kidding, — пошутила, мол, и усмехнулась: — вe my guest…^[8] — ты не стесняйся, мол! Давай, мол, buddy, подключайся, не отравишься…

Проснулся он довольно поздно, в романтическом, ещё приподнятом немного настроении. Как оказалось, побывать на месте лошади не так и плохо (лишь по той, вполне понятной нам, простой причине, что во сне, а не в реальности). В реальном мире было всё уже печальнее: стальная сетка и решётка за окошками, пока он спал в тумане точно не растаяли, не испарились, как ни странно. «Да, действительно, — подумал Веничка, — картина безотрадная…» — Ни свежей травкой, ни какой либо романтикой тут и не пахло абсолютно, и поблизости. И даже пусть столь неожиданно возникшая, вполне реальная угроза задержаться тут — на нереально долгий срок, каким-то чудом лишь, столь же внезапно отступила неожиданно, что вызывало оптимизм, без сомнения, в душе у Вени стало вновь темно и гадостно, за то, что сам и натворил. «И что мне делать-то? Как посмотреть в её глаза, как объясняться-то?» Даже представить, что он скажет своей женщине, он был пока не состоянии, совсем ещё…

Меж тем палата оживала потихонечку больничным бытом своим, тихим и размеренным, больные муторно плескались в умывальниках и, перекидываясь шутками вполголоса, перемещались понемножечку в столовую. Стрельнув по случаю чуть пасты у Костяныча, он по-походному почистил зубы пальцами, надел пижаму и побрёл за сумасшедшими. Народ рассаживался медленно по столикам, негромко булькал самовар у телевизора; густой и мокрый снегопад к утру закончился, рассвет был ясным и по-зимнему приветливым. И в подтверждение тому седые стрелочки, пробив дорожки в занавесках между щёлками, покрыли золотом в тяжёлом, спёртом воздухе, едва заметные пылинки. Бодрым голосом какой-то умник из экрана телевизора вещал занудно о последних достижениях и потрясающих общественных новациях. «Забавно даже, — усмехнулся он невесело: — самоубийцы отдыхают, клуб шизоидов…»

Довольно скоро дверь открылась с тихим шелестом и санитар вкатил в больничную столовую тележку-столик на резиновых колёсиках, с кастрюлей каши и тарелкой, полной меленьких, вкрутую сваренных яиц, а также стопочкой — тюремных с виду — алюминиевых мисочек. Увидев место за столом, ещё свободное, он посмотрел на остальных:

— Не возражаете?

Ему никто не возражал: что удивительно, настолько двинутых в дурдоме ещё не было.

Для дурки завтрак оказался, к удивлению, вполне приличным и достаточно питательным, наевшись каши от души под хлебец с маслицем и свежесваренных яиц, больные нехотя, неспешным ходом расходились: вскоре близился дежурный, утренний обход — по расписанию, и телевизор отключили до двенадцати.

Он застелил свою каталку аккуратненько, прикрыв глаза улёгся набок и задумался. Сказать по совести, вчера Сергей Геннадьевич своих намерений добился: он и сам уже теперь хотел поковыряться в своей памяти, пока есть время поразмыслить основательно об отношениях с любимой своей женщиной, понять хоть как-то, как дошли они до этого и как теперь из этой ямы выбираться им…

Однако с мыслями собраться, к сожалению, он этим утром не успел, как ни хотелось бы. Довольно скоро дверь открылась с тихим шорохом, и под присмотром санитара-идиотины вошло какое-то неведомое чудище: халат кристальной белизны, с тупой улыбочкой, такой же бодрый нарочито, как Геннадьевич, очки тяжёлыми, казалось и не линзами — аквалангическими, круглыми моноклями, и тоже с пегой бородой, как у Геннадича, произраставшей, — он подумал в изумлении, — в буквальном смысле из ушей. «А это кто ещё? Ну Лев Толстой какой-то, в белом одеянии, — он изумился про себя, — а где Геннадьевич? Куда он делся-то сегодня? Что за новости?..»

Толстой в халате медицинского работника, слегка жонглируя загадочными фразами, прошёлся скоренько по кругу между койками, всем уделил минуты по две, и не более, и завершил обход у Вениной каталочки.

— Ну как здоровье? — пробасил он низким голосом куда-то вглубь своих могучих, пегих зарослей. — Как самочувствие, как наше настроение?

— Уже получше, — он ответил ему радостно, — уже в порядке, — но однако же задумался: «Может не стоит так бодриться с этим умником? Ещё решит, что нарываюсь раньше времени. Что там у этого придурка на уме ещё…», — и, ухмыльнувшись, тем не менее не выдержал: — куда уж лучше, здоровее просто некуда!

— Да я уж вижу! — тот поправил свою оптику и с видом дауна уставился на Веничку. — Сергей Геннадьевич с утра уже докладывал. У вас, голубчик мой, сказал бы я, действительно, вполне приличная, успешная динамика. Такими темпами, глядишь, ещё полечимся, а через месяц и выписке подумаем…

«И кто у нас тут идиот? — подумал Веничка, — вот это номер! Это что ещё за фокусы?! Опять динамика у них. Они чего уже? У них чего тут, день сурка? И этот с месяцем… Что вообще это за чёрт? Откуда взялся-то?»

— Да вы постойте, как же так? — уже растерянно, не понимая ничего, промямлил тихо он. — Сергей Геннадьевич вчера пообещал же ведь. Ну говорил же, что динамика хорошая, так может даже и сегодня, мы подумаем…

Закончить Веня не успел…

— Сергей Геннадича, — на полуслове оборвав его мычание, ответил тот ему с ухмылкой параноида, — сегодня, милый мой, не будет, к сожалению… Так что извольте-ка пока, я вам советую, любить и жаловать меня! Не возражаете? А уж как он на отделении появится, пусть и решает. Он у вас завотделением, главврач опять же, это вотчина, голубчик мой, Сергей Геннадьевича, знаете наверное, а я всего лишь замещаю, только временно. Договорились, я надеюсь? — с подозрением, будто выискивая искру помешательства, он просверлил ему глаза своими линзами, однако, судя по досадливому выдоху, так ничего и не нашёл.

«Ну что поделаешь…» — подумал Веня и вздохнул ему растерянно:

— Договорились, хорошо…

— Ну вот и ладненько, вот и чудесно, — тот обрадовался сразу же, — тогда, наверное, знакомьтесь, обживайтесь тут, каких-то новых процедур вам не назначено, вот только душ пока примите, я советую. И отдыхайте… — улыбнувшись на прощание, он посмотрел на озадаченного Веничку.

«Дурдом какой-то, в самом деле, — тяжко выдохнув, подумал Веня. — Отдыхайте, я советую… Приехал, дядя, ты, похоже…» — Столь загадочным, таким внезапным поворотом он, действительно, был озадачен и встревожен. Без Геннадича… его внезапные надежды просто таяли, свобода снова ускользала неожиданно.

Примечания

2

В имени главного героя автор проводит определённую параллель с главным героем знаменитого романа Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки».

3

Скворешник — печально знаменитая психиатрическая больница имени Скворцова-Степанова.

4

Здесь автор намекает на сцену из знаменитого романа Кена Кизи «Пролетая над кукушкиным гнездом». Действие разворачивается в психиатрической больнице. В одной из финальных сцен романа пациенты устраивают грандиозную попойку прямо в отделении. Больница находится в пригородах Портленда.

5

ОРКСЭ — Основы религиозных культур и светской этики.

6

Кандагар — город в южном Афганистане.

7

«…доверчевому Вертеру»: тут отсыл к произведению Гёте «Страдания юного Вертера».

8

I'm kidding — я шучу. Be my guest — угощайся. Buddy — друг, приятель (англ.)