Зеркальные Двери

Валерий Крупник

Психологический роман, построенный на классическом любовном треугольнике. Треугольник прочерчен от Висконсина до Калифорнии и до Екатеринбурга. В его углах Эдвин Маларчик, пилот ВВС США, его русская жена Таня Хворостова и человек без имени и ниоткуда.

Шрам

Эдвина ещё не было, когда я заявился. «На работе задерживается,» объяснила Таня, так что прояснение запаздывало за объяснением, как раскаты грома за молнией. Я стоял посреди гостинной, прислушиваясь к этим раскатам и ворочая мозгами, как рычагами трактора, утюжа извилины, незамысловатых но очень важных мыслей, рассматривая между тем знакомую как домшние шлёпанцы комнату, точно видя её впервые. Диван бежевой кожи, могучий флагман уюта, камин с пурпурными языками холодного декоративного пламени, лижущего декоративные же поленья, ряд фарфоровых слоников и вывезенная из России кукла Алёна на мраморной крышке камина, часы над камином без стрелок (модерн), обеденный прямоугольный стол морёного клёна, стекляный газетный столик с каплей инь-янь на крышке, красивый японский, тоже модерн, всё привычное и всё не к месту или скорее не ко времени. Тимофей вышел из-за дивана и, посмотрев искоса, прошёл мимо. Между средним и указательным пальцем моя рука держала горлышко Глен Ливета.

— А Санька где?

Я знал от кончиков горящих ушей до прилипших к полу подмёток, что время сейчас и здесь, понимал, что не случайно пошёл Санька к приятелю, но я то, я, меня не споросили, не предупредили, не подготовили.

— А зачем?

— В видеоигры играть.

— Надолго? Куда бутылочку?

— На стол. Хочешь, налей по чут-чуть.

Я не хотел но налил. Мы пригубили. Двенадцать лет выдержки не хухры-мухры. Маленьким, читая в книгах про вино из погребов французских замков, я представить себе не мог, как можно так долго выдерживать и ждать, ждать этой заветной даты; пятнадцать лет, двадцать лет; они казались нереальными эти срока как и замки с погребами и покрытыми вековой пылью и паутиной бутылки, запаянные сургучом, слуги в ливреях и господа в камзолах чёрного бархата, пристёгнутые к золочённым шпагам, готовые вспороть друг другу животы при малейшем намёке на оскорбление чести, что блистающим нимбом висела над их головами, как над ликом святых. Нереальными но такими живыми казались они; вот откроется дверь, и войдёт, снимет шляпу, нарисовав ею в воздухе завитушку как на векселе росчерк и отвесит поклон не царю, не смертному, и не богу а себе одному, своей незапятнаной чести. И хотелось наружу, на волю из своей маленькой медленной жизни. А теперь могу и представляю. Двенадцать, пятнадцать, четырнадцать лет назад; знаю, что и как было, о чём печалился и над чем суетился. А ведь есть такая фамилия Суетнов. Это как идут два хохла и видят афишу. Один другому говорит, «Дывися, Сруленко, яка смешна фамилия — Гусев.» Знакомы и нереальны казались диван и камин, и положивший на лапы морду Тимофей, и Глен Ливет, растекающийся теплом по гортани, и кукла Алёна с нагло выпрастанными из под юбки ногами в белых туфельках, и, больше всего, она, смотрящая на меня упрямыми и отрешённо спокойными глазами цвета спелой вишни. Но я то, я… я знал и шёл с тем же упрямым неотвратимым терпением, и пришёл, здесь и сейчас, и следующий шаг мой. Я шагнул и ещё, обойдя угол стола, протянув к лицу её руку.

— Откуда шрам? — я провёл средним пальцем по едва заметной, точно забелённой, щербине на её коже под самой бровью.

— С печки упала, — ответила она чуть сдавленным голосом.

— Горячая была?

— Очень.

Поставив стакан, я обернул рукой её плечи и, подавшись к ней, приложил губы к её рту, вдохнув запах и вкус Глен Ливета. В зеркале на двери я видел многорукое чудище со спиной посреди груди и затылком, влепленным в моё лицо, оставившим нетронутыми нос, глаза и лоб, и собаку, свёрнутую у дивана. И пока языки наши знакомились друг с другом наощупь, её быстрый, порывистый, мой осторожный и методичный, я размышлял прикидывал мой следующий семимильный шаг. Но куда?

Одна возможность к дивану, он рядом, всего пару шагов, не прерывая поцелуя и как я люблю, чтобы поддалась, позволила, помогла, именно в таком порядке; ненавижу этих женщин, у них никогда точно не знаешь, а неточно кому ж нужно, и до ненависти люблю. Вторая возможность в спальню, это дальше, придётся разомкнуть объятие, заполнить дистанцию и время суетливой неловкостью, зато… зато потом…, но я уже двигал к дивану, неторопливым мягким шагом. Мы опустились на него легко как бабочки на лепесток, но бабочки не носят джинсов и в чёрно-белое домино блузок. Снаружи послышалсь подрулившая машина, хлопнула дверца, и лёгкие шаги скороговоркой прошлёпали к двери. Танины глаза заметались как загнанная в угол мышь, и она рванулась с дивана, в том же движении поправляя одежду. Поднялся и я, заправляя рубашку, как говорится, ближе к телу и принимая вид сдержанной непринуждённости.

— Вы что? — сказал Санька, глядя на нас снизу, наклонившись почесать подкатившегося ему в ноги Тимофея.

— Наигрался? Так рано?

Санька не ответил, снимая кроссовки.

— Мы вот Эда ждём, — она подняла со стола стакан, — новый скотч пробовать.

Я за это время отошёл от Тани на нейтральное расстояние и поднял свой стакан, слегка махнув в Санькину сторону.

— Хочешь попробавать?

— Да ты что! — она нервно хихикнула. Я пожал плечами, внутренне поёжившись под Санькиным презрительным взглядом, и отхлебнул чуток.

— А чего так рано? — продолжала Таня.

Теперь пожал плечами Санька.

— Не знаю. Не покатило.

— Есть хочешь?

— Я с Эдом поем.

— Он не скоро ещё.

— Подожду, — Санька исчез в своей комнате, пропустив туда Тимофея.

— Ну и я подожду, — сказал я вопросительно.

— Конечно, — Таня вздохнула и села на диван, глядя перед собой, — Телевизор включить?