10
18—19 октября 1849
Когда опустилась ночь, Дориан оставил тщетные попытки уснуть и выглянул на улицу. Седые сумерки бледным саваном накрыли старинный город и шелестели мелкой дрожью моросящего дождя, серебристо-ледяного и скользкого. Дождь затопил липкой слякотью подворотни, осушенные днем, затопил бульвары и каскадами обрушивался вниз с ветхих крыш, просачивался сквозь штукатурку, и струящаяся по стенам плесень получала теперь свою обыкновенную подпитку.
Дориан устроился за мольбертом, и на голову его попадала морось, источавшая затхлый запах чердака. Он дрожал от холода, пробирающего его до мозга костей, холода, врывавшегося в окно с брызгами, затапливающими потрескавшийся, некогда плохо выкрашенный подоконник, на котором с трудом умещалось три горшка с какими-то иссохшими растениями.
Небо страдало. Дориан всегда, глядя на дождь, воображал себе слезы обожженных в своем полете к земле и падении существ иных, далеких миров, несчастных, искалеченных, отрекшихся от дома либо же, как когда-то Джина, навеки утративших его не по своей воле.
Он видел их слезы спустя века после их пребывания в недрах чужой планеты, он видел их лица некогда обгорелые, теперь же свинцово-серые и холодные что надгробные плиты; он видел их тела — скользкие и ядовитые, их глаза, их волосы, вьющиеся мокрыми косами. Он видел шрамы, кровоточащие на их спинах. И эти создания погружены были в вечный мрак, где фосфорическое сияние мертвых тел заменяло им небо.
Дориан скинул замасленное полотнище с недавно начатой работы и приготовил краски. Он сел и продолжил писать, перенося на холст знакомые ровные линии тусклого пейзажа за окном. Он осознал вдруг, что эта работа вызывает в нем необъяснимый восторг и чувство абсолютного удовлетворения, и оттого кисть еще быстрее забегала по поверхности холста.
Чувство совершенно необыкновенное захлестнуло Дориана, и он ощутил, как тонет в нем, захлебываясь его холодной горечью. Он мог бы назвать его вдохновением, если бы вся сила этого чувства могла уместиться в это безликое слово. Чувство это было сравнимо с необозримым, таинственным и черным космосом, блистающим, холодным, огнедышащим и живым, казалось бы бездыханным, но столь подвижным и изменчивым, что самое время не может угнаться за ним.
Кисть в его руке быстро перемещалась по поверхности холста, и вот уже последние штрихи оставались ему до завершения своей картины. Городской пейзаж за окном померк, задавленный ночью и залитый ливнем, и только изображение на холсте напоминало теперь художнику о том, что скрывала за собой пелена льющейся с неба воды — окно Джины, обычно темное и одинокое, потому как неизвестно, в каких мирах, в каких уголках вселенной пребывала она в часы своего вечного бодрствования.
Дориан глядел на свою картину и с изумлением обнаруживал, что она совершенна. Но спустя несколько долгих минут любования творением собственных рук, художник замер и пальцы его похолодели.
Он ощутил вязкие узлы страха в своих венах и в полнейшем изумлении впился глазами в картину. Недочет или изъян? Он не мог сейчас вспомнить этих слов. Он только содрогался от охватившего его отчаяния, лишая себя последних сил. И в своей бесконечной боли случайный взгляд его упал на две черные капсулы, чье содержимое напоминало о тех убийствах, что совершил художник, направляемый рукой Джины. И в ту самую секунду, когда взгляд его столкнулся с поголощающей любой свет матовой поверхностью капсулы, дрожь пробежала по позвоночнику Дориана, отзываясь болью между лопаток.
Дориан прижал руки к груди и стал считать удары сердца. В темных глазах сузился зрачок, открылась огненная бездна вокруг него; все его существо словно окутали языки пламени. Тело его сковали болевые спазмы, и смятые, поверженные, истоптанные, сжатые мысли упали бесформенными комками на дно сознания и памяти.
Художника бросило в жар; сердце заколотилось точно заведенный механизм, и бой его прерывался и сопровождался судорожным всхлипыванием легких, которым то не хватало кислорода, то было невозможно впитать в себя весь направляемый в них воздух.
Когда боль отступила, Дориан встряхнул головой, оперся руками на подоконник, и в свинцовом свете мерцающих нитей дождя разглядел очертания бледного лица Джины. Она глядела на него пряча посеревшие глаза в струях разошедшегося ливня, в бушующих фонтанах воды, вырывающихся из прорванных водосточных труб. Она была прекрасна во всей своей осенней горечи и с духами весны, спрятавшимися в ее волосах; она предзнаменовала начало неизбежного поражения, начало новой жизни после смерти, и смерти, вечно отсекающей отростки любого нового, что имеет силы пробиваться сквозь покровы сердца и сердечной боли.
— Я увидел. — прошептал Дориан и поглядел на Джину. Сквозь шум дождя она различила его шепот и, кажется, уголки ее губ чуть дрогнули в улыбке.
— Увидел или думаешь, что можешь увидеть? — взгляд Джины стал страшен, и самый блеск свечи померк пред ним.
— Я точно знаю, точно знаю, что увидел… — произнес Дориан холодно и тихо, но запнулся и стал судорожно глотать мокрый воздух.
— Ты знаешь, кто я? — тихо спросила Джина, и звуки ливня заглушили ее слова.
— Я вижу только то, что ты сама не знаешь правды.
— Я думаю, что знаю, но, вероятнее всего, я ошибаюсь во всех своих догадках. Если это то, что ты хотел сказать…
— Нет. — Дориан оборвал ее, протягивая к ней руки. — Нет. — повторил он.
— Что тогда? — алые огни сверкнули на ее перчатке, и она легко перемахнула на подоконник художника.
— Я попытаюсь угадать. — прошептал он, обхватив ее запястье.
— Эту правду я раскрою без твоего вмешательства.
— Значит, я тебе не за этим? — Дориан все крепче сжимал ее запястье в попытке ощутить биение ее пульса под своими пальцами.
— Теперь ты знаешь, на что ты способен? — спросила Джина, не отнимая своей руки.
— Если только в этом мое предназначение, то я его разгадал. — прошептал Дориан в ответ.
— Боюсь, это лишь малая часть твоего могущества, волей случая открывшаяся тебе. — огни на перчатке медленно погасли, и в комнате воцарился мрак.
— Позволь мне взять каплю твоей крови. — Дориан, наконец, нащупал пульс под тонкой кожей запястья Джины.
— Моей крови? — голос Джины зазвенел тончайшими пластами стали, и Дориану показалось, что каждый из сотни таких пластов прошел сквозь каждую клетку его тела. — Моей крови? — повторила она свой вопрос.
— Ты привела меня к этому. — Дориан расслабил пальцы, почти теряя ее пульс и оставляя лишь ощущение тепла в своей ладони. — Я должен знать, что моя догадка истинна. Я хочу убедиться, что теперь я могу видеть души так, как ты меня научила [.
— Я позволю тебе, Дориан. Ради твоего возрождения. — Джина закатила рукава и сняла перчатки, обнажая тонкую кожу запястья, в которую врезались тонкими вечными шрамами следы прошлых битв. Дориан вздрогнул и замер, сжимая между пальцев тонкое лезвие. Он не решался сделать надрез.
— Быстрее, Дориан. — прошептала Джина, и в совершенном мраке художник увидел, как сверкают ее глаза, и ощутил, услышал, как болезненно бьется в груди ее сердце. Он ощутил, как содрогается воздух от ее недоступных ему страданий и гнева. И страдания эти были холодны, они были душераздирающими, они были страшны, но при этом безмолвны, и это гнетущее безмолвие сотрясало фундамент вселенной и самые ступени запредельных миров.
Но прошло мгновение, и гнев Джины утих. Взгляд ее стал пустым, радужка побелела, и разве что сияющая полоска цвета помогала различить ее в этих глазах, в глазах, где дно свое обнажала пустыня.
Джина чуть дышала, а сердце ее как будто и вовсе остановилось. Она замерла, и дрожь пробежала по кончикам ее пальцев. Сейчас, как никогда раньше, Джина показалась Дориану истерзанной веками душой, которая уже прожила тысячи жизней до его рождения и столько же точно после.
— Возьми то, что нужно. — прошептала она. — Но знай, что я чувствую, как теперь, достигнув первого призрачного рубежа, почувствовав свою власть, ты отдаляешься от меня. Но знай, Дориан, знай, что пока ты все еще единственный, на кого я могу рассчитывать.
Дориан легко сжал руку Джины и склонился к ее лицу. В первый раз он ощутил, что и в ней есть осколок слабости.
— Я твой друг. — произнес он шепотом. — Я помогу тебе, я тебя спасу.
Джина не ответила, она подняла глаза и в смятении уставилась в неопределенную точку за спиной художника, будто бы отделяя взглядом грань столетий и рисовала путь обратно, в свой далекий дом, где она потеряла все, что только может питать и заставлять биться сердце живого существа.
— Мне пора идти, Дориан, но знай, что ничто не завершено. Твое сегодняшнее преображение — только начало. Открой глаза, и ты увидишь, как велика твоя власть. Ты научился видеть, Дориан. Но сила твоя вернется лишь тогда, когда ты назовешь имя.
— Имя? — переспросил Дориан.
— Имя. — повторила она и перемахнула на свой подоконник, скрывшись в мерцающей полутьме за еле колышущимися занавесками.
