Плохая война

Борис Конофальский, 2023

Ярослав Волков одержал блестящую победу над горцами, но это не означало еще, что война выиграна. Сегодня его чествуют как победителя и героя, подносят драгоценные дары и прославляют под звон церковных колоколов, но не пройдет и дня, как можно ожидать предательства. Идет плохая война – та самая, где не берут пленных и сражаются до последнего, причем кавалеру приходится вести сражения не только с горцами, но и с теми, кого он от горцев же и защитил. У его новых противников, не привыкших сражаться на поле боя, уже готово страшное оружие – клевета, подлости и яд…

Глава 2

То ли от вина, то ли от хорошей еды, но после обеда он стал чувствовать себя получше. Брат Ипполит как раз пришел к концу обеда, щупал его лоб, держал руку, спрашивал, спрашивал, спрашивал о самочувствии что-то. Волков с ним говорил и был ему рад, как бывают рады близкому, молодому и умному родственнику.

Монах долго щупал обрубок уха, не горячий ли, и шею посмотрел, но там уже на месте ранения красовался хороший синий рубец. Потом брат Ипполит прикоснулся к небритой щеке кавалера.

— Хорошо. Хорошо, что румянец есть, а жара нет. Вы, как поели, тошноты не чувствовали, позывов к рвоте не было?

Волков поглядел на него из-под бровей и строго с недоумением переспросил:

— Тошноты?

— Лекарство слишком крепкое пили долго, может нутро воротить и слабить чрево и стул, — пояснил юный врачеватель. — Так не воротит вас от еды?

Кавалер продолжал молча смотреть на молодого человека. «Монашек уже не тот, что прибежал за мной в замок госпожи Анны».

Брат Ипполит возмужал. Ему и бриться уже можно. Лицо обветренное, руки зачерствелые, как у мужика, и сильные. Одежда монаха уже совсем стара, из рукавов нитки торчат. Капюшон, кем-то наполовину оторванный, пришит криво и простыми грубыми стежками; шерстяные носки, которые он надел под сандалии, мокры совсем; деревянный крест на бечевке; сам подпоясан веревкой. Монашеская одежда спереди и все рукава в темных потеках — врачевал раненых.

Волков на вопрос его не отвечал, сам спрашивал:

— Нуждаешься ли ты в деньгах?

— Я? В деньгах? — Кажется, брат Ипполит был удивлен. — Так вы мне на книгу давали, у меня сдача еще с тех пор лежит. В деньгах я не нуждаюсь. Господь от корысти миловал.

— Совсем тебе деньги не нужны? — удивляется Волков, понимая, как ему повезло встретить такого человека.

— Господин, живу я лучше, чем в монастыре братия живет: сплю на перинах и в тепле — братья спят в кельях на досках и тюфяках, даже зимой кельи не топятся, разве что лампадой согреваются, да и то если ключник масла даст; ем еду всякую, которой братья лишь по праздникам балуются; занимаюсь делом любимым; ни аббата, ни приора надо мной нет — чего же мне еще желать, чего Бога гневить глупыми желаниями?

Волков встал, взъерошил волосы молодого человека.

— Все равно возьмешь денег, купишь себе хорошую одежду. Брата Семиона видел?

— О! — произнес юный монах, кажется, с восхищением.

— Ну, не такую, может, как у него, но хорошую одежду купи. Купишь крест себе серебряный или хотя бы медный. И чтобы одежду новую берег, кровищей и гноем не поганил: при мне должен состоять человек умный, статный и опрятный.

Волков пошел к офицерам, что все еще ждали его.

— Господин! — Монах пошел рядом. — Серебряный крест — это хорошо, но, может, дадите лучше мне денег на книгу? Очень нужная книга. Та, что у меня есть, не так хороша, требуется мне атлас по всем костям человеческим, я такую у великого костоправа Отто Лейбуса видел. Помните костоправа из Ланна?

— Помню-помню. Хорошо, деньги на книгу получишь, но одежду все равно купи, — закончил кавалер, подходя к офицерам.

Он стал пожимать им руки, всем до единого, начинал с Брюнхвальда и не пренебрег молодыми людьми из его выезда и рыцарями, и говорил при этом:

— Господа, все мы — участники славного дела, первый раз били их на реке, так злые языки, я слышал, говорили, будто бой вышел нечестный, что исподтишка да на переправе врага побили. А теперь всем говорунам и сказать нечего будет, отцы и деды смотрят на нас без укоризны. Посему прикажу к завтрашнему дню готовить пир.

Еще не закончил он руки пожимать всем людям своим, как началось то, что всегда следует за победами.

— Кавалер, — капитан фон Финк говорил приглушенно, — дозволите ли мне побеседовать с вами наедине?

Волков вздохнул, он уже знал, о чем пойдет речь.

— Что ж, прошу вас.

— Кавалер, для меня честь быть на вашем пиру, но мне пора уже и домой идти.

— Очень жаль, капитан, очень жаль, — отвечал Волков.

— Но прежде чем уйти, я хотел бы получить часть добычи, что причитается мне и моим людям.

— Помилуйте, друг мой! — Кавалер сделал вид, что удивляется. — Так разве же я не выплатил вам денег вперед?

— Да, выплатили, выплатили, — соглашался капитан, — но по уложению кондотьеров, по которому до сих пор живут все люди воинского ремесла, все равно нам причитается часть добычи, взятая железом, а не переговорами.

Волков поморщился, он и сам наизусть знал воинские правила, просто не думал, что капитан станет мелочиться.

— И что же вы хотите делить? В лагере горцев мы много не взяли, только то, что смогли унести, большую часть потопили и пожгли. Обоз у них был мал.

— Верно, верно, — соглашался фон Финк. — Из лагеря взяли только то, что на баржу влезло. Но и того немало было. А обоз у них был мал, это так, это так, но вот лодок на берегу одиннадцать, а еще и три баржи — всё нами взято, — и доспех, что по берегу раскидан и с мертвых снят, и оружие… Ротмистр Рене говорил, что одних арбалетов семьдесят две штуки собрано.

Он уже начинал раздражать Волкова, но тот вида не показывал.

— Капитан, только что вы мне про уложение кондотьеров говорили, так давайте ему и станем следовать. Всё, что взято, будет делиться по чести старшими офицерами в присутствии солдатских старшин и избранных корпоралов.

— Я об этом и говорю, об этом и говорю! — закивал капитан. — Мне надобно уходить, а раздел добычи нескоро выйдет — может, вы мне мою долю сейчас, вперед выдадите?

«Чертов мошенник».

— То невозможно, — отрезал кавалер. — Так как нет у меня денег при себе, и к тому же как же мне знать, какова будет ваша доля.

— За многим я не гонюсь, не гонюсь. — Капитан говорил вкрадчиво и даже заискивающе. — Считал я в уме, что по солдатам, сержантам и офицерам доля моя будет семьсот талеров Ребенрее. И того я у вас не прошу, думаю, что по-божески и по чести будет взять мне шесть сотен монет. А коли нет у вас их при себе, то достаточно мне от вас векселя за вашим именем.

«Чертов мошенник! Ты бы так дрался, как торгуешься, и оказался бы лучшим генералом, что видел свет божий».

— Нет, — твердо ответил кавалер. — Нет, сидите и ждите своей доли; как всё поделится, как всё продастся, так свое и возьмете. А ежели торопитесь, так оставьте от себя офицера, а от людей своих корпоралов.

Фон Финк поджал губы, всем своим видом выказывая разочарование.

— Очень жаль, кавалер, очень, что не выходит у нас с вами сердечная дружба.

Волков не удержался и фыркнул, чуть не засмеявшись.

— Что ж это за дружба такая, которую вы векселями измеряете?

Фон Финк не удостоил его ответом.

Солдаты собирались или вставали от костров и поднимали вверх оружие, когда Волков с офицерами шел мимо.

— Эшбахт! Эшбахт! — неслось над лагерем.

Это его имя выкрикивали солдаты. Да, его новое имя. В его честь звонили колокола больших городов, его имя кричали глашатаи и зеваки, но никогда его имя не кричали те люди, которых когда-то он считал своими братьями.

— Эшбахт! — неслось над лагерем.

О чем мечтал Волков длинными и холодными ночами в караулах и секретах… Не об этом ли? Даже и близко такого не было. Сначала он мечтал о ста талерах, потом о доме, о жене и небольшом капитале, о лавке с пряностями, об оружейной мастерской в тихом и узком переулке. В лучшем случае о небольшом конном заводике на двадцать коней. О победах над горцами? Никогда.

— Эшбахт! — рычали охрипшие и простуженные солдатские глотки, орали так, что спасшиеся горцы на той стороне реки слышали.

А он шел спокойный, холодный, невосприимчивый ни к страху, ни к лести, ни к славе. Он, рыцарь божий, хранитель веры, Иероним Фолькоф фон Эшбахт, коего кличут Инквизитором, заслужил эти крики и эту славу. Он заслужил восхищение этих смелых и жестоких людей. Это он вел их к победе вопреки всему, он заставлял их надрываться в невыносимых усилиях, чтобы победить. Он заставил их сделать то, во что сами они не верили. Благодаря ему они победили непобедимых. Так пусть славят его еще громче, чтобы горские женщины, пришедшие узнать, что сталось с их мужьями, знали, кого им проклинать, чтобы по всей реке, по всей огромной реке шла о нем слава. Пусть лодочники и купцы разнесут весть до самого холодного моря, что он, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, дважды разбил сильнейшего врага — врага, перед которым склонялись короли, герцоги и даже сам император.

— Эшбахт! — продолжали кричать солдаты.

Он кивал им и шел дальше, даже когда ему хотелось остановиться и поговорить со знакомым солдатом или сержантом. Нельзя, нельзя этого делать, иначе они и в бою захотят перекинуться с ним парой слов, или, не дай бог, посоветовать ему что-нибудь, или оспорить его приказ. Он шел дальше, дальше к воде, туда, куда вел его ротмистр Рене. Только один раз Волков остановился.

— Эшбахт! — крикнул один высокий и еще не старый солдат с перевязанной рукой.

Кавалер остановился, и все офицеры остановились с ним.

— Я помню тебя, ты из людей фон Финка. Из тех, кто не побоялся спрыгнуть в овраг, когда убивали капитана райслауферов.

— Именно так, господин, это я, — чуть робея, отвечал солдат.

— Тебе и тем, кто был с тобой в овраге, ротмистр Бертье обещал по пять талеров. Я не забыл. Вы получите деньги.

— Спасибо, господин, спасибо, — кланялся солдат. — А не найдется ли у вас места для меня? Я слыхал, что вы своим солдатам даете немного земли и разрешение жечь кирпич. Может, один из ваших офицеров возьмет меня к себе в роту? А с солдатами я договорюсь.

— Как тебя звать, солдат?

— Роммер, господин, Эйнц Роммер.

— Мне нужны храбрецы, Эйнц Роммер, — произнес Волков и невесело подумал о том, что это сражение было не последним его сражением. — Когда вернемся в Эшбахт, попросишь у моего знаменосца ленту.

— Ленту? — не понял солдат. — Какую ленту, господин?

— Бело-голубую ленту цвета моего знамени, такую, какие носят на руке мои сержанты, — сказал кавалер и пошел дальше.

— Ленту?

Эйнц Роммер еще недоумевал, но солдаты, что были с ним рядом, уже всё поняли, начали его поздравлять. Они хлопали его по плечам, по-дружески стучали кулаками ему по спине, требуя с него выпивку.

* * *

…Захваченных горцев держали на берегу, там их легче было охранять. И плевать, что с воды дул ледяной ветер, а пленные были раздеты и многие из них ранены. Плохая война — это есть плохая война. Их все равно ждала смерть. Горцы и сами всегда казнили пленных: даже благородных, за которых можно было взять выкуп, убивали, а уж с солдатней так и вовсе не церемонились. И сами они теперь на пощаду не рассчитывали. Они сидели, сбившись в кучи, плотно прижимаясь друг к другу, стараясь так беречь тепло; раненые лежали тут же, без всякой помощи.

— Я приказал их не кормить: к чему тратить хлеб. Солдаты грозятся их перебить и без приказа, — сказал ротмистр Рене, которому было поручено охранять врагов.

Волкова не удивило то, что солдаты уже точат ножи на пленных, его как раз удивило то, что их не перебили сразу.

— Всего их сто двенадцать, шесть сержантов и два офицера, это все местные, из кантона Брегген. И еще тридцать три райслауфера из соседних кантонов.

— Господин! — крикнул один из людей Рене, стороживший пленных. — Когда можно будет пустить их поплавать? Осточертело их охранять.

— Выполняй, что приказано, — сухо откликнулся кавалер.

Были времена, когда он люто ненавидел горцев и ни одной лишней секунды не дал бы им прожить. Но в те времена он являлся простым солдатом. А сейчас все по-другому, теперь он должен думать наперед.

— Рене! — позвал Волков.

— Да, кавалер.

— Дайте им хлеба и разрешите жечь костры.

— Хлеба? — удивился ротмистр.

— Да, и еще дайте знать на тот берег, что я приму парламентеров, — все так же твердо продолжал кавалер.

— Парламентеров? — переспросил Рене.

— Именно, Рене, пусть приезжают сюда, я хочу говорить с ними. И, пока не поговорю, пленных резать не дозволяю.

Офицеры, все, кто слышал его, находились в недоумении. Они переглядывались. Даже командир арбалетчиков Стефано Джентиле был удивлен, хотя какое ему, ламбрийцу, дело до местных обычаев и правил.

— Роты будут недовольны таким решением, — заметил Бертье.

— Роты всегда чем-то недовольны, — назидательно ответил Волков. — Вам бы пора уже знать, ротмистр, что в ротах есть офицеры, которые могут угомонить недовольных болванов. — И, понимая, что этим смутил храбреца, повернулся к нему и спросил: — Как вы, Гаэтан? Вижу, ваши раны тяжелее, чем мне казалось.

Лицо ротмистра было сильно разбито, едва начало заживать, подбородок вообще был зашит одним стежком — толстая черная нитка стягивала разошедшуюся от рассечения кожу. Рука его была перемотана тряпкой. Волков помнил, что Бертье досталось в овраге, но крепыш держался молодцом.

— Ваш монах просто колдун, кавалер, он мне вернул здоровье за день, а ссадины сойдут, я готов уже к новому сражению.

— Господа! — произнес Волков. — Не все это видели, но наш славный Бертье приложил сил для победы больше, чем кто-либо из нас.

Офицеры кивали, хлопали ротмистра по плечам.

— Я сам не трусливого десятка, но даже я крепко бы подумал, прежде чем прыгнуть в овраг, переполненный горскими свиньями, — продолжил кавалер. — Это Бертье умудрился убить капитана наемников, причем их же оружием. Думаю, что выражу общее мнение, когда скажу, что вы, Гаэтан, достойны большей награды из добычи, чем остальные, хотя и другие делали то, что должно, и упрекнуть мне некого.

Волков не стал упоминать Гренера, это было ни к чему. Славная победа все равно свершилась, хоть кавалерия почти не внесла своей лепты в общее дело.

Офицеры радовались, а кавалер почувствовал, как в нем заканчивается та благость, что дали ему вино и простая солдатская пища. Тут ему на ум пришли вопросы брата Ипполита о тошноте. Он позвал к себе Максимилиана.

— Шатер мой поставили?

— Должны были, — кивнул тот. — Я схожу проверю.

— Нет нужды, — остановил его кавалер. — Господа, на сегодня более сил у меня нет, хворь еще не отпустила меня, прошу простить, я пойду прилягу.

Офицеры ему кланялись, а он — офицерам.

В шатре печь уже пылала, было там тепло. Максимилиан помогал господину раздеться, стаскивал сапоги. Хоть и тошнило кавалера, но говорил:

— Ты теперь мне не оруженосец и не паж, ты теперь мой знаменосец.

— Я знаменосец? — не поверил юноша. Он так и застыл с сапогом Волкова в руках.

— Ну, ты же носишь мое знамя?

— Носил, пока более достойных не было.

— Более достойных я и сейчас не вижу. Сапоги отныне уже не твоя забота, сыщи мне денщика. А оруженосцем будет Увалень. Кстати, а где он?

— Послан к епископу в Мален и к госпоже Эшбахт с вестью о победе, — ответил Максимилиан.

— Хорошо, хорошо, — кивнул кавалер. — Но за конями все равно следи, мне нравится, как ты следишь за моими конями.

— Спасибо, кавалер, спасибо! — Юный знаменосец схватил его руку и поцеловал. — Для меня большая честь служить при вас.

Волков лег на свою походную кровать, и Максимилиан накрыл его периной.