VII
Он мог говорить бесконечно. Я только со временем ощутил всю безысходность своего положения. Не знаю, как точно называется эта болезнь, но он явно страдал и ей тоже. Я уже стал пытаться его избегать. Зачем он мне все это рассказывает? То ли он обкатывал на мне свои будущие показания, то ли оттачивал свою защитную речь… я уже ничего не понимал. Ведь не священник же я, чтобы, наслушавшись всех этих ужасов, отпустить ему все его грехи!
«Этих у телевизора видел? — продолжал он на следующий день, раздавая карты мне, себе и Венере. — Как мотыльки на огонек слетаются». Он был прав — толчея больных у телевизора была действительно зрелищем не для слабонервных. У стенки всегда были прислоненными чьи-то костыли, в задних рядах мамаши силились заткнуть своих кричащих детей, а медсестры то и дело вырывали из этих сплоченных рядов то одного, то другого страдальца и уводили его на укол. «Я все это знаю, — продолжал он, сдавая уже себе. — Сейчас людям друг с другом уже поговорить не о чем, только и делают, что телевизор друг другу пересказывают». Он заглянул в свои карты и поморщился. «Это всегда так было. Я эту фишку давно просек. Самый первый видеосалон в городе мой был», — сказал он, выдавая тем самым свой возраст. Я искренне удивился. «Да ладно?» — спросил я, заходя с шестерки. «Ну да, — он побил мою шестерку тузом, — в доме слепоглухонемых». Я хотел засмеяться, но вдруг понял, что он не шутит. «У меня, — он зашел с дамы, — толпы людей собирались, просто толпы. Эти по сравнению с моими просто детский сад». Венера подложила ему две карты, но он отбился. «И что, тоже все прогорело?» — спросил я машинально, пытаясь выравнять в руках свои карты. «Да, — он зашел с короля, — тот первый три дня прогорел». Мне было нечем бить, и я взял его карту. «Я даже знал, кто его поджег, — продолжал он, — но сделать ничего не мог. Даже тушить не стал». Он продолжал играть, рассказывая. «А остальных кабельное телевидение убило». Я смутно вспоминал эти времена.
Из толпы телезрителей стал доноситься детский плач. Больные в первых рядах недовольно оборачивались. Наконец исчерпав все средства успокоения, мать крикнула на дитя на каком-то неизвестном тюркском наречии. На минуту повисла пауза, но вскоре ребенок опять завопил. «Ты что орешь? — рявкнула мать на ребенка уже на русском. — Ты дашь, наконец, людям телевизор посмотреть?» Но ребенок лишь стал кричать еще пронзительнее. Сцена устрашения стала превращаться в сцену избиения. «Я тебе сейчас, тварь, покажу…» — кричала взбешенная мать, нанося ребенку беспорядочные удары по голове и по корпусу. И тут он после долгой паузы зашел с дамы. «Конечно, кабельное телевидение лучше, — продолжал он свои рассуждения, — даже из дома выходить не надо, — и добавил: — Я и его потом купил». Тут я увидел, что у него больше нет карт и он с довольным лицом смотрит на нас как на двух неудачников. «Ну что, дурачье, — сказал он, вновь собирая все карты в одну колоду, — бегите в магазин».
