Ромашковый чай

Ася Рождественская

Странная девочка Лика, достигнув совершеннолетия, сбегает из родной деревни, исполненная амбиций. Она рвёт связи с близкими, избавляется от мучивших веснушек, заводит новых друзей. Но тут с ней начинает твориться что-то неладное… Погибает любимая подруга, и Лике начинает казаться, что она ворует жизненные силы у людей, «которые умеют радоваться солнцу». Как на зло, девушку непреодолимо тянет именно к таким людям. Как только Лика свыкается со странными способностями, в её жизни появляется он…

© Ася Рождественская, 2018

ISBN 978-5-4485-9289-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Странная девочка

***

Маленькая девочка гонялась за бабочками по ромашковому лугу. Она ещё не умела плести венок, и поэтому сорванные цветы вплетала прямо в лохматую рыжую копну кудряшек. Она гонялась за бабочками, а ловила — веснушки. Ловила столько, сколько могло уместиться на её вздёрнутом носу и круглых, как яблоки, щеках. Она слышала от взрослых, что веснушки — это поцелуи солнца. И восторженно закидывала голову, воображая, что солнце любит её сильнее всех на свете, потому что она — особенная.

Девочка каждое утро бежала на эту поляну, чуть приподнявшуюся холмом между краем деревни и дубовой рощей. Одно дерево как-то выбилось из общего строя и поселилось прямо на вершине холма. Обнимать его — было для девочки обязательным ежедневным ритуалом. Обхватить его она не могла, а только прижималась распахнутыми руками и правой щекой к тёплой шершавой коре.

***

Годам к четырнадцати эти веснушки перестали быть украшением. Она старалась меньше бывать на солнце, но куда уж там… в деревне. Она натирала щёки кусочками лимона, кисилющий сок смешивался с солёными слезами, кожа бледнела, и ярче выступали наглые веснушки. Нет, теперь это уже были не веснушки, а отвратительные, мерзкие конопушки! Конопухи, как она сама говорила. И не было рядом никого, кто сказал бы ей, как она очаровательна. Никого, кому бы она нравилась. Зато был он. Тот самый «он», который появляется у каждой юной мечтательницы в то самое лето, когда она решила, что уже может любить.

В своей деревне она ни с кем не общалась. Там всего-то молодёжи было две пары. И те, и другие — чуть постарше её. По вечерам они врубали автомагнитолу в старенькой «семёрке» так, что звук, который сложно назвать музыкой, грохотал на всю улицу. Самая бойкая из бабушек, собравшихся на скамейке, добиралась до них, грозила тростью. Тогда они нехотя заводили свою железяку и ехали за село дослушивать любимые «композиции» под пивко.

Её подруги жили за три километра, в соседнем селе, где была школа, клуб в здании старой двухкомнатной конторы, киоск, автобусная остановка — одним словом, цивилизация. Но девочка обычно общалась с ними только в школе, она не любила бывать в «большом» селе лишний раз. Пока не появился он.

Он сначала ни в какую не хотел ехать за город, ругался с матерью, психовал: курил, пинал пыль на дороге, ну и как там обычно подростки психуют. Потом смирился. Это было первое лето, когда мать отправила его к родственникам в глухомань. И на её причины, на её личную жизнь ему хотелось плевать. В городе остались друзья! А его послали «отдохнуть, подышать свежим воздухом и помочь бабушке на огороде». Но и здесь он как-то быстро скорешился с местными пацанами. Пацаны вообще быстрее находят общий язык между собой, чем девчонки.

Единственным местом для тусовок в селе был школьный двор. Здесь она впервые увидела его. Здесь и в последующем проходили их встречи. Это были не такие встречи, как любят девочки. Час, а то и два в день она проводила в безмолвном созерцании того, что был всего на свете прекрасней. А потом изливала тетради печаль: «ах, он меня не замечает…»

«Ах, он меня совсем не замечает. А я глаз не могу оторвать от него, когда они с мальчишками играют в футбол. Он даже по полю бегает не как все. Он как будто летает, за ним не может угнаться никто. Впервые вижу человека, который умеет летать»

И в самый первый миг, когда она увидела его, он летел. Перелетал через искусственное препятствие, где школьники сдавали нормативы. Да, именно перелетал, а не перепрыгивал, потому что его ступни не касались земли на три секунды дольше, чем это возможно. Этих трёх секунд ей хватило, чтобы влюбиться. А потом он побежал, с наслаждением откинув голову, лицом навстречу деревенскому воздуху.

«И пусть он улыбается не мне, главное, что он т-а-к улыбается. А я могу это видеть» — написала она.

Он её, конечно, заметил. Как можно не заметить рыжую девочку, самое яркое явление в этой местности? Но это было лишь «о, какая рыжая!» и не более того. А потом ещё добавилось «чеканутая девчонка какая-то». И когда бы он ни приходил сюда, тут же появлялась она. И сидела в толпе вечно гогочущих девчонок, и не отрывала от него жутковатых голубых глазищ, и не замечала подколок подружек и усмешек пацанов, и времени тоже не замечала.

Нет бы подойти, познакомиться, поговорить, улыбнуться. Но она не мечтала ходить с ним на танцы или целоваться в дубовой роще. Не верила, что такое возможно? Он нужен был ей вот так, на расстоянии. На расстоянии, достаточном, чтобы любоваться его мальчишеской весёлостью, лёгкостью, жизнелюбием. Она смотрела и сохраняла в себе каждое движение, завораживающее её: как он наклонял чуть набок голову, взмахивал длинными руками и самое главное, как — бежал. Бежал, бежал, бежал…

Шли дни, больше всего она страшилась приближающейся осени: он уедет в город, и у неё начнётся тоска. У неё и так бывало что-то подобное в те дни, когда не удавалось понаблюдать. Её ничего уже не останавливало… бежала в дождь до самого школьного стадиона, непонятно на что надеясь. Его не было. Тогда она вернулась домой и пыталась его нарисовать простым карандашом, хоть рисовать никогда не умела.

«Он уедет, и я не скоро его увижу. Если вообще увижу! И как же я буду тогда жить! Всё станет серым. Пока он здесь, нужно запоминать его, впитывать в себя — смотреть, смотреть, смотреть…»

— Вот больная на всю голову! — хотела запричитать мать, но только тяжело опустилась на старую табуретку, укрытую грязной вязаной салфеткой, и стянула через лоб грязную косынку. — Вот позор на мою голову!

И прижала ко рту пёструю скомканную тряпку с запахом коровника, продолжила бегать глазами по нервным строчкам в тетради.

— Как же она будет жить! Вот бестолочь! Серое ей всё, зачастила в центр ходить… Я-то думала: чего? Ох, это ж мне теперь там и показываться нельзя… небось уж все бабы ржут!

Она комкала грязными руками тетрадь, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону и глядя в одну точку маленькими сизыми глазами. На пороге появилась дочь.

— Что ты делаешь? — слова застревали где-то в горле, замерзали в груди. — Мама, что ты делаешь? Ты мою тетрадь что ли взяла? Мама, что ты молчишь? Мама, чужое читать нельзя!

Женщина повернула в её сторону лицо и так замерла, глядя то ли с отвращением, то ли с отчаянием. Дочь оцепенела: объяснять что-то бесполезно, проще признать себя дурочкой. Но может, мама спросит, кто этот парень. У неё ведь тоже это было когда-то, в юности…

— Мама, у тебя ведь была первая любовь? — осмелела она.

— У всех была, — мать поднялась, не желая продолжать разговор. — Но ты — ненормальная какая-то. Больная.

И ушла во двор жечь тетрадь, чтобы этого позора никогда никто не увидел. А её закрыла в комнате. И со двора решила не выпускать до самой осени.