Неизведомости

Артем Максименко, 2023

Остроумная и трогательная книга, где читатель одним глазком может заглянуть в соседний двор и поразиться происходящим там чудесам. Чудесам удивительным, невероятным, фантастическим, но будто бы знакомым, даже привычным в наш безумный век. По ходу сюжета, собранного, казалось бы, из совершенно несвязанных друг с другом историй, вырисовывается картина единого мира, в котором живут, влюбляются, тоскуют и мечтают о сокровенном глубоко рефлексирующие герои. Однако главным мечтателем во всем этом многообразии чудес является автор. В чем, собственно, откровенно признается. Книга разбита на месяца и представляет собой путешествие длиною в год, которое любезный читатель может совершить гораздо быстрее – иногда с улыбкой, а порой и с бумажным платочком, вытирая подступившие слезы. Посвящается всем, кому в жизни прямо сейчас нужно немного чуда.

Сентябрь. У картин есть глаза

Если вы никогда не оказывались в музее после закрытия, то позвольте засвидетельствовать, что это вернейший способ почувствовать себя Орфеем в парадных сенях подземного царства Аида. Когда стихают голоса посетителей и в залах гаснет свет, вся громада музея покидает этот мир и переходит во власть теней. Воздух словно обретает текстуру, становится почти ощутимым — протяни руку и почувствуешь, как он нежнейшим шелком струится сквозь пальцы. Мягкий свет, проникающий в залы через окна, растекается под сводами, серебрит стены, словно обнажая под слоями штукатурки жилы драгоценных руд. Все пространство наполняется сиянием и замирает, как пустая сцена, на которую вот-вот выйдут актеры. Наверное, что-то подобное древние греки называли эфиром — лучезарным слоем воздуха, в котором живут Боги.

В нашем мире Боги появляются редко. Современные слишком задерганы упоминаниями всуе, а старые демиурги потеряли былых последователей, посему утратили силу и обречены доживать свой век призрачными воспоминаниями о былом величии.

Их храмы стали музеями — так выглядит смерть Богов. Лики на древних фризах все еще неповторимо прекрасны, тела полны мощи, позы поражают пластичной изящностью хиазмов, но глаза пусты. Питавший их жертвенный огонь угас, и только слабый шепот старых песен слышен в укрытых вуалью теней анфиладах. Это песни о юности времени, о бескрайних изумрудных полях, тучных быках, белой пене игривых морских волн и молодых беззаботных людях, влюбленных друг в друга и в полный гармонии мир. Этим песням всегда внемлет истинный художник. Им вторят все когда-либо созданные произведения искусства. Их может слышать и чуткое сердце современного человека, если его взгляд обращен чаще к небу, чем под ноги. Об этом, собственно, наш сегодняшний репортаж.

Эта история (о, вы определенно уже слышали ее официальную версию) произошла в музее города Е. Уж простит меня достопочтенная публика, но во избежание возможных юридических коллизий, я по традиции не буду приводить реальные названия мест и имена героев. Порази меня гром, мои данные абсолютно достоверны, но, к сожалению, не могут быть сколько-нибудь легитимно доказаны в рамках существующей правовой системы. Не думаю, что кто-то из моих уважаемых свидетелей и информаторов сможет явиться для дачи показаний в суд или выступить с членораздельным комментарием в каком бы то ни было значительном СМИ. Посему, предлагаю вам поверить мне на слово и довериться авторитету издания.

Дополнительно смею заверить, что в узких кругах я широко известен как человек исключительной честности, а справку от психиатра, которую с завидной регулярностью требуют мои новые читатели, с покорностью агнца на заклании предоставляю в виде нотариально заверенной копии на последней странице.

Прошу великодушно простить меня за столь длинную ремарку и словоохотливость. Не имея ни малейшего к тому таланта, все детство я провел затворником за скрипкой в угоду желанию матушки наблюдать своего отпрыска на сцене концертного зала имени Чайковского в качестве, кого бы вы могли подумать, первой скрипки.

К большому неудовольствию моей родительницы (говорит, что ее непрекращающиеся уже сорок лет мигрени из-за меня) первой скрипкой я не стал, как не стал второй, и даже десятой. Дирижер нашего районного оркестра, человек с нервным тиком конечностей (отчего виолончели у нас вечно сбиваются с ритма), определил меня в резервный состав. Помимо моей скромной персоны там числится совершенно глухая старушка-вдова, приблудившийся рыжий котенок и засохший кактус.

Впрочем, по своей натуре я не склонен к унынию, а жизнь свою, несмотря на некоторые затруднения социального характера, мне удалось устроить необычайно увлекательно. Как и в детстве, все время между репетициями провожу за книгами и в любезных беседах с моими добрыми приятелями. Правда, прохожие странно косятся, когда во дворе я имею удовольствие разговаривать со старой рябиной, парой синиц или оставленным кем-то под скамейкой дырявым ботинком, но они это все по незнанию, я нисколечко не сержусь. Если бы они хоть на пару минут прервали свой челночный бег, заглушили рой беспокойных мыслей и внимательно прислушались, то непременно смогли бы убедиться, что у всего есть свой голос — тоненький, чуть различимый шепоток. И если свой слух тренировать (а мой, поверьте, изрядно вымуштрован!), столько чудесных вещей откроется!

Но простите, простите великодушно, я опять отвлекся. К истории, господа!

Как уже упоминал, это удивительное происшествие имело место в музее города Е. У него довольно необычное здание. Музей похож на аляповатую храмину из конструктора, которую в припадке слезливой сентиментальности собрал пьяный папаша, впервые решивший поиграть со своим чумазым чадом. Считаю, что в контексте имени, которое носит сей общественный и культурный центр, аллюзия выходит презанятной.

В арт-галерее музея разместилась шикарная экспозиция авангардного искусства истинно столичного размаха. Правда, особого энтузиазма у горожан мощная по именам и масштабам выставка не вызвала. Беспредметное искусство, как правило, не встречает понимания у тех, кто зациклен на вещах. Однако супрематистские композиции слывут модным фоном для фото с демонстрацией обтягивающих джинсов, посему какая-то публика к искусству все же лицом обратилась.

Если позволите ироническое допущение, думаю, сам Малевич счел бы подобный перфоманс «мадонн и бесстыдных венер» весьма супрематистским по духу, ведь он многократно заявлял, что фигуры и формы — основы мироздания.

Все случилось ночью — в то время, когда выставочное пространство оживает в магических лучах лунного света. Если вы оказывались в музее после закрытия, то непременно поймете, о чем речь. Остальных же должен предупредить от излишне бурных фантазий — скульптуры не бегают по коридорам, портреты не покидают холсты, а чучела волков не нападают на зайцев. Как представители мира культуры, музейные экспонаты, в основном, обладают некоторой сдержанностью и манерами. Оживая, они чуть слышно шепчутся, переводят дух и аккуратно переступают с ноги на ногу, чтобы расправить затекшие члены и снова замереть к приходу первых посетителей. Да и это заметит не каждый.

Впрочем, кое-что удивительное в музейных залах все же бросалось в глаза. Уже которую ночь от картины к картине с крепко нахмуренным лбом медленно бродил сторож Леонид. Он мог бы спокойно спать или смотреть сериал про бандитов на канале с сериалами про бандитов, но мужчина уже давно для себя определил, что должность музейного охранника предполагает помимо прочих три обязанности: называть женщин «сударыни», носить пышные усы и хоть немного разбираться в искусстве, что представлено на вверенной ему территории.

Делая вид, что следит за порядком, днем Леонид ходил по длинным белоснежным коридорам вслед за экскурсоводами, а ночью, пользуясь полной на то свободой, внимательно рассматривал картины, соотнося наблюдаемое с услышанным накануне. Так он уже весьма неплохо изучил основные направления живописи, вероятнее всего отличил бы Репина от Рериха, а Венецианова от Васнецова, но авангардное искусство ему давалось с трудом.

— Эх, была бы здесь наш экскурсовод Юлечка Лантратова, — пробормотал себе под нос Леонид, вглядываясь в эскиз художника Ч., — она бы непременно обратила внимание, что в супрематизме геометрические плоскости словно парят в безвоздушном пространстве, а в этой работе такое ощущение не складывается…

— И что эта вещь в целом больше похожа на кубистическую, хотя форма не сломана, — раздался вдруг откуда-то мягкий учтивый голос.

Леонид испугано отпрянул от картины и завертел головой. Выставочный зал был пуст.

— А потом она бы добавила, что Ч. — один из самых верных последователей Малевича и всегда оставался в рамках его учений, хотя все же сумел найти свою индивидуальность, — продолжал звучать неведомый голос.

— Ой, да она всегда это говорит возле Ч., а потом переходит к С., — вдруг ответил ему другой, такой же тихий, слегка шуршащий, но отчетливо различимый.

— Кто здесь? — Леонид лихорадочно вглядывался в сумрак музейного коридора, но никого не видел. — А ну выходи! Или буду стрелять! — зачем-то добавил он, хотя единственным оружием в амуниции охранника выступала шариковая ручка для кроссвордов.

— Сharmante! — иронично пропел голосок.

— Воинственный какой! — хмыкнул другой.

— А ну замолчите! — шикнул на них третий голос, явно женский, и затем добавил чуть тише, — вам не кажется, что он нас слышит?

— Слышу-слышу! — крикнул в пустоту Леонид, — а ну выходите с поднятыми руками! Где вы прячетесь, не вижу!

Наступила полная тишина. Охранник судорожно крутил головой и тяжело дышал, тщетно стараясь разглядеть в сумраке очертания неведомых гостей.

— Нет у нас рук, — вдруг пробурчал таинственный незнакомец.

— Жора! — с досадой воскликнула женщина.

— А что Жора? — снова пробормотал невидимый Жора, — если он на нас ствол настоит, как мы руки поднимем, мол, сдаемся? О тебе же забочусь, Марин.

— Самому не верится, но в этой ситуации я Георгия поддержу, — раздался другой голос.

— Петр, и ты туда же? — устало вздохнула женщина. — Почему только мне здесь не наплевать на элементарные правила конспирации?

— Ах, Ma chérie, Мариночка-Марина, — протянул Петр, — неужели тебя не интересует сия vita nova? В нашем-то стесненном рамой положении, три бесприютные фигуры, напрочь лишенные каких бы то ни было красок жизни! Я с вами уже покрываюсь кракелюрами от тоски!

— Это не кракелюры, — хмыкнул Жора, — это у тебя от раздутого самомнения рожа трескается.

— С меня довольно! — взвизгнул Петр, — бросаю перчатку! Дуэль! Дуэль до последней капли краски! Да начнется Danse macabre!

— Какую перчатку? У тебя даже рук нет, балда, — прыснул Жора.

— Да прекратите, сколько можно! — тщетно пытаясь унять спорщиков, тараторила Марина. Страсти кипели нешуточные.

Прислушиваясь к перепалке неизвестных, Леонид шаг за шагом медленно шел на звуки спора, пока не остановился у картины художницы Л. в конце зала. Постсупрематическая работа, по всей видимости являющаяся оммажем на живопись самого Малевича, состояла из трех мягких округлых фигур, изображенных по пояс — двух мужских позади и женской по центру на переднем плане. Бледное небо на фоне, обозначенное вверху картины полоской легкой синевы, почти совсем выцветало к горизонту. В холодном пространстве угасающих красок яркими цветовыми пятнами были четко выписаны геометричные фигуры с округлыми телами, длинными шеями и желтоватыми лицами, полностью лишенными черт. Леонид застыл перед картиной, потеряв дав речи — голоса явно доносились из холста.

— А ну заткнулись оба! — властно прогремела вдруг Марина, и спорщики тут же угомонились. — Кажется, он стоит прямо перед нами.

— Не вижу, у меня ведь нет глаз, — язвительно отозвался Жора.

— Мсье, если вы и правда здесь, подал бы вам руку, чтобы засвидетельствовать свое почтение, но таковой возможности не имею, — извиняющимся тоном добавил Петр.

— Что за чертовщина!? — закричал на весь зал Леонид.

(Прим. Вернее, он употребил несколько другое выражение, но оную газету читают в том числе нежные цветочки, норовящие упасть в обморок от любой скабрезности, посему, укажу так. Уверяю вас, это единственное намеренное искажение в нашей истории! Продолжим!)

— Пожалуйста, не при дамах! — испуганно воскликнул Петр.

— Да, не при Петеньке, — хихикнул Жора, — он у нас чувствительный!

— Я схожу сума, — замотал головой Леонид, — этого не может быть! Да-да, этого никак не может быть. Наверное, я сплю. Я сейчас просто ущипну себя и проснусь. Да-да, конечно, это просто дурной сон, закемарил на посту, известное дело.

Леонид закрыл глаза и принялся щипать себя за все, до чего дотянулся. Перестарался и сделал больно. Поморщился, укорил себя за излишнее рвение и приоткрыл один глаз — перед ним все еще висели «Три фигуры».

— Ну как? — раздался из картины меланхоличный голос Жоры.

— Нет-нет-нет-нет-нееет, — протянул охранник, отошел от картины, сделал круг по залу и вернулся, продолжая мотать головой.

— Вы здесь? — раздался голос Петра. Он старался говорить нарочито мягко и любезно.

— Это какая-то шутка? — Леонид стал пристально вглядываться в картину и бегать глазами по стене в поисках устройства, откуда мог звучать голос. — Где-то должен быть динамик, — бурчал себе под нос охранник, — я ведь такое уже видел, да-да, точно видел, в скульптурах этих, как их, питерских «перфораторов» с цветными волосами и железками в носу.

— Должно быть, вы хотели сказать «перформеров», — вежливо уточнил Петр, — смею вас заверить, мы не относимся к современному искусству, хотя и придерживаемся прогрессивных взглядов. По крайне мере, некоторые из нас.

— Так, мне надоел этот цирк, парни, — выпалила Марина. — Хотели пообщаться? Что ж, пожалуйста! Только давайте тогда уж по существу. Я — Марина, — добавила она уже мягче, — справа от меня Георгий, слева Петр.

— Друзья зовут меня Пьер, — учтиво добавил Петр.

— Откуда у тебя друзья? — не преминул уколоть того Жора, но шпилька ответа не удостоилась.

— А вы кто? — продолжала Марина.

— Охранник я. Леня. То есть Леонид, — замялся Леонид.

— О, какое чудесное имя! Могучий муж, храбрый спартанский царь! — торжественно воскликнул Петр.

— Ну, ладно вам, — засмущался Леонид, — немного может и могучий, но это у меня выправка просто еще с армейки, да и куртка чутка великовата…

— Чудесно, как чудесно! — не переставал умиляться Петр.

Леонид тряхнул головой, сгоняя с лица смущенную улыбку, волевым решением насупился и пристально уставился на картину.

— Так. Вы мне лучше скажите, что это такое? Как это рисунок разговаривает? В чем подвох? Или я сбрендил и ваши голоса у меня в голове? А ну признавайтесь!

— Технически, они и правда только у вас в голове, но это не обязательно означает сумасшествие, — мягко ответил Петр. — Как бы вам так доходчиво объяснить…

— Сейчас начнется… — протянул Жора.

— Да уж, — вздохнула Марина.

— Понимаете ли, Леонид, — как ни в чем не бывало продолжал Петр, — человек тонко чувствующий и, конечно, обладающий при этом изрядной долей фантазии, может, как бы так поточнее выразиться, мысленно проникать в мир за границами физической формы вещей…

— И это называется «поточнее»? — срезал того Жора. — Смотри, — обратился он к Леониду, — давай по-простому, на примерах. Представим, что ты долго и внимательно разглядываешь какой-нибудь пейзаж на картине. Допустим, что-то классическое саврасовское: поле, лес, грозовые тучи, вдалеке люди какие-то шоркаются. Смотришь на картину и понимаешь, ага, вот-вот хлынет дождь. А почему понимаешь? Потому что на самой картине отчетливо видишь, как листья на ветках колышутся, трава в поле под порывами ветра гнется, небо тучами заволакивает. Если ты, как Петька талдычит, персонаж с фантазией, то ты это прямо физически почувствовать можешь: и запах травы, и грозные дуновения ветра, и шум деревьев с картины отчетливо начнет доноситься. А если позволишь себе некоторую вольность, то и разговор людей услышишь, что по домам торопятся, от дождя пытаясь скрыться. Вот так картина с тобой «говорит», получается.

— Признаться, Георгий, иногда и от тебя можно что-то толковое услышать! — уважительно отозвался Петр.

— Ага, — бросил тот и невозмутимо продолжил, — вот и выходит, что у каждого предмета есть свой «голос», хоть у картины, хоть у жалобно пищащей пуговицы, что еле-еле штаны на пузе держит.

— Так это получается, каждый предмет может со мной говорить? — прищурился Леонид. — Даже, ну не знаю, допустим, чашка на столе?

— Конечно, — ответил Жора, — поставь перед собой посудину, посмотри на нее внимательно, постарайся проникнуть в ее «мысли» и «услышишь», как она хочет согреться, наполниться горячим чаем. Ну или она расскажет тебе, что мечтала родиться хрустальной рюмкой, чтоб заливаться водкой до краев. Голоса и сюжеты повсюду. Человек оригинальный их при желании слышит, многое, недоступное прочим, видит. Что та чашка сам историями наполняется, обогащается чувственным опытом.

— Но ведь это все нереально. Фантазия. Вымысел. Иллюзия! — Леонид взмахнул руками.

— О, все далеко не так однозначно, — вступил Петр. — Во-первых, в иллюзию можно верить всем сердцем. Хоть бы и секунду — но верить действительно и абсолютно искренне. Спросите писателя, слагающего легенду о могучем драконе, реален ли в момент работы над текстом огнедышащий змей, которого тот описывает. Уверяю, автор подпрыгнет на стуле и еще ожоги покажет. Во-вторых, ваша фантазия может быть осознаваемой иллюзией, но эмоции, которая она вызывает — реальны. И это самое главное. Если, скажем, одиноко гуляя в парке, вы вдруг представите рядом на тропинке приветливого зайца в галстуке-бабочке, то непременно улыбнетесь. Зайца-то, конечно, не существует (вернее, просто никто другой вам его наличие не подтвердит), но улыбка на ваших губах будет настоящая. Мозгу плевать на реальность, есть на тропинке заяц или нет — он «услышит» вашу фантазию и непременно отреагирует, ведь он думает не словами, а образами, эфемерными отголосками каких-то старых ощущений, большинство из которых даже не успевает облачить в синтаксическую форму. Представьте перед собой кусок торта — и у вас потекут слюнки. Или попробуйте посмотреть на ночь ужастик и выключить свет в спальне. Удачи с тахикардией и попытками втолковать мозгу, что ползущие по потолку щупальца — лишь тени от деревьев за окном. Так что фантазия, друг мой Леонид, это не совсем обман, это инструмент, помогающий слегка преобразовывать реальность ради получения ценных дивидендов в виде вполне себе настоящих эмоций.

— Со своей стороны я бы хотела заметить, — вступила Марина, — что к этому часто прибегают люди одинокие, пытающиеся расцвечивать жизнь недостающими красками. Порой они создают целые миры, где любят и любимы — стоит лишь прикрыть на мгновение глаза. Думаю, наш разговор как раз вызван подобным чувством одиночества, а эта картина для вас особенно важна, поэтому именно наши голоса вы услышали. Женское сердце подсказывает мне, что не обошлось здесь без госпожи Лантратовой…

— А ведь правда, — почесав лоб, прошептал Леонид. — Я ведь о ваших «Трех фигурах» и думал весь вечер, сейчас так отчетливо это понимаю. Юлечка, мне кажется, вашу картину очень любит. А я…

Леонид понял, что едва не сболтнул лишнего и осекся. Фигуры уважительно молчали.

— Просто она еще историю такую трогательную про вас рассказывает, прямо запала мне в душу, — желая перевести тему, оживился Леонид, — мол, на дворе 30-е, жесткая партийная идеология, официальное искусство — соцреализм, последователям Малевича приходится отказываться от собственных творческих замыслов, прятать свои работы, а то и обманывать, как Л. Она ведь вашим фигурам без лиц карандашом сперва глаза и рты пририсовала, чтобы в случае вопросов со стороны контролирующих органов соврать, что работа просто не закончена, так, подмалевок. Вот и правда, если приглядеться, вижу, вижу под слоем краски карандашные следы.

— Все так, — вздохнул Петр. — В угоду творческим замыслам создательницы лишились мы возможности лицезреть этот чудесный мир своими глазами.

— Но в такой визуальной форме и заключается наша художественная ценность, как произведения, мы ведь с вами уже не раз об этом говорили, — нравоучительно заметила Марина.

— Все так, все так, — снова вздохнул Петр.

— А знаете что, дама и господа, — воскликнул вдруг Жора, — а не совершить ли нам, так сказать, возврат к истокам?

— К истокам? — изумился Петр.

— Что значит возврат? — округлил глаза Леонид.

— Ой не нравится мне это… — затянула Марина.

— А вот смотрите, — расхорохорился Жора, — если сама Л. нам глаза написала, не является ли это также актом ее творчества? К тому же с этим история нашей картины обрела сюжет, который особенно ценится в мире искусства. Вся эта афера с подмалёвком, согласитесь, добавляет работе дополнительный смысл.

— К чему ты клонишь? — встрепенулся Петр.

— Да, к чему ты клонишь? — прищурился Леонид.

— Мы все об этом пожалеем, — снова вздохнула Марина, но Жору было не остановить.

— А что если мы попросим друга нашего Леонида в точности провести карандашом по намеченным самой Л. линиям, что по словам уважаемого музейного охранника еще виднеются под слоем краски?

— Господа, прошу вас! — воскликнула Марина, — это несусветная глупость, порча имущества, акт вандализма в конце концов! Петр, скажи им, ты ведь всегда был на стороне искусства!

— Я? — робко отозвался Петр, — я-то да, на стороне искусства… Но, Марин, неужели тебе никогда не хотелось взглянуть на этот удивительный мир своими глазами? Выбраться из мрака слепоты и заточения? Увидеть произведения мирового искусства, чтобы осознать себя в его контексте? Разве тяга к свету знаний не оправдывает средства?

— Лично я хочу просто посмотреть на задницу Марины, — хмыкнул Жора, — ведь фигуры и формы — основа мироздания.

— Ах так? — вскипела она, — тогда, господин охранник, пририсуйте мне еще и руку, чтобы я могла влепить ему пощечину!

— Ну тогда ему придется изобразить мне щеку! — торжествующе воскликнул тот.

Перепалка между фигурами становилась все громче. Не в силах выносить оглушительный гул кипящего спора, охранник замотал головой, но звуки голосов только усилились.

— Ладно! Ладно! — закричал вдруг Леонид, выхватил из нагрудного кармана ручку для кроссвордов и, повинуясь какому-то неясному наваждению, судорожными движениями нарисовал фигурам глаза поверх видневшихся оригинальных линий.

Едва охранник отнял ручку от холста, голоса смолкли. Сердце неистово забилось. Воздух в зале словно загустел, Леониду стало дурно. Картина перед глазами посыпалась, как в калейдоскопе, и в пелене тумана, застилавшего раскалывающуюся голову, ядовитой змеей поползла мысль — свершилось что-то ужасное.

— Что я наделал?! — начал рвать на себе волосы Леонид. Ноги его подкосились. Чтобы не упасть, охранник в последний момент уперся руками в стену, едва не коснувшись носом безмолвной картины. Теперь он смотрел прямо в нарисованные им глаза и электрическим током, отдаваясь во всех частях тела, пробежало ощущение ужаса.

Леонид почти не помнил следующие несколько дней. Он провел их в натуральном бреду, смешивая в своих показаниях правду, в которую никто не верил, и вымысел, который все сочли похожим на истину.

Журналисты, члены музейной комиссии, работники полиции — все смешалось для Леонида в одно бесформенное пятно краски. Но охраннику было наплевать. Перед глазами у него стоял лишь немигающий взгляд на округлом лице, лишенном прочих черт.

Что касается картины, то через несколько дней после инцидента она была подготовлена к транспортировке и отправлена в столицу на реставрацию. Музейные работники еще долго травили байку, будто перед погрузкой в ящик прямо откуда-то из полотна раздался тихий, слегка шуршащий, но отчетливо различимый шепоток: «Да будет свет!»