Арт-пытка, или ГКП

Антон Рай

Безумно интересный диалог, в котором безумный миллиардер Александр Томский раскрывает сущность созданного им безумного сообщества – ГКП. Для узкого круга читателей, непонятно почему интересующихся философией.

02. Культура с большой буквы

Крот. Хорошо, тогда пойдем дальше и приступим к самому что ни на есть «разговору по существу». Знаете, какие ассоциации вызывает у меня слово «Культура»?

Томский. Надеюсь, вам не хочется тотчас схватиться за пистолет?

Крот. Нет, за пистолет не хочется. Скорее мне хочется зевнуть.

Томский. Зевнуть? А почему, собственно?

Крот. Как вам сказать… Я сразу представляю себе нечто вроде концерта классической музыки и сонную публику на нем. Скучища, одним словом.

Томский. Вы не любите классическую музыку?

Крот. Я не люблю оказываться под градом вопросов. Все же это моя прерогатива — обрушивать этот град на интервьюируемого.

Томский. Сорри. Но вы сами спровоцировали мой вопрос.

Крот. Хорошо, я готов ответить. Да, я не большой фанат классической музыки — предпочитаю рок-музыку. И те люди, которые ходят на рок-, поп — или даже рэп-концерты, по мне куда более живые, чем культурные трупы на классике. Слово «Культура» отдает мертвечиной.

Томский. «Культурные трупы» — это очаровательно. Это надо запомнить и использовать. И я, кажется, понял, куда вы клоните. Хотя тут возникает две проблемы: первая, если вы действительно не любите высокую Культуру как таковую, Культуру, так сказать, с большой буквы. Однако, я в этом сомневаюсь. В частности, я точно знаю, что вы много читаете и как раз-таки отдаете предпочтение классическим текстам.

Крот. Предпочтение? Нет, классику я знаю неплохо (годы учебы так вбили её в голову, что и захочешь выбросить, а не получается), но предпочитаю, конечно же, современную литературу. Да и разве кто читает классику как-то иначе, кроме как из-под палки, или, переформулируя — какой сумасшедший будет читать классику по собственной воле?

Томский. И вы туда же! Мне вот недавно один «ценитель» прекрасного заявил, что не может читать классику, потому что там слишком часто замалчивается секс и это, мол, скучно.

Крот. Прав ваш ценитель.

Томский. А мне, знаете ли, как раз куда интереснее, если герои и героини не слишком торопятся прыгать в постель; мне как раз скучно, если они сразу же оказываются в постели. Или еще другой «ценитель» прекрасного как-то сказал: «Герои Чехова все чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на х… вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом»¹. Ну, правильно, Чехов — это мертвечина, а надо бодренько ехать в Москву. На рок-концерт. Та же примерно логика.

Крот. Я, в общем, не совсем об этом. Хотя…

Томский. Неужели и вы скажете, что трем сестрам надо было спалить вишневый сад и нестись с Москву?

Крот. Но вы-то сами много раз говорили, что рождены «дело делать», а не декламировать в пустоту.

Томский. Ну так очевидно, что я и не герой Чехова, да и в конечном счете я предпочел делу, признаваемому в обществе настоящим, то есть бизнесу, какое-то дело весьма сомнительное, то есть реально стоящее. Так уж выходит, что Культура с большой буквы всегда вызывает некоторые подозрения у некоторых чересчур живых современников. В этом смысле, я думаю, что иногда прямо полезно, когда у культурного человека наблюдается отток, упадок жизненной энергии, — иначе ему никак не усидеть ни с книжкой в руках, ни на «классическом» концерте.

Крот. Вы опять-таки на всех производите впечатление не просто энергичного, а гипер-энергичного человека.

Томский. Я опять-таки — руководитель, человек действия, а всякое руководство требует энергии. Но может быть именно поэтому я сам и не писатель, и не философ, — именно потому, что слишком уж энергичен, слишком вовлечен в действительную жизнь.

Крот. Сомнительный тезис — многие писатели (и даже мыслители) отличались скорее избыточной энергией. Толстой, Маркс — те еще живчики были.

Томский. Так эта их чрезмерная «живость» и приводила к тому, что они вовлекались в общественную жизнь, видели себя руководителями людей, а не букв. Хотя, вообще говоря, тезис об оттоке энергии действительно сомнительный. Творческий человек переплавляет жизненную энергию в творчество, но, очевидно, максимум творчества требует и максимума энергии для переплавки. Не зря и Шопенгауэр говорил, что гениальных людей всегда находили особенно пылкими, хотя вовсе и не все пылкие люди гениальны². Что касается Толстого и Маркса… Мир легко обошелся бы без толстовских общин, а вот без «Войны и мира» — никак. С марксизмом дело обстоит посложнее, но, в целом, итогом жизни Маркса, очевидно, является «Капитал», а не «Интернационал».

Крот. Не очевидно — марксисты никогда не согласятся с вами.

Томский. Не согласятся, но у нас сейчас нет времени спорить с ними, к тому же о марксизме нам все равно еще придется поговорить подробнее.

Крот. Вот как? Что ж, поговорим… А вторая проблема?

Томский. Вторая?

Крот. Вы сказали: «Тут возникает две проблемы»; первая — это любовь или нелюбовь к Культуре с большой буквы, а — вторая?

Томский. Ах, да. Вторая — это отношение к общественной культурной жизни в целом. Здесь я, надо сказать, во многом согласен с вами — в ней много мертвечины, причем опять-таки мертвечины двоякой. С одной стороны — это именно что превращение культуры в некую сонную забаву для «приличной публики»; с другой — поле разнузданного эксперимента для публики «неприличной».

Крот. А чем приличная публика отличается от неприличной?

Томский. Сейчас уже почти ничем; раньше она отличалась своим общественным положением; чаще всего её называли буржуазной публикой. Приличная публика — люди, имеющие средства и положение в обществе и отстаивающие ценности этого общества. Искусство для них — своего рода духовный десерт после сытного материального блюда. Соответственно, неприличная публика — всякого рода отщепенцы, студенты, бунтари с причиной и без, и прочая, и прочая. Их искусство — всякого рода эпатаж, пощечина общественному вкусу, бунт против всего понятного, привычного и, как следствие, ручного. Но сегодня все перемешалось — авангардное, контркультурное искусство превратилось в такую же забаву, как и классическое; приличная публика охотно идет на всякие «неприличные» перформансы; эпатаж давно стал ручным и обыденным.

Крот. И вам это не нравится?

Томский. А мы изначально находимся вне этой системы координат. Мы чтим классику, но при этом выпадаем из «приличного общества», — однако, выпадая, не бунтуем против него.

Крот. Хорошо бы развить этот тезис.

Томский. Разовьем, обязательно разовьем, но — чуть позже.

Крот. Все у вас «на потом» откладывается — и Маркс, и бунт против Общества.

Томский. Поверьте, обо всем поговорим, но для начала нам надо определиться с идейными основаниями, на которых выросло и покоится, то есть не покоится, но бурлит наше сообщество — тогда все будет понятнее.

Крот. Значит, пора взяться за основы. Но пока я спрошу о другом: вы уже несколько раз сказали о Культуре с большой буквы, очевидно, противопоставляя её какой-то культуре с маленькой буквы. В чем суть этого противопоставления, чем различаются эти две культуры? Или — тоже потом расскажете?

Томский. Нет, почему, можно и сейчас. Культура с большой буквы — это всего лишь обозначение для высшего пласта культуры, то есть для того, что остается в истории культуры. Пока что я скажу так, хотя по сути это и неверно.

Крот. Зачем же вы говорите так, если это неверно?

Томский. Затем, что в противном случае мне пришлось бы делать очень много уточнений, время для которых еще не пришло. Так что и здесь я тоже «потом уточню». В общем, Культура с большой буквы — это высший пласт культуры, а вот что касается места в истории — нам еще придется об этом поговорить.

Крот. Тогда задам следующий вопрос: рок-музыка останется в истории?

Томский. Хорошенький вопрос!

Крот. Вполне законный.

Томский. Может и законный, но для меня он не имеет смысла — зато для меня очевидна несопоставимость таких фигур, как, например, Моцарт, Бах или Бетховен с такими фигурами как Джон Леннон, Джим Моррисон или Тилль Линдеманн.

Крот. А, по-моему, «Битлз» стали просто-таки одним из символов двадцатого века, и, следовательно, как минимум их место в истории незыблемо. Это же чистой воды классика!

Томский. И о слове «классика» мы тоже поговорим, потому что оно тоже по большому счету неудовлетворительно. Слово «классика» словно бы и придумано как раз для того, чтобы, услышав его, зевнуть, — таковы издержки школьнического принудительного вбивания в голову классических текстов.

Крот. Вот так сюрприз, — а я-то был уверен, что вы и назовете Культуру с большой буквы классической культурой.

Томский. Нет, не назову.

Крот. И все равно «Битлз» останутся в истории.

Томский. В истории может, и останутся, — тут как раз, в отличие от несопоставимости Леннона с Моцартом, не все очевидно.

Крот. Далеко не все. Но и сама постановка вопроса, по-моему, не совсем очевидна. То есть я хочу сказать: стоит ли воспринимать современную культуру как культуру то ли с большой, то ли с маленькой буквы? Не все ли равно? История все и так расставит по своим местам. А вот если мы сами начнем подходить к культуре с классическими мерками, то будем только душить её. Это, мол, не Бах, а это не Моцарт.

Томский. Ну, тут я скорее с вами согласен. Хотя и не совсем. Согласен в том плане, что действительно нет смысла заставлять кого-то быть Бахом. Даже Моцарт — и тот ведь не был Бахом. Но я не согласен с тем, что надо отказаться от понятия «Культуры с большой буквы» как мерила для культуры. Иметь представление о том, что в Культуре возможно высшее её проявление совершенно необходимо. И для художника, и для зрителя, и особенно для такого сообщества как ГКП. Ведь собственно культура и становится культурой, только когда она становится Культурой с большой буквы. Только высший пласт Культуры имеет реальное культурное значение.

Крот. Ну, это — явная ерунда.

Томский. Это — истина.

Крот. И вы можете обосновать или хотя бы пояснить эту истину?

Томский. Могу, но — потом. Как раз, когда речь зайдет об истории культуры.

Примечания

1

Эдуард Лимонов. «Другая Россия. Трупный яд XIX века».

2

«Гениальных людей всегда находили пылкими и страстными. Источник этого заключается в том, что только у могучей воли есть в то же время необычайная мера познавательной силы; но это — условие гениального творчества: это могучее хотение должно скоро испытать страдание от недостатка в удовлетворении, и вот именно тогда познание отвлекается от собственной воли и направляется на мир». (Артур Шопенгауэр. «Введение в философию». 330)