Контрапункты

Антон Александров (2024)

Это книга про дедушку-самоубийцу и утилизацию старых боеприпасов, про бордели для животных и тяжёлую судьбу закладчиков, про зомби-апокалипсис, который никто не заметил, и анекдоты, неуместные при сексе, про воровство старых холодильников и девушку, у которой светилось левое ухо, а также про то, куда девать тело человека, которому вы отрубили голову. Одним словом, это книга про жизнь типичного офис-менеджера в 2010-е годы.

Мой дедушка

После смерти своей кошки мой дедушка решил, что ему тоже пора умереть. Вернее, умереть он решил раньше, но кошка его сдерживала. Помню, он ходил по деревне и, здороваясь с соседями, говорил:

— Вот, после смерти Мани и Николай Петровича, нас двое стариков осталось — старые дед да кошка.

И посмеивался. А ему отвечали:

— Ты уж держись, Пётр Ильич, не раскисай. Ты теперь первый парень на деревне.

Дед раскисать и не думал. Ему в ту пору шёл шестьдесят девятый год, но он был ещё здоров, для своих лет силён и подвижен, даже ел своими зубами. Но, видать, смерть Мани его всё ж подломила.

Маня — это баба Маня, моя бабушка. А Николай Петрович — наш сосед через три дома, но он вредный был старикашка, не думаю, что дед по нём переживал.

На сороковой день после смерти бабы Мани дед, махнувший за упокой души пару рюмок, запричитал.

— Эх, Манечка, Манечка, чего ж ты поторопилась? Жила б себе дальше, а ты… Ииэх… Теперича и меня тут ничего не держит, одна кошка разве. Вот догляжу её, и всё.

Моя мамка тогда его одернула:

— Ну чтоб тебя, Пётр Ильич! Напьёшься и давай языком молоть! Живи, пока живётся!

Дед тогда спорить не стал и эти его слова забылись. Мало ли что человек спьяну брякнет. Тем более расчувствовавшийся, бывает. Как-никак, они с бабушкой сорок пять лет были женаты, войну пережили, а прежде ещё революцию, много всего. Да и кошка пока умирать не спешила, хоть ей уже было лет пятнадцать, наверное, раза в три меня старше. Но Мурку возраст не смущал, она всё так же по утрам обходила свои владения, нередко принося деду задушенных крыс. Он тогда её гладил, а затем, кряхтя, аккуратно клочком газеты брал крысу за хвост и нёс на свалку за туалет, закапывать.

— Чего она их не ест, а, дедушка? — спросил я как-то.

— А чего ж ей их есть? Чай, мы её каждый день кормим чем повкуснее крысы, мамка твоя ей и молочка, и хлеба, и мяса. Да и не только крыс, небось, ловит, мышами тоже не гребует. Только их она мне не носит.

Помимо крыс, кошка всё так же регулярно приносила и котят — четырёх, а то и пять за раз. Сколько могли, папа с мамой раздавали по деревне или родственникам в город, а остальных папа закапывал далеко за огородами, в поле, у одиноко стоявшей там ветлы, разбитой молнией.

Так незаметно и буднично прошло ещё три года. Я рос, учился и играл в лапту, салки, прятки и ножички с соседними деревенскими ребятами и со своими двоюродными братьями и сёстрами, когда их привозили из города мои шумные дядья и тёти. Но мои братья и сестрёнки были ещё маленькие, поэтому с ними играть не так интересно, как с соседскими ребятами. А ещё я часто ходил с дедом на рыбалку и за грибами, и это было очень интересно. Мы брали с собой двух моих друзей, сыновей тёти Тани, живущей через два дома от нас — Витька и Серёгу, и целыми днями пропадали на реке, рыбача или купаясь. И когда вечером приходили уставшие и загорелые, мама незло ругалась на деда:

— Почему так поздно? Я уж боялась, вы все перетонули.

А дед посмеивался и говорил — Нехай! Небось не утонут, пока я рядом.

Но один раз мы засиделись совсем до темноты, слишком хорошо клевало, и за нами на реку приехал на тракторе муж тёти Тани — дядя Володя. Тут уж деду и впрямь досталось серьёзно, несмотря на возраст, да и мне с ребятами перепало.

Или уходили с утра в посадку за грибами, вставали в ней в цепь и каждый из нас четверых шёл по своей полосе. Так мы брели до обеда. Затем перекусывали яйцами, хлебом и огурцами, которые брал дед, и возвращались домой. Если набирали полные корзины, то шли обратно вдоль посадки по дороге, если набирали мало, то шли по своим следам по посадке, и уж тогда обязательно добирали корзины пропущенными в первый раз грибами. В этом случае один из нас шёл по дедушкиным следам и ему мало что удавалось найти, потому что дедушка почти что не пропускал грибов, не то что Витёк с Серёгой.

А потом Мурка опять окотилась, но дед велел отцу котят оставить на первое время. И лишь спустя пару недель, когда Мурка уже вовсю учила их кошачьим премудростям, дедушка лично выбрал самого крепкого и сообразительного котенка из выводка, а остальных засунул в старый мешок и сам закопал под ветлой. Папа, прежде чем закапывать котят, сперва их убивал, а дед не стал с ними возиться. Они ещё долго пищали из-под земли у старой ветловки, прежде чем умерли.

Мурки в это время дома не было, она обходила свои охотничьи владения, а когда вернулась, её ждал всего один ребёнок, а не четверо. Кошка несколько дней обижалась из-за этого на деда. Прежде она часто вилась возле него, как Дружок возле папы, даже коз иногда ходила с ним пасти.

Дружок, кстати, это наш сторожевой пёс. Он, несмотря на имя, огромный и злой, как собака. Я его тогда немного побаивался даже.

Я спросил у дедушки:

— Наверно, тяжело терять своих детей.

— Да — сказал он мне.

Мама, которая меня слышала, позже сказала:

— Ты с дедушкой об этом лучше не говори. Он ведь на самом деле не тебе дедушка, а папе. Тебе он прадед. А его два сына и дочь погибли в войну. Они с бабой Маней с большим трудом это пережили, не надо ему лишний раз напоминать, расстраивать. Он и без этого их постоянно поминает. То папу Петькой назовёт, то меня Нюрой.

И стало у нас с тех пор две Мурки — Мурка старая и Мурка молодая. К этому времени даже мне стало понятно, что старая Мурка и правда очень старая. Она уже не была так быстра и красива в своих движениях, всё чаще просто лежала, свернувшись клубком у печки или на подоконнике, даже глаза у неё стали печальные и тусклые.

А потом Мурка умерла. Дедушка её похоронил, всё там же у ветлы, где и её котят. А мама даже всплакнула капельку

— Никогда у нас больше такой хорошей кошки не будет.

— Может, и будет, кто знает — сказал дед.

На следующий день мы с самого утра ушли с дедом за грибами. В обед, как обычно, уселись на поляне покушать, но дедушка в этот раз есть с нами не стал.

— Я, ребятки, не хочу, с утра переел, вы на меня не смотрите, ешьте.

Когда же мы пришли, уставшие, домой, он сразу лёг спать, не стал вечерять, только воды глотнул из ковша.

С утра мы с ним вдвоём отправились на рыбалку и просидели с удочками от зорьки и до зорьки, даже Витьку с Серёгой не брали, чтобы тётя Таня на нас не ругалась. И вновь дед не стал обедать. А вечером — бух сразу в постель и захрапел.

На третий день, когда я проснулся, деда дома уже не было.

— Умотал куда-то с утра пораньше — сказала мне мама.

— Знаешь, мам, дедушка уже два дня ничего не ел.

— Не может быть! Он мне говорил, в обед поем, возьмём с собой побольше, на свежем воздухе, дескать, аппетит лучше.

— Не, мам, ничего он не ест, всё нам отдаёт.

— Вот дела! Чай и вправду за кошкой собрался?

Ночью, когда дедушка вернулся в избу после своих неведомых дел, его ждали серьёзные отец и мать.

— А вы чего не спите, кого сторожите?

— Да вот завозились с делами, даже поужинать не успели. Ну как раз и ты подоспел, садись тоже.

— Не, Люба, спасибо, я в гостях был, меня накормили, кабы не лопнуть.

— А ну хватит, дед, байки нам травить! Ты же третий день не ешь ничего! Ты что, впрямь помирать собрался?

— Ну и собрался. Хватит, пожил своё.

— Да ты что такое говоришь-то? Как же это так?

— А вот так! Устал я ребятки, хватит. Все мои уже умерли, вот Мурка была последней, за кого я отвечал, теперь можно и умирать со спокойной душой.

— А мы как же будем без тебя?

— А что вы? Вы уже давно взрослые. У самих ребёнок. Проживете и без меня.

— Дед, ты погоди, не руби с плеча. Ты куда полетел? Успеешь на тот свет. Вон, дел сколько недоделанных.

— Это уже не мои дела, теперь ты хозяин. Я не рублю с плеча, всё уже решено. Три года решал, чай, немалый срок, верно?

— Бога побойся, дедушка. Это же самоубийство, грех.

–Вот и бога приплела сюда. У него, небось, и без меня дел полно. А уж там, внучка, мы с ним сумеем договориться, с милостивцем.

Они ещё долго говорили втроём, но я больше не слушал. Я уткнулся лицом в подушку и злился на деда, пока незаметно не уснул.

Следующие несколько дней мы все старались избегать друг друга. Отец работал, как проклятый, калымил и возвращался домой затемно. Мама тоже вся был в заботах, дед гулял по деревне или уходил на дальние выпасы и просто сидел там, глядя в небо. Я убегал на весь день играть с ребятами, но почти не играл, а только сидел и смотрел на них.

По вечерам, когда мы ужинали, дедушка сидел на крыльце и гладил спущенного с цепи Дружка. В один из дней я подошел и сел рядом.

— Дед, не умирай, а, дедушка. Мы же тебя любим.

— Ишь ты! А если умру — любить перестанете, что ли?

— Нет.

— Ну а чего же тогда?

Мы посидели молча, щурясь на закат.

— Твоя мать говорит, что собаки к покойнику воют, а вот Дружок молчит. Так что брехня всё это, бабьи сказки. Нечего им верить, своим умом живи. Погладь, пусть к новому хозяину привыкает. И не бойся его.

— Я и не боюсь.

— Правильно. Ничего не нужно бояться.

И дед ушел в дом. А я сидел на крыльце, и смотрел на яркий колобок солнца, пока он совсем не утонул среди ветвей посадки за пшеничным полем, а потом ещё, пока мама не позвала меня в дом спать.

Следующим утром дед не проснулся. Меня выгнали во двор, и я гладил Дружка и мне было очень грустно. Деда в это время мама и другие женщины обмыли и переложили в снятый с чердака гроб. После этого меня впустили, наконец, в дом. Дедушка лежал в гробу строгий и спокойный, и совсем не похожий на себя. Я постоял немного и вышел в другую комнату. Обедать и ужинать меня отправляли к тёте Тане. Она хотела меня и ночевать у себя оставить, но я отказался.

— У меня свой дом есть.

— И не боишься с покойником в одной комнате спать?

— Там не покойник. Там мой дедушка. Чего же мне его бояться? И вообще я ничего не боюсь.

— Ну иди домой тогда, храбрец.

Наутро приехали дядя Миша из города и его жена тётя Лена. И дядя Коля. И ещё какие-то родственники. Деда переложили на кровать, потому что коридор был узкий, и побоялись, что, если нести прямо в гробу, можно не пройти. Потом вынесли гроб и поставили его на улице на стулья. А потом и дедушку вынесли на простыне и прямо с ней опустили в гроб. Потом мама и дядя Коля попрощались с ним, потому что оставались в доме собирать стол для поминок, и деда уже прямо в гробу погрузили на телегу, и мы все остальные пошли на кладбище. Могилу вчера уже выкопали папа и дядя Володя. Одна из теток прочитала короткую молитву и все стали подходить к дедушке, креститься и целовать его в лоб. Я тоже перекрестился и поцеловал дедушкин лоб. Я никогда не целовал его, пока он не умер. А затем гроб заколотили и на веревке спустили в яму. Мы бросили по три комка земли, и папа вместе с дядей Мишей и еще каким-то дядькой из города стали закапывать могилу, а я смотрел, как комки земли падают на моего дедушку и мне было плохо видно, потому что из глаз тихонько лились слёзы. Одна из тёток положила мне руку на плечо и погладила голову. Я не помнил, как её зовут, но не стал отстраняться.

А вечером, после поминок, молодая Мурка задушила свою первую крысу и принесла её вышедшему на крыльцо папе. Мол, я сегодня сытая, но знаю свою работу, и за что меня кормят.

Отец завернул крысу в газету и позвал меня.

— Иди, закопай её где-нибудь возле сортира, я на сегодня уже накопался.

И я взял свёрток и лопату и пошёл за огород и зарыл крысу там.