На кухне мисс Элизы

Аннабель Эббс, 2020

«На кухне мисс Элизы» входит в список лучших исторических романов по версии New York Times. Эта история основана на реальных событиях, которые произошли с английской поэтессой Элизой Актон и ее верной помощницей Энн Кирби. Прелести современной кулинарии не останутся незамеченными для читателей, которые потратили последний год на то, чтобы научиться печь домашний хлеб. Это невероятная история двух жизнерадостных женщин, которые проложили свой путь и нашли свой голос в совсем другое время. «На кухне мисс Элизы» была переведена на 16 языков, а CBS Studios готовится ее экранизировать. История Элизы и Энн доказывает: чтобы изменить мир, достаточно научиться варить яйца. Англия, 1837 год. Когда королева Виктория начинает свое правление, Элиза Актон вносит последние штрихи в сборник стихов. Она мечтает, чтобы ее книга увидела свет, но своенравный издатель уверяет Элизу, что поэзия – не женское дело. То ли дело кулинарная книга. Элиза никогда не готовила, однако сдаваться не намерена. Она нанимает в качестве помощницы семнадцатилетнюю Энн Кирби, и между девушками зарождается крепкая дружба. Собирая рецепты со всего мира и осваивая кулинарное дело, Элиза и Энн создают уникальную книгу, ломая социальные стереотипы викторианской Англии. Это история о вкусной еде, семейных тайнах и настоящей дружбе, но главное – это история о женщинах, которые навсегда изменили отношение к кулинарии. «Интригующая дружба Элизы и Энн, прекрасное повествование о любви к еде и реальный жизненный опыт женщин, живших в викторианской Англии». – Сара-Джейд Верчью и Клэр Хей, Simon & Schuster UK «Я всегда была очарована старыми кулинарными книгами, поэтому блюда из этой истории покорили меня». – Люсия Макро, HarperCollins US «Элиза Актон – настоящее открытие». – Клэр Пули «Голоса Элизы и Энн сменяют друг друга, но еда всегда стоит на первом месте». – New York Times

Глава 2

Энн

Похлебка из репы

Никогда в жизни я не испытывала такого позора. Я нечаянно засыпаю, а через четверть часа, когда открываю глаза, надо мной черной тенью нависает викарий Торп.

— Ой, ваше преподобие, — бормочу я, вскакивая на ноги.

Я сразу понимаю, зачем он здесь. По правде, я ждала этого дня. Его глаза кружат по комнате, точно ветряные мельницы. Глаза человека, не знающего, что такое голод. Он рассматривает наш домишко: затянутый паутиной дымоход, груду зловонных тряпок, что я не успела постирать, черные клочья собачьей шерсти по углам. Слава богу, хоть очаг успела вычистить и золу вынесла.

За спиной у викария — моя мама, вцепилась ногтями в обмотанную вокруг нее простыню. Эти узлы — не иначе работа миссис Торп. Значит, маму нашли неодетой. Скорее всего, на берегу реки, куда она ходит мыться и забывает потом надеть платье. Я вздрагиваю от этой мысли — какой срам, ее могли видеть с барж, проплывающих мимо, и работяги с пороховой фабрики…

— С этим пора кончать, — говорит его преподобие, оглаживая толстый, круглый от пирогов и пудингов живот.

— Она бродила по округе? Я привязала ее к себе, но нечаянно уснула.

Я не говорю ему, что мама всю ночь не давала мне спать, требовала то одно, то другое, дергала за веревку, щипалась, лягалась, рвала ногтями свою ночную сорочку.

— Сколько она уже… — Викарий многозначительно опускает голову к земле, точно намекая, что это проделки дьявола.

Однако я знаю, что Бог любит всю свою паству одинаково, и поднимаю взгляд к небесам.

— Уже пять лет, как она стала… рассеянной.

Я молчу о том, что в последнее время маме совсем худо, а после прошлого полнолуния она даже меня не узнает.

— Ее нужно поместить в психиатрическую лечебницу, Энн, — говорит викарий. — В Барминг-Хит недавно открылась новая.

— Я буду привязывать ее покрепче, — обещаю я, избегая его взгляда.

У меня горят щеки. Интересно, он сам нашел маму или кто-то привел ее к нему, вместо того чтобы отвести домой? Или она заявилась в таком виде в церковь? Как представлю, что она сидит в церкви голая или в своем потрепанном бельишке, безумная, ничего не соображающая, все внутри сжимается.

— Что вы сегодня ели, Энн?

Викарий смотрит на Септимуса, который растянулся у очага, приоткрыв один слезящийся глаз. Во взгляде мистера Торпа читается настороженность, точно он думает, что мы можем съесть нашего несчастного тощего пса.

— Мы питаемся не хуже, чем кормили бы маму в богадельне или в лечебнице.

Я усаживаю ее на пол и ослабляю узлы на простыне, надеясь, что она не начнет брыкаться. Мне до смерти хочется, чтобы викарий ушел, но он продолжает допытываться, так что приходится отвечать.

— Мы съели по куску хлеба с топленым жиром и по луковице, — отвечаю наконец я, не уточняя, что хлеб был сухой, как пекарская метла, а лук выпустил стрелы длиной с мою руку.

— И похлебку из репы, — придумываю я на ходу.

— Твою мать могут принять в лечебницу бесплатно, о ней там будут хорошо заботиться. А отцу я могу дать работу — ухаживать за церковным кладбищем.

Я удивленно замираю. Понятно, почему он хочет избавиться от моей мамы, но найти работу для папы… Этот человек — не иначе, как святой. И трех лет не прошло, как он нашел работу в Лондоне для моего брата Джека — жарить мясо на кухне джентльменского клуба. Я напоминаю, что у папы только одна нога — вторую он потерял, сражаясь за короля и свою страну.

— Знаю, знаю, — отвечает он, отмахиваясь от меня, точно от лишайной дворняги. — Господу неугодно, чтобы твоя мать бегала по округе в голом виде. Это нехорошо для… для…

Он останавливается и прищуривает глаза.

— Для морального состояния прихожан.

Интересно, ему это сообщил сам Господь? Пожаловался на мамино безумие? Или рассказал о позапрошлом вечере, когда папа схватил маму за шею и сжал изо всех сил, точно рождественского гуся? От папы разило пивом, и он был сильно не в духе. К счастью, от пива мой бедный одноногий папа так ослабел, что повалился на пол и завыл:

— Она ничего не соображает, Энн. Даже меня не помнит… И себя не помнит. Не человек она больше.

Тем временем мама лежала на матрасе, растянув губы в беззубой ухмылке, не понимая, что ее только чудом не задушил собственный муж.

Его преподобие начинает пятиться к двери, отводя взгляд от моей несчастной матери, ползающей по полу. Сквозь редкие, тусклые волосенки просвечивает желтый, как пергамент, череп. Я укладываю ее на тюфяк и сгибаю костлявые члены, придавая позу кошки. Сбившаяся простыня завязана большими узлами на плечах, коленях и бедрах, и мама больше похожа на кучу грязного белья, чем на человеческое существо. В это мгновение я понимаю, что никто, кроме меня, не сможет за ней присматривать, только я могу ее успокоить.

— Я буду ее одевать, — обещаю я. — И научусь завязывать крепкий морской узел.

Викарий останавливается и очень внимательно оглядывает комнату. Он поднимает взгляд к полке, где когда-то лежали мамины книги: молитвенник, кулинарная книга «Готовим просто и вкусно», «Немецкие сказки» в рубиново-красном переплете. Теперь там пусто. Я жду, когда он спросит, почему у нас нет молитвенника. И Библии. Вместо этого он говорит такое, что я теряю дар речи.

— Ты умная девушка, Энн, сметливая, — говорит он. — Ты могла бы стать прислугой. Или нянькой. Тебе бы этого хотелось?

Я моргаю, как дурочка.

— Это правда, что мать научила тебя грамоте?

Я киваю, и он продолжает:

— Если ты скрупулезно честна и будешь очень стараться, то можешь стать горничной. Я вижу, ты не чураешься тяжкого труда.

Я не успеваю прикусить язык и выдаю свое заветное желание. Эти слова крутятся у меня в голове каждый вечер, точно развевающиеся на ветру ленточки.

— Я мечтаю стать кухаркой, — выпаливаю я.

Немедленно пожалев о своих словах, я, однако, не могу забрать их назад, а потому делаю вид, что страшно занята вытаскиванием веточки, запутавшейся в маминых волосах.

Преподобный Торп кашляет, не хриплым булькающим кашлем, как папа, а точно у него в горле хлебная крошка застряла.

— Ого, куда ты замахнулась, — говорит наконец он. — Разве что, может, в небольшой семье. Если начнешь с буфетной прислуги. Сколько тебе лет, Энн?

— На Михайлов день исполнится семнадцать.

Я стараюсь говорить твердо и уверенно, хотя думаю совсем о другом. Перед глазами проплывают пироги с румяной корочкой, влажные маслянистые пудинги, тушки птиц на вертелах, корзины со свежими овощами, толстые бочонки со сладким изюмом, палочки корицы длиной с мою ладонь и прочая снедь, о которой рассказывал Джек.

— Ты старовата для услужения, но я поищу для тебя место, — говорит викарий. — Все в этом Божьем мире должны нести свою ношу.

Мне впору обидеться — это я-то не несу свою ношу? Да только я слушаю его вполуха: воображение унесло меня на кухню. Я шинкую зелень, нарезаю овощи, мешаю бульон, насаживаю на вертела поросят и срезаю жир с почек. Как Джек в Лондоне. Он говорит, что я не могу даже представить, сколько там еды. Кастрюли величиной с молочный бидон, гигантские голландские печи, кладовые размером с целый дом, ступки больше моей головы. У меня урчит в животе — так громко, что я хватаюсь за бок, боясь, что священник сочтет меня слишком неотесанной для работы на частной кухне.

Он пригибается, чтобы пройти в низкую дверь, рассчитанную на осла, а не на человека.

— Значит, решено. Твою мать будут кормить, за ней присмотрят, а вы с отцом сможете зарабатывать на жизнь.

У меня тревожно сжимается сердце. Выходит, я смогу стать кухаркой, только если мою маму запрут в сумасшедшем доме? Неужели я на такое согласилась?