Иней

Анна Инк

– Как вы познакомились? – Те двое, которые были с ним. Они хотели меня изнасиловать. Его друзья. – А он? – А он даже не узнал меня, когда мы встретились снова.

Глава 4

— Ты издеваешься? — я бросаю трубку и хватаюсь за голову. В висках стучит кровь, тело будто немеет изнутри.

Мы никуда не едем. Ирина не пошла в театр, и они с Никитой и Виктором Сергеевичем до сих пор решают какие-то важные вопросы в офисе. Одиннадцатый час вечера! Я прождала его в Макдональдсе целый час, потому что он собирался забрать меня. Что мне теперь делать? Я не успею на маршрутку.

Телефон звонит. Он попытается оправдаться, предложит какой-нибудь вариант. А что он может сказать? Это всё ради нашего будущего? Я уже не знаю, хочу ли я этого будущего с ним. И чего я вообще хочу?

— Да, — я всё-таки беру трубку, и мой голос звенит как сталь.

— Катя… мне так жаль… этого больше никогда не повторится, я тебе обещаю.

— Мне уже всё равно. Что я теперь, по-твоему, должна делать? Ночевать тут? Макдональдс тоже не круглосуточно работает, блин.

— Прости, прости, прости!…Ирина любезно согласилась одолжить тебе Лёшу. Он отвезёт тебя домой. Или, если хочешь, подождёшь меня в офисе? Мы уже скоро должны закончить, правда. Но он только выехал, и… будет на своей машине…

Как будто это должно меня больше всего напугать. Лёша. Лёша повезёт меня домой?

— Хорошо, я буду ждать его у метро, — сбрасываю звонок.

Даже не верится. Я чувствую себя очень странно. Я так рада, что увижу его. Нормальная женщина боялась бы остаться с ним наедине, учитывая, что она о нём знает. А я волнуюсь, как перед экзаменом.

На улице нет ветра, воздух спокойный, как будто затаил дыхание. Так часто бывает перед тем, как пойдёт снег. Я была бы рада, мне нравится зима. Всё становится таким сказочным, светлым. Люблю закат зимой, такой ранний и быстрый, очень сдержанный по цветам. Усыпляющая дымка над белёсыми деревьями, розовые блики между высокими серыми домами… ах! А ещё мне очень нравится, как жёлтый свет из окон первого этажа падает на сугробы. Эти золотистые прямоугольники будто создают тропу, так и манят сделать по ним несколько шагов и заглянуть через стекло: что там, в тёплой уютной комнате?

У меня же нет Лёшиного телефона! Как мы найдём друг друга? Я даже не знаю, какого цвета у него машина. Знаю, что восьмёрка, и, как выражалась Ирина, она шумит, как товарный поезд. Интересно, а где её Audi? Я совсем иначе представляла жизнь Ирины: Лёша всегда под боком, много развлечений…

— Эй!

Опять это его «эй».

Он вышел со стороны дворов, и опять курит. Стоит поодаль и ждёт, пока я сама подойду.

— Я бросил тачку во дворах, поедем в объезд. Там менты, а я не хочу сейчас с ними разговаривать, — он держит сигарету между большим и указательным пальцем, и будто прикрывает её ладонью от дождя. И прищуривает глаз, когда затягивается.

— А тебя обязательно остановят?

— Спрашиваешь… — он разворачивается ко мне спиной и идёт, я следую за ним. Его шаг очень быстрый, мне приходится бежать, чтобы догнать его. Лёшу это совершенно не смущает. Молчит. Не оборачивается. Не смотрит по сторонам, когда переходит через дорогу во дворах. Он вообще ни на кого и ни на что не обращает внимания. Кроме Ирины, разве что, и её прихотей.

Забирается в свою машину. Она проседает под ним, хотя я не думаю, что он много весит. Он подтянутый. Скорее, машина старовата; ещё она пыльная и поцарапанная. Никита никогда не доводил свою поддержанную Daewoo до такого безобразного состояния.

Я пытаюсь открыть дверь, но ничего не выходит. Лёша изнутри дёргает вверх чёрную пимпочку рядом с окном, и резко толкает дверь на меня. Я не успеваю отступить, и получаю удар по ногам. Он то ли не заметил, то ли ему без разницы. Забираюсь в машину, пытаюсь оттереть грязь с брюк.

— Какой мерзотный звук, — тянет Лёша.

Я с возмущением поднимаю на него голову:

— Ты, между прочим, по ногам меня ударил своей пыльной дверью, — и продолжаю срезать ногтем слой грязи над коленкой.

— Возьми щётку, не могу выносить это! — он кривит губы. — Там, на заднем сидении.

Включает свет в салоне.

Я поворачиваюсь и вижу распластанный на заднем сидении мужской костюм тёмно-синего цвета, завёрнутый в прозрачный пакет — так же свою одежду хранит Ирина.

— Вы должны были пойти в театр, — бормочу я.

— Хорошо, что не пошли. Я не хотел надевать эту хрень. Я в нём как пидор.

— Тебе бы пошёл чёрный, классический, — я поднимаю на Лёшу глаза.

— Слушай, ты штаны свои оттирать будешь, или советы стилиста мне давать? Щётка в левом углу пакета.

Я перегибаюсь между сидениями и ищу.

— Нету.

— Ниже, — командует Лёша. — И осторожней. Костюм стоит дороже, чем все твои шмотки вместе взятые.

Я поворачиваю к Лёше голову. Он с пренебрежением смотрит на мои угги, свисающие с сидения, и бормочет:

— Нет, одна щётка стоит дороже.

Выволакиваю из длинного пакета щётку. У неё гладкая белая ручка с врезанной в пластик надписью, и нежный, с ещё выпуклыми ворсинками лоскуток ткани свекольного цвета. Совсем новая, но уже использовалась. Я вижу белёсые пылинки, перечёркнутые чёрным Ирининым волосом. Может, они купили эту щётку в том же магазине, где и костюм. И когда он надевал его, Ирина была с ним в примерочной. Оценивала. Трогала. Прижималась. Обнимала. А потом чистила его костюм. Ухаживала. Такая ролевая игра.

Я только начинаю чистить брюки, как Лёша выключает свет. Мне приходится извернуться, чтобы полоска света от фонаря упала мне на колени.

Звонит его телефон. Я вздрагиваю от женских стонов, разрывающих мелодию звонка, потом солист начинает читать рэп — слова так исковерканы, как будто он поёт, закусив губу.

Лёша молча смотрит на экран, будто ждёт, когда прекратят звонить.

— И ты мне ещё про мерзотные звуки говоришь, — фыркаю я.

— Чё?

— Я про твою музыку на телефоне — ничего более мерзотного я не слышала.

Он смеряет меня злым взглядом, и мои руки снова начинают холодеть. Будто я прикоснулась кончиками пальцев к траве в первом осеннем инее.

Лёша подносит трубку к уху, цедит:

— Я занят… Нет, водку жру. На работе я… Думай как хочешь, мне без разницы… Ты чё, тупая? Я же сказал — я на работе, — он отчеканивает каждое слово. Что за женщина, с которой он так разговаривает? Уж явно не Ирина. Неужели с мамой? — И на это мне тоже без разницы… Мне насрать, ясно?…да на здоровье! — он сбрасывает звонок и швыряет телефон в выемку у коробки передач. Выругивается матом.

Я молча смотрю на него. Он поворачивает ко мне голову, хмурится.

— Зря ты села со мной в машину, — заводит мотор.

— Почему? Ты лихачишь?

— Это мягко сказано. А сейчас дороги свободные… — он смотрит на меня, ухмыляется. Цокает языком. — Так что я тебе не завидую.

Мы съезжаем с бордюра. Пока он двигается медленно. Мы проезжаем дворы. Подползаем к шоссе. Он смотрит вбок, несколько раз нажимает на педаль газа. Машина вздрагивает, дребезжит, подаётся вперёд всем своим существом, будто пытается вырвать цепи, приковывавшие её к асфальту. Наверное, когда он так делает, то чувствует себя гонщиком за рулём какого-нибудь необычайно мощного… этого… как его там… болида.

Вот я слышу треск слева от себя, и машина срывается с места в диагональ. Вылетает на шоссе боком. Я делаю рывок вместе с ней: только она вперёд, а я назад. Лёша разгоняется. Машина сначала притормаживает, а затем начинает двигаться быстрее. Её всю трясёт, словно её душа хочет вырваться из этого немощного тела. Я кожей ощущаю Лёшино нетерпение — всё мешает ему двигаться так, как он хочет: возможности двигателя, шершавый асфальт, встречный ветер, земное притяжение. А теперь ещё и светофор. Он резко тормозит, и мы оказываемся на полкорпуса на пешеходном переходе. Он мог сбить кого-нибудь.

Загорается зелёный, и я уже сама послушно откидываюсь на спинку кресла, чтобы не получить удар в спину. Впереди поворот, и я изо всех сил вцепляюсь в ручку двери. Мы выворачиваем так круто, что этот рывок сгибает меня в сторону, потом в другую.

Шоссе оживлённое. Он догоняет одну машину, обходит её справа, возвращается обратно. Догоняет следующую, и снова обходит её. Он специально делает это — выезжает на полосу, на которой впереди машина. Ему нравится резко выворачивать руль, вдавливать педаль газа в пол так, что машина начинает хрипеть — он выжимает из неё все силы. И ему хочется обходить других, ему нравится оказываться впереди, преодолевать, побеждать… хотя бы здесь, на этой дороге. И в этом что-то есть такое… живое. Я сама начинаю чувствовать то ли азарт, то ли адреналин. Мне хочется молча наблюдать, как он обгоняет машины, двигаться вместе с ним и с его автомобилем, быть частью этого действия, и чтобы оно не прекращалось. Чтобы всегда впереди были препятствия, и я могла вот так вот, скосив на него глаза, рассматривать его лицо. Как прищурены его глаза, как напряжены бугорки над переносицей, и как ухмылка едва заметно трогает его губы на очередной победе.

Мне кажется, сбоку от него свет становится ярче. Я слегка поворачиваю голову.

Вдруг меня оглушает долгий, надрывный гудок другой машины. Лёша рывком сворачивает руль вправо, и мимо нас проносится блистающая чёрная иномарка — от скорости, которую она развивает, обгоняя нас с прерывистыми гудками, вся её поверхность кажется мерцающей белым золотом. Секунда, и я уже не вижу красных точек на её идеально слепленной заднице — а ведь Лёша почти не сбавил темпа. Я смотрю на его лицо, и вижу злобу в каждой линии: глаза прищурены с такой ненавистью, что можно подумать, они и вовсе закрыты, жёсткая линия губ перечёркивает лицо. Он сейчас больше похож на Смерть с черепом вместо головы. Ни капли разочарования, никакой обиды — только злоба, яростная и сдерживаемая… Вот бы он потерял самоконтроль. Я хочу, чтобы он со всей силы ударил по рулю, чтобы разогнал машину до предела, и настиг эту иномарку. Хочу, чтобы он прижал её к обочине и заставил остановиться. Он выскакивает из машины одним рывком, хлопает дверью так сильно, что я вздрагиваю, подпрыгиваю на сидении; он решительно идёт к машине, дёргает дверь водителя, вытаскивает этого мудака из-за руля. Он бросает его на землю, и начинает бить. Никто не смеет обходить его. Он бьёт его и бьёт, бьёт нещадно… и я чувствую, как внутри всё сжимается от наслаждения. Меня заводит то, что я сейчас представляю. Мне хочется видеть, как он подчиняет других, а потом самой подчиняться ему…

Яркие огни широких проспектов столицы сменяются тусклыми фонарями, наряженные золотыми гирляндами бутики превращаются в серые от дорожной пыли надписи «Продукты» и «Всё для дома». Мы съезжаем на дорогу, финишную прямую, которая прервётся в нашем с Никитой дворе. Мне становится ужасно тоскливо; скорость падает, умирает.

— Ну, давай, — он кивает мне головой и снова смотрит через лобовое стекло.

Мне так не хочется уходить, но он всем своим видом показывает, что мне пора выметаться. Мне ничего не получить от него. Ничего. Вылезаю из машины, захлопываю дверь со второго раза, и иду домой. Никита бы подождал, пока я зайду, а этот тут же развернулся и рванул с места. Рёв мотора уже стихал на шоссе за домами, а я только открыла дверь в подъезд.

Я поднимаюсь по лестнице, еле волоча ноги. Я чувствую себя разочарованной, неудовлетворённой, очень-очень одинокой.

Только одно приносит мне облегчение — Никиты сейчас нет дома. Мне даже не хочется звонить ему. Можно написать… щётку забыла отдать. Она так и осталась в моей руке. Кладу щётку на тумбочку. Пишу смску, что всё в порядке, я доехала. И выключаю телефон — можно будет потом сказать, что просто сеть не ловила, у нас в квартире ведь часто так происходит. Почему я не хочу общаться с ним? Почему хочу остаться одной, ведь мне так… так плохо сейчас.

Я подхожу к окну. Свет в комнате выключен. И за окном темно. Я думаю о Лёше. Мне хочется проговорить его имя вслух, хочется увидеть, как буквы его имени выглядят на бумаге, если написать их моим почерком… а если нарисовать? Я понимаю, что впервые за несколько лет чувствую что-то, отдалённо похожее на вдохновение.

И тут же бегу к серванту. Когда мы с Никитой стали жить вместе, я рассказывала ему, что умею рисовать… Я умею рисовать — сейчас даже будто и не про меня это.

Матвей Константинович пророчил мне выдающееся будущее, если я буду стараться. Но наш маленький город — это отдельная страна в России. Такие словосочетания как: успех в карьере, профессия по призванию, авторский взгляд на мир… всё это звучит как еретические вопли. Там есть много других слов, настоящих, понятных, реалистичных: пахать, не спиться, сводить концы с концами, мечтать не вредно. Счастлива ли я, что мне удалось убраться оттуда?

Я достаю краски. И холст. Последний раз я рисовала после нашей с Никитой встречи, один раз. Он попросил, и я нарисовала. С тех пор прошло полтора года, и я ни разу не бралась за краски. Почему?

Огюст Роден, «Поцелуй» которого я никогда не видела вживую, говорил, что краски и формы, изображенные художником на картине, должны выражать собой чувство. Матвей Константинович много рассказывал нам о значении объекта, который мы пытаемся нарисовать: мы должны чувствовать к нему что-то, быть впечатлены.

Я пытаюсь поймать то настроение, которое охватило меня сейчас, после лихорадочной скорости автомобиля, бок о бок с мужчиной, который пугает меня, и притягивает одновременно. У меня никогда не выходили портреты, поэтому я снова берусь за пейзаж. Я вижу всплески мутно-оранжевых огней вдоль дороги, небо на их фоне кажется чёрным. Они сливаются в одну полосу, но кисть рисует её слишком резкой, неестественной, однородной. Хочется взять бронзы, и высыпать её в пятна краски. Что ещё? Его лицо. Но я не могу уместить его в этой картине, потому что я выбрала другой ракурс. Как же я передам тот напор, и ту ярость, с которой он стремился преодолеть каждое препятствие на своём пути? Я могла бы сделать в лобовом стекле отражение, но кроме сжатой линии тонких губ, которая перечёркивает пустой холст слева, я ничего не могу передать… у меня не хватает для это мастерства. Что же мне делать? Я хочу показать движение вперёд, но без его фигуры это движение бессмысленно. Потому что он — причина моего чувства. Я пытаюсь нарисовать его сощуренные глаза, но получаются какие-то недоразвитые чёрточки. Нервно дёргаю рукой, и полоса от фонарей смешивается с коричневым пятном, упавшим с кисти.

Ни черта не выходит! Я швыряю кисть на паркет, хватаюсь руками за лицо. Ладони прилипают к щекам. Я теперь вся в краске. Как в детстве. И если Никита сейчас войдёт… и включит свет….я подниму голову… он… какое у него будет испуганное, опрокинутое лицо!

Моё тело сотрясается от нездорового хохота. К глазам подступают слёзы.

Я выхожу в коридор, задаваясь вопросом, что так гложет меня, и одновременно подбрасывает к самым облакам? Взгляд захватывает Лёшину щётку для одежды на тумбочке. В блеске жёлтого света на свекольном лоскутке отчётливо видны короткие золотистые волосы — они торчат между ворсинками, словно вырастают из внутренностей щётки. Я беру её с собой на кухню — там больше света. Рассматриваю ткань над столом, пока греется чайник. Это его волосы. Лёшины. Он постригся перед тем, как они отправились в магазин — волоски короткие, обрубленные с одного конца, и чуть утончённые с другого. Я подцепляю их ногтями, вытягиваю из ткани как тонкие, с отщеплёнными головками, булавки из иголочной подушечки. Выкладываю их один за другим в вертикаль на пластмассе стола. Пять штучек. Пять его частичек. Завариваю сладкий чай. Намазываю на вздутый ломоть сдобы подтаявшее сливочное масло. Выметаю с изгибов на ладони маковые зёрна. Трогаю указательным пальцем Лёшин волосок — он укладывается в мою тёплую кожу. Я подношу кончик пальца к мягкой поверхности масла, и волосок погружается в сливочные волны, оставленные линиями моей руки. Волосок изгибается по одной из этих линий, становится слегка подкрученной как ресница дугой. Мой мизинец нависает над вторым волоском, и в масле он тоже обретает более мягкую черту. Я перекладываю в сливочную массу остальные три частички, они в ней сглаживают свои обрубленные кончики, становятся одним целым — волнистой, золотой, словно тончайшая медовая струйка, линией. Я делаю глоток чая, перекатываю вязкую жидкость по всей полости рта, и откусываю кусочек десерта. Лёшины волоски погружаются в водоворот из хлебной мякоти, янтарного чая, сливочной слизи и моей слюны. Они трутся об мои щёки, пробираются в щёлочки между зубами, своими кончиками тыкаются в моё нёбо и в дёсна, вонзаются в сосочки языка, щекочут и покалывают в его ямочках. Я перетираю их между нёбом и языком. Я размножаю их в себе, чтобы их стало как можно больше — его частичек, которые соскальзывают в моё горло терпкой, вяжущей жидкостью.

Я уже в комнате. Закрываю глаза. С улицы доносятся голоса прохожих, кто-то зовёт собаку, я слышу топот под окнами. Над головой под чьими-то шагами поскрипывает сухой паркет. Кто-то из соседей уронил что-то на батарею — вкрадчивый и звонкий стук раздаётся и тут же стихает. Иногда, когда я слышу резкие звуки с закрытыми глазами, передо мной вспыхивают яркие сполохи. Как-то Матвей Константинович рассказывал про «цветной слух», когда художник может видеть разные цвета, или даже сюжеты картин, слушая музыку. Сейчас мне достаточно шума.

Я заново переживаю сегодняшнюю поездку. Хрип двигателя, дребезг железа, визг резины, скользящей по асфальту при резких перестроениях, и скорость снова возрастала, отдельные стуки превращались в однородный гул, прерываемый щелчками коробки передач — во всём этом есть ритм, который вот-вот станет музыкой…

Я вижу женщину. Она похожа на богиню. Рост её превышает размеры деревьев, холмов вокруг неё, её златовласая голова упирается в небо, закрывает собой солнце, идущее к закату позади неё. Если она сядет между тех гор, которые серебрятся за её спиной, и расправит плечи, раскинет руки, она сможет раздвинуть эти горы огромными ладонями. На ней бежевая, полупрозрачная ткань. Её фигура с тех полотен времён Возрождения, где тела великих муз были полными и мягкими, всегда готовыми к зачатию. Но её живот испещрён старыми шрамами, как будто из её чрева выкромсали матку. Я понимаю, что она бесплодна. У неё незнакомое лицо, я всматриваюсь в него так тщательно, что мои глаза невольно щурятся — родинка над губой как у меня. Кончики её густых бровей над переносицей высоко подняты — ей страшно, она должна принять какое-то решение. Её глаза смотрят вниз и вправо из-под полуопущенных век — это смирение, это принятие неизбежной трагедии. На что она смотрит? Что она сейчас потеряет? Внизу, справа от неё, возвышаются клетки из досок, они похожи на строительные леса. Я открываю глаза. Даже не заметила, что свет на прикроватной тумбочке уже включен. Я снова сижу на полу. Передо мной новый холст, на котором проступают серьёзные карие глаза этой женщины, часть её волос уже прорисована, и нужно будет добавить им нежно-розового блеска от заходящего солнца. Мне нравится форма её глаз, они такие грустные, и такие… цепляющие, хотя она и не смотрит на зрителя. Так что же там, вдоль её тела, упирается шершавыми краями в мягкую грудь и покатые бока? Я снова зажмуриваюсь: да, это доски, серые и бесцветные от постоянных дождей, они прибиты друг к другу, и образуют строгие геометрические фигуры между собой: квадраты, прямоугольники, треугольники. У этого сооружения несколько уровней, основанием оно утопает в коричнево-зелёной жиже у ног женщины, а на вершине я вижу… кресло? Мы видели такое с Никитой в магазине Икеа, и очень хотим купить его в первую очередь, если у нас будет своя квартира. Оно недорогое, простое, глубокого коричневого цвета. Никита мечтает, как будет сидеть в нём по вечерам с книгой — ведь когда-нибудь у него появится время для того, чтобы читать перед сном что-то помимо литературы о строительстве. Он мечтает, как будет засыпать в нём, пока я убаюкиваю нашего малыша; а потом я приду к нему, нежно разбужу, чтобы мы легли спать в обнимку в нашу кровать. Да, я вижу и рулон детских обоев несколькими уровнями ниже: на них жёлтые утки с красными клювами и коричневые плюшевые медведи с синими мячиками. Рулон приставлен к одной из досок, и часть обоев размотана и повисает в воздухе. А вот какая-то белая тряпочка, скомканная и смятая ветром, держится на одном гвозде, вбитом в доску: по-моему, это фата — полупрозрачная, с кружевами, её кромка почти дотягивается до кожи женщины. Я вижу привязанный к бежевой веревочке шильдик Kia, который вверх ногами висит на металлическом крючке — такую машину мы хотели бы взять, когда сможем позволить себе кредит. Я прорисовываю эти вещицы очень скрупулёзно, хотя они кажутся мне совсем не вписывающимися в центральную идею картины. Хотя, откуда я знаю, что это за идея? Мою руку с кистью будто ведёт какая-то высшая сила, и я старательно вырисовываю завитки и чёткие линии других бытовых мелочей, разбросанных по строительным лесам: набор кастрюль, средство для посудомоечной машинки, буклет с названием туристической фирмы и египетскими пирамидами… Всё, я замираю. Мне в голову приходит новый вопрос: почему с такой тоской женщина смотрит на это сооружение? Почему её губы так плотно сжаты, как будто она прилагает очень много усилий, чтобы удержать что-то в своих руках? И я ищу положение для её рук. Они вытянуты вверх, над её головой. Её мышцы напряжены до предела, даже венки выступают на руках, её пальцы побелели от тяжести, растопырены. Она держит в них огромный чан, который чернеет громоздким булыжником на фоне невесомых облаков — они окутывают его, пытаются скрыть своей дымкой бурлящую в нём терракотово-малиновую лаву. Лава пузырится, кипит. Как же этой женщине тяжело и больно держать его! Он обжигает её пальцы, он вдавливает её сильное тело в ту болотообразную жижу, которая расползается у её ног. Она сидит в позе лотоса, и её голые пальцы на ногах уже перепачканы, забрызганы подсыхающим зеленоватым месивом. Краски, которые я беру для чана с лавой, перекрывают всё оставшееся место для смешивания красок на палитре, они резко контрастируют со всеми уже использованными цветами. Мне приходится потратить время на очищение палитры. Я начинаю переживать, что у меня могут закончиться краски, а я ещё даже не знаю, что будет дальше — есть пустое место справа от моей женщины. Там кто-то. Некая сила, которая влияет на неё. Это мужчина. Он стоит на обрыве, заполненном пушистой зелёной травой. Я вижу его мощную спину. Его широкие лопатки напряжены, смещены друг к другу. Он немного наклоняется вперёд. На нём чёрные джинсы, и тяжёлые берцы. Одна его нога согнута, и он упирает её в зелёный выступ так, что тонкие травинки подминаются под его силой. Он что-то тянет на себя, но его руки скрыты от зрителя за его телом. Я снова зажмуриваюсь, и моё воображение выдаёт последний кусочек пазла — это цепи. Массивные блестящие металлические цепи, которые натянуты до предела, они обматывают запястья женщины, они вминают под своими ледяными звеньями её тёплую розоватую кожу. Ещё немного усилий — и она не сможет сопротивляться его напору. И этот чан обернётся и прольёт свою выжигающую лаву на незатейливый пьедестал чьих-то сокровенных желаний.

Я выдыхаю. Смотрю на проделанную работу с любопытством, моё сердце бьётся быстро, как будто кто-то напугал меня, но я убежала, и теперь могу отдышаться в безопасном месте. Встаю на ноги, облокачиваю картину на окно, отхожу на несколько шагов. Этот мужчина… который тянет её за руки — он в несколько раз мельче её. Почему же она поддаётся?

Я слышу, как тихо закрывается входная дверь. На цыпочках подхожу к порогу спальни. Никита думает, что я могу спать, и боится разбудить меня. Он осторожно копошится в коридоре, пытаясь снять куртку и обувь, пока я молча наблюдаю за ним из приоткрытой двери. Он не знает, что я смотрю на него. Смотрю и не могу сдвинуться с места. Он сейчас какой-то совсем другой. Будто посторонний мне человек. И я вижу только недостатки в его внешности и манере держаться: нелепый рост, сутулые плечи, измученное лицо, круги под глазами, и прочее, прочее, прочее… Только сейчас я не ощущаю того сочувствия к нему, как в нашу первую встречу.

Конец ознакомительного фрагмента.